целый мир придуманных истин

это случается глубокой зимой — тихой, заснеженной, иссиня-тёмной. чуя возвращается после не самой удачной миссии — пара ножевых и одна пуля по касательной, ошибка на ошибке, раздражающая невнимательность и неспособность сконцентрироваться, ощущение, будто мир расплывается, раскраивается, расслаивается и больше никогда не соберётся в цельную, статичную картину. чую немного потряхивает — она списывает это на последствия адреналина и жгучий, несвойственный февральской йокогаме холод. а потом она видит развалившуюся у входа в её квартиру дазай — то ли наконец-то мёртвую, то ли безмятежно заснувшую на приветственном коврике для грязи и слякоти, и от всей души сжимает кулаки и зубы, чтобы не разнести всё вокруг. то, что бывшая напарница предсказуема до зубного скрежета, почему-то бесит ещё сильнее, чем сам факт её вероломного вторжения в личное пространство чуи. — если ты сейчас же не сгинешь, я тебе с радостью помогу это сделать, — шипит, пиная дазай по рёбрам — на первый раз не так сильно. к сожалению, дазай этого хватает, чтобы ойкнуть, зевнуть, потянуться и медленно, очень медленно открыть глаза и тупо уставиться в высокий потолок. так же медленно перевести взгляд на неё и состроить самое фальшивое удивление в истории человечества. — надо же, чуя, какая встреча! — помешкав, изображает сахарно-приветливую улыбку и добавляет: — я уже и не думала, что дождусь тебя. была уверена, что ты струсила и сбежала из страны. чуя замахивается, чтобы пнуть её посильнее, но дазай ловко поднимается на ноги и легко уклоняется — сонливости как не бывало, одно предвкушение того, как чуя сорвётся и доставит ей этим непомерное удовольствие, так и сияет на отвратительном лице. чуя усмехается, кидается на неё, заставляя отойти подальше, и пользуется моментом, чтобы заскочить к себе домой и не пустить дазай внутрь. приходится захлопнуть дверь прямо перед чужим лицом — кажется, дазай прилетает по носу, и от этого чуе становится чуточку лучше. — ну чу-у-у-я! так нечестно! я же с благими намерениями! — чуя с чистой совестью включает рок-музыку на полную громкость посреди ночи, лишь бы не слышать писклявые завывания, и всё равно может точно определить момент, когда дазай устаёт разыгрывать никому не нужный спектакль и беззвучно уходит. на самом деле, чуя может определить немного больше — и зачем дазай объявилась, и что за этим последует, и чем это всё обернётся для неё самой. утром мори встретил её радостным «нарисовалась любопытнейшая миссия, тебе понравится, но есть нюанс» — и чуя предпочла бы самоликвидироваться в срочном порядке, чем слушать его дальше. ей понравится — значит, будет много разрушений и крови. нюанс — в том, с чем она справляется лучше всего так долго, сколько себя помнит? в том, чем она живёт, чем дышит? это называется не нюанс. это называется — её естество. это — порча. а порча всегда, неизбежно и неотвратимо тянет за собой её. и как только ей хватило совести согласиться на помощь портовой мафии после всего, что она сделала. и как ему только в голову пришло к ней, предательнице треклятой, обратиться. от одной только мысли о том, что им придётся контактировать вновь, чуя чуть не испоганила задание — готовились к нему месяц, решающий момент и смазанная вокруг реальность, было бы смешно умереть вот так, всё, чтобы избежать с ней встречи. но ей просто не могло так повезти. дазай наверняка решила наведаться к ней, чтобы убедиться, что былой двойной чёрный не опозорится на глазах у сотни врагов из-за её «тонкой душевной организации» — наглая клевета, но когда дело касается дазай, чуя и правда... сбоит. спонтанно выходит из строя. особенно — после того, как они не виделись больше года. после того, почему они не виделись больше года. это случилось внезапно — всё плохое случается неожиданно, как ни старайся предвидеть всё на свете и быть ко всему готовой. по какой-то причине чуя осталась наедине с мальчишкой, приставленным к дазай, после особо бессмысленно-жестокой тренировки. она молча стояла у окна, он лежал, истекая кровью. а потом нашёл в себе ярость поделиться, как же он ненавидит чувство всепоглощающей пустоты, остающееся после применения «неполноценного человека». что нет ничего хуже этого бескрайнего ничего. что лучше бы способность дазай причиняла острейшую боль, чем отнимала саму суть. что он ненавидит её и всё человечество заодно. чуя тогда плюнула, что он слабак, и ушла. тем же вечером уничтожила какую-то заброшку в пыль. купила перчатки. напилась до беспамятства — не могла представить себе никакую пустоту, а потому решила в неё провалиться. дазай её новый образ прокомментировала с привычной язвительностью, но это заставило её сердце непривычно, до боли пропустить пару ударов. чуть позже это же глупое сердце решило отдалиться от прямой угрозы. свести общение к минимуму. пересекаться только на миссиях. ничего лишнего. ничего, что могло бы ранить сверх необходимого. то, что своим поведением она делала себе хуже, чуя старалась игнорировать. иногда даже получалось. заварушка с сакуноске, впрочем, избавила её от главного источника душевных метаний. это должно было быть облегчением — увидеть, что дазай не хочет, чтобы чуя следовала за ней. почти как прямой ответ на всё невысказанное, но выстраданное на протяжении лет. почти как — ты от меня отдалилась, и мне нет смысла с тобой оставаться. я не хочу оставаться ради тебя. ты мне не нужна. сама виновата. облегчения чуя не испытала, но ненавидеть дазай стало легче. ненавидеть издалека, с безопасного расстояния, без риска сцепиться, выйти из неустойчивого равновесия, почувствовать то, что скрывается под налётом ядовитой злобы, и не выдержать. потерять контроль. высказать всё подчистую и вправду услышать прямой ответ, который разобьёт что-то хрупкое в ней на мельчайшие осколки. чуя ведь в ней совершенно не нуждается — чуя была бы рада, если бы её просто не существовало. даже на двойной суицид согласилась бы — только вот его дазай ей будто назло никогда не предлагала. дазай только рисовала ей стрелки по контуру ножа, угрожала этим же ножом вскрыть себе вены, лохматила её волосы в идеальной укладке, тащила её вперёд да улыбалась иногда украдкой так, что хотелось вопреки всему жить. и ради одной этой искренней, слегка опустошенной улыбки чуя воинственно-молча терпела боль от её дурацкой способности — кто бы ей раньше намекнул, что это не из-за её способности вовсе. это выше, чем все их способности вместе взятые — кто-то сверху решил, что мало людям бед и несчастий, нужно им страдать от самого светлого, что на этой земле вообще есть, если самое светлое случается невзаимным. самый странный закон природы — подтверждение того, что чуя человек. чуя прекрасно бы без него обошлась. лучше задаваться вопросом, кто ты есть, чем проводить бессонные ночи в попытках понять другую. в попытках заставить себя перестать о другой думать. в попытках смириться, отпустить и забыть, чтобы перестало болеть — везде и сразу, даже вне её присутствия и касания. а теперь они вновь неминуемо соприкоснутся, и чуе остаётся только молиться арахабаки, чтобы почувствовать завтра оглушающую пустоту и ничего больше. в конечном итоге, это случается. завтрашний день наступает, облава во вражеском логове проходит как в старые-добрые — почему-то за сутки дазай оказывается более осведомлённой о деле, чем сама чуя, и это отдаёт их первыми совместными вылазками, когда чуе только и хотелось, что убивать — сейчас, впрочем, дело обстоит точно так же, а половину информации от мори она пропустила мимо ушей, не в силах сосредоточиться. в какой-то момент чуе кажется — обойдётся. противники самые обыкновенные, они вдвоём справляются, как отменно слаженный механизм, понимают друг друга с полувзгляда и идут к цели напролом. все шансы расправиться по-быстрому и распрощаться навеки. если бы она слушала мори, то помнила бы, что цель — последний класс опасности, и не расслабилась бы. но нечто огромное и бесформенное налетает на дазай с нечеловеческой скоростью, стоит им осторожно вступить в огромное подвальное помещение, и обычная гравитация на него словно не действует, а дазай завалена огромной грудой металла, ни увидеть, ни докричаться — и не успевает нечто эти обломки задавить сверху — разумное, чтоб его, — чуя, не отдавая себе отчёта, начинает говорить, срывая перчатки. и мир постепенно отдаляется от неё, теряет чёткость очертаний, оставляя одну только цель — уничтожить, пока не уничтожили её. и вот она — причина, по которой чуя ненавидит использовать порчу, маячит единственной мыслью на фоне стремительно угасающей реальности. боль, которую ласковым прикосновением спасения дарит ей дазай, гораздо сильнее боли от разрывающей внутренности мощи. гораздо ощутимей. из-за порчи хочется стать властительницей вселенной, пусть ради этого и придётся исчезнуть, из-за дазай — расплакаться, как ребёнок, и биться в жалкой истерике. чуя ловит на грани забытья — кто-то резко переключает рычаг, и нечеловеческое бешенство покидает её, оставляя вместо себя разливающуюся по каждой клеточке тела боль. ну конечно. — ты отлично справилась, — доносится неожиданно близко, успокаивающим шёпотом на ухо, и чуя успевает удивиться тому, что всё ещё находится в сознании — и вырубается. вторая причина, по которой чуя ненавидит использовать порчу — просыпаться в одиночестве. хорошо, если в больнице, чаще — на месте сражения, потому что дазай откровенно лень её куда-то тащить. в этот раз она просыпается от похлопывания по плечу — сквозь одежду. тело притупленно ломит после полученных ран и использования порчи, и она не знает, сколько времени прошло, но прикосновение — дазай, никто другой. чуя открывает глаза — целая и невредимая дазай склоняется над её лицом и рассматривает так, словно видит впервые. словно чуя — редкий музейный экспонат. — чего тебе? — выходит тихо и хрипло, в горле сухо, а глаза странно жжёт. ей бы воды, душ и в отпуск, а не сидеть с дазай в каком-то незнакомом медпункте — если дазай привела её в своё агентство, чуя точно отпинает её до полусмерти, как только сможет нормально пошевелиться. дазай мигает. блуждает взглядом по её лицу. выглядит серьёзной — быть беде. — ты заплакала. когда я аннулировала порчу. ну конечно. чуя считает до десяти. это не входило в её планы, а отвязаться от дазай, когда она намерена что-то выяснить, тяжелее, чем переиграть бога — но ей очень, очень надо совершить невозможное. — с непривычки. забей и отстань от меня. дазай — кто бы мог подумать — не отстаёт. — твоя жизнь всё ещё зависит от меня, так что советую сказать правду. — правда: ты меня бесишь. отвали. мне надо восстановиться. чуя закрывает глаза — диалог окончен, я уснула и проснусь примерно никогда. дазай тыкает её пальцем в щёку, намереваясь доставать до победного, но — чуя действительно отвыкла за прошедший год, это всегда было настолько пронзительно больно? — чуя вздрагивает, жалея, что ей некуда отшатнуться на узкой кушетке. — это что сейчас было, — дазай спрашивает утвердительно, словно ответ ей и не нужен, шестерёнки крутятся в её голове быстрее, чем чуя успевает придумать хоть какую-то вразумительную отмазку. — чуя, тебе больно? чуя продолжает лежать с закрытыми глазами и закрытым ртом. дазай её больше не трогает, но не уходит. чуя всё ещё истощена и намеревается провалиться в спасительную полудрёму, но — это дазай, и ей плевать на её желания. — с твоего позволения и нежелания объяснять мне причины, я начну проверять свои теории, — говорит тихо, близко, раздражающе. чуя жалеет, что не сбежала заранее из страны — у неё нет сил проделать это прямо сейчас. у неё вообще никаких сил сейчас нет — хватает только на то, чтобы обречённо притворяться камнем. — теория первая: ты излишне чувствительна после порчи. отметается. ты спала двое суток и в тебе львиная доза обезболивающих. дазай шуршит, меняя свою позу, и чуя чувствует щекотку чужого дыхания у мочки уха. — теория вторая, — произносит отчётливо, чуя держится, чтобы не дёрнуться и не соприкоснуться случайно, но мурашки бегут вдоль позвоночника вверх-вниз и не собираются останавливаться, — ты глупышка, но это аксиома. а вот я, видимо, тоже дура. чуя, кажется, бредит — дазай ни в жизнь не признала бы себя не святым гением — и от этой мысли усмехается, хотя следовало бы испугаться. — заранее прошу прощения, если вдруг окажусь неправа, — в одно мгновение дазай чуть ли не мурлычет ей на ухо, а в другое — чуя чувствует, как её губы обжигает чем-то горячим, сухим, требовательным — дазай её целует, и как только чуя обескураженно подаётся ей навстречу, игнорируя режущую боль, ожог сходит на нет. остаётся только тепло чужих губ и блаженная пустота там, где обычно недовольно ворочается арахабаки. дазай отстраняется. чуя открывает глаза — и видит сияющую улыбку, которая доходит до самых глаз, как всегда бездонных, но светло-карих, а не беспросветно-чёрных. за окном бушует метель, но чуе не холодно — и наконец-то не больно.