Des cris de joie
Quelques larmes
On s'en va
On vit dans cette
Love story
Love story...
Я ненавидел отпускать его руку, но был вынужден делать это каждый чертов день. Казалось бы, что в этом такого — держать за руку любимого человека? Так все делают. А еще они, бывает, обнимаются, стоя посреди тротуара, называют друг друга мило-сопливыми прозвищами, ставят сердечки рядом с именем в списке контактов, выкладывают кучу фотографий на страничку в инстаграм, целуются на скамейке под деревом, на коре которого вырезаны их имена, живут вместе и спят в одной постели. Но ты разом лишаешься этого всего, когда ты айдол. То есть я, конечно, мог делать некоторые из этих вещей по отношению к Феликсу, но всегда подчеркнуто невсерьез. И не то чтобы я был человеком, который любил все выставлять напоказ, как раз наоборот. Но после двух лет пряток мне хотелось схватить Феликса в охапку, поцеловать и всем рассказать, что он мой. В конце концов, выдержка у меня не железная, и даже такому раку-отшельнику как я порой надоедает вечно шифроваться. Вот и сейчас машина остановилась на парковке напротив музея Орсэ, мы с Феликсом посмотрели друг на друга, и он расцепил наши руки, прикрытые от посторонних глаз теплым шарфом. В ладони стало неприятно пусто, но Феликс незаметно, одними уголками губ улыбнулся мне. Было в этой улыбке что-то приободряющее, но его глаза, хоть и были сейчас окружены смешливыми морщинками, все же оставались грустными. Я уже хорошо научился это считывать. Ему тоже было тяжело. Возможно, даже тяжелее, чем мне. Он у меня тактильный, ему нужны были проявления любви, особенно физические. Если уж мне, который не особо-то любитель прикосновений, не хватало этого, то Феликс, наверное, на стену лез от тактильного голода. Впрочем, мне он никогда не жаловался. Да и смысла не было. Мы же оба взрослые мальчики, понимаем кем и в какой индустрии работаем, да и карьера в наших жизнях занимала не последнее место. Но… Как же много здесь было всяких “но”. — Выходим, — велел менеджер, по привычке хлопая себя по карманам куртки и проверяя, не забыл ли он чего важного в машине. Феликс отвернулся от меня, повесил на шею камеру, а затем я проводил взглядом его спину. Прохладный воздух похолодил кожу и навязчиво пролез сквозь распахнутую куртку и вязаный кардиган. Хотя январь в Париже выдался куда теплее, чем в Сеуле, выходить из нагретой машины в солнечную прохладу было неуютно, но Париж я любил куда сильнее, чем тепло. От музея Орсе у меня захватывало дух, даже когда я просто смотрел на него на картинках из гугла. Сейчас же у меня едва не подкосились ноги. Если рай существовал, то там, наверняка, были только такие постройки. Даже не верилось, что это баснословно огромное здание с его сдвоенными белыми колоннами, арками, лепниной и барельефом было когда-то железнодорожным вокзалом, а не резиденцией какого-нибудь французского короля. А рядом — Сена, спокойная, темно-синяя, похожая на огромное отполированное зеркало. Я не заметил, как челюсть у меня медленно уползла вниз. Я вынырнул из культурного шока только тогда, когда сквозь пелену восхищения и трепетной дрожи до меня добрались вспышка и характерный “щелк”. Я тряхнул головой и спешно подобрал с пола челюсть. Оленьи со смешливым прищуром глаза посмотрели на меня над камерой. Хоть я и не видел губ Феликса, но понимал, что он сейчас улыбается. — Эй! — возмутился я. — У меня там лицо офигевшее. — О да-а-а, — лукаво протянул Феликс, рассматривая результат на небольшом дисплее. — Стэй понравится. — Ах ты… — я рванулся и попытался стащить его камеру, но Феликс не дался и рыбкой нырнул прямо под моей рукой. Рассыпчатый хриплый смех пощекотал уши. В груди сердце как-то ласково и покорно замурчало. — Что ты хочешь за сохранение моей репутации? — спросил я, оборачиваясь к нему. Легкий ветер растрепал волосы, а солнце подсветило пушок так, что вокруг Феликса расплылся почти что ангельский ореол. Он смотрелся так гармонично здесь, на фоне Сены и словно вышитой из кружева парижской улицы. Райское создание в райском месте. — Как-нибудь договоримся потом, когда останемся одни, — Феликс хитро закусил губу и завел камеру за спину, опасливо от меня пятясь. Я же наступал. Взгляд случайно зацепился за то, как зубы выпустили нижнюю губу из плена, как она сначала побледнела, а потом опять сразу же пуще прежнего налилась малиновым соком. Мне вдруг страшно захотелось его поцеловать. Феликс это по мне сразу считал и изменился в лице. — Хёнджин, — взывающим к здравому смыслу голосу проговорил Феликс. Рука уперлась мне в грудь, но сопротивление это было таким слабым и ненастоящим, что я легко преодолел разделяющее нас расстояние. — Тут же люди, — почти взмолился он, потому что понимал, что, если я перейду черту, он не сможет меня остановить. Или же он сам боялся не остановиться. Я выдохнул и поморщился. — Покоя нет от этих людей… — Хёнджин! Ёнбок! — позвал уже порядком раздраженный нашим копошением менеджер. Сам он уже находился у подножия лестницы, ведущей к билетной кассе с огромным потоком туристов. — Пошли, — Феликс нежно посмотрел на меня (снова что-то екнуло в груди) и, схватив за рукав куртки, потащил к лестнице. Пробившись сквозь бесконечное людское море и многоголосый ансамбль разных языков, я вдруг очутился в одном из самых красивых мест во всем мире. Стеклянный купол пропускал косые солнечные лучи в просторные залы, что поблескивали в позолоченных фресках и лепнинах. Мне казалось, что если я закрою глаза, то смогу явственно представить, где пролегали рельсы и как ютились здесь когда-то черно-красные гусеницы составов. Все так и пышило историей. — Нам туда, — проинструктировал менеджер. — Зал живописи. Нам выдали наушники, где аудиогид по нашему запросу мог рассказать нам все о картине, и мы двинулись по длинным светлым коридорам, чьи стены украшали картины всемирно известных художников. Ван Гог был первым на нашем пути. Нам повезло посетить Париж, когда музей Д’Орсе устраивал выставку, посвященную последним двум месяцам жизни одного из моих любимых художников. Я много читал о нем, примерно представлял, какие картины здесь находятся, и предвкушение того, что я сейчас увижу то, что видел только на чужих фотографиях, вызывало у меня щекотание в животе. Наверное, так ощущаются бабочки, и выражение “влюблен в искусство” в моем случае являлось не таким уж и метафорическим. А ещё я надеялся, что Ёнбоку все понравится. Он ведь не сильно всем этим интересуется и по большому счету идет сюда ради меня, потому что я его вытащил. Уговаривать его, конечно, не пришлось, он сразу же согласился. Он вообще меня в моих интересах и начинаниях всегда очень активно поддерживал, но я был все еще немного взволнован. Мне хотелось, чтобы Ёнбоку тоже понравился этот день, потому что сегодня должно было решиться то, что изменит наши жизни навсегда. Мы остановились напротив картины “Пьета”. Завораживающее произведение, хоть и весьма печальное. Я заметил, как Ёнбок надел наушники и потянулся к кнопке. — Это “Пьета”, — успел сказать я, прежде чем Феликс включил аудиогида. — Жалость с итальянского. Дева Мария оплакивает Христа. Феликс снял наушники, оставив их висеть на шее. — Ван Гог написал ее незадолго до смерти. Его последние месяцы жизни были полны отчаяния, он впадал в глубокую депрессию, и многие полагают, что образ Христа он списывал с себя. — Это так… — Феликс вздохнул. — Грустно. — Да, он так и не обрел признание при жизни. — Для такого творца как он, наверное, и вправду нет ничего ужаснее, — Феликс обхватил мою руку чуть выше локтя и доверчиво прижался к моему боку. Мне показалось, что эта картина дернула какую-то ниточку внутри него и тревогой кольнуло сердце. — Пойдем посмотрим на пейзажи, — предложил я, утягивая его за собой. Мы кружили по выставке, держась друг друга, как возрастная светская пара. Феликс просил меня рассказать, что я знаю о каждой из картин, возле которых мы останавливались. Мне было приятно, что он хотел послушать что-то именно из моих уст, несмотря на то, что экспертом я не был, знал не так много и не мог претендовать на достоверность, хоть и надеялся, что я правильно помнил и понял все, что мне довелось прочитать. Когда мне нечего было ответить, мы вдвоем включали аудиогида и слушали его. Хоть мы и наблюдали картины, написанные человеком, удрученным разрушительными мыслями, мне было спокойно с Феликсом. Я не особо-то любил ходить по музеям с кем-то, но с Ёнбоком мне очень нравилось. Мой солнечный зайчик смотрел на все очень вдумчиво, слушал внимательно и иногда, забывшись, прислонялся щекой к моему плечу. В такие моменты я даже почти забывал о том, что мы на самом деле не совсем на свидании и за нами по пятам ходят еще пара человек с камерой наперевес. Хотя мне казалось, что все уже давно всё знали, просто никто ничего тактично не говорил. Парни точно знали. Иначе я не мог объяснить их периодически возникающие “дела” каждый раз, когда я или Феликс заглядывали друг к другу в общагу. Конечно, они те еще придурки, но всё понимали, и я был им благодарен, что ни один из них не наседал ни на меня, ни на Феликса с требованием обозначить наши явно передружеские отношения. Лишь иногда они позволяли себе пропустить пару двусмысленных шуток, но они их и без повода пускали, так что меня это даже не беспокоило. Наш с Феликсом обход выставки работ Ван Гога затянулся на час. Чем дальше по творчеству живописца мы продвигались, тем мрачнее становились картины. У последних мы с Феликсом остановились чуть дольше. Так прекрасно было это золотое поле, и как зловеще нависало над ним чернеющее небо и стая свирепых ворон-предвестников. Никто ничего не говорил. Даже аудиогида не включали, потому что в нем, казалось, не было надобности. Это словно была наша минута молчания. Чтобы стряхнуть нахлынувшую меланхолию, я утащил Ёнбока смотреть на “Даму с зонтиком” Моне. Эта картина понравилась мне в прошлый раз. Я помнил, как, глянув на нее, ощутил легкость и приятное дыхание ветра, услышал перешептывания цветов, невысокой травы и шелест платья героини. Мне хотелось поделиться этим с Феликсом, и, пока он смотрел на картину, я смотрел только на него, и в тот момент мне хотелось, чтобы время остановилось и я мог вечность вот так им любоваться. Я сделал несколько фотографий, чтобы навсегда запомнить этот миг. А потом подошел к нему со спины и хотел на ухо спросить то, что собирался спросить все утро и весь день, но не находил подходящего момента. — Ёнбоки, — позвал я, стягивая наушник с его уха. Он обернулся и огромные оленьи глаза с интересом уставились на меня. Все же он такой очаровашка. “Так, Хёнджин, соберись!” — Я хотел спросить… — у меня внезапно сел голос и затряслись коленки. — В общем… — Что? — Феликс попытался заглянуть мне в глаза снизу вверх и немного придержал меня за локоть, потому что мялся я как двоечник у доски и сам на себя за это злился. М-да, не так я себе это представлял. — Я весь день пытался тебе сказать, но все никак не получалось… — Вот вы где! — Сухо, наш менеджер, вклинился в разговор. Он был чем-то занят в телефоне и, к счастью, не видел, каким взглядом я на него посмотрел. — Не застревайте надолго, у нас еще столик в ресторане заказан. Феликс посмотрел на меня настороженно. Я сжал челюсти. Момент был упущен. Конечно, мы не могли уйти, не посмотрев на знаменитые часы. Оказавшись напротив исполинских размеров циферблата, я вдруг почувствовал себя бесконечно маленьким. Не верилось, что такое могло быть воздвигнуто людьми когда-то. Прозрачные стекла открывали вид на Сену и ажурный Париж. Днем свет здесь лился так обильно, что люди на фоне этих часов превращались в темные тени. Фотографии получались просто потрясающие, чем охотно пользовались влюбленные. Прямо перед нами одна пара взялась в за руки и крепко поцеловалась. Мы с Феликсом переглянулись, а потом он вдруг за воротник потянул меня вниз, заставляя наклониться, а сам чуть приподнялся на носочки. Его губы мягко щекотнули мне ушную раковину. — Мы должны будем сюда вернуться за такой же фотографией, — шепнул он мне тоном нетерпящим возражений. — Обещаю, — ответил я с той же серьезностью, потому что и сам невольно подумал о том же самом. Ресторан “Les antiquaires” встретил нас чуть приглушенным светом и приветливой француженкой, которая отвела нас в ВИП-зону, подальше от чужих глаз. Вся мебель здесь была выполнена из темного дерева и кожи, словно ее вылепили из черного шоколада и кофейных зерен. Мы с Феликсом сели друг напротив друга. Как самая настоящая социальная бабочка он немного пообщался с администратором на французском и, кажется, всего за секунду очаровал каждого, кто хотя бы мельком глянул на него. Нам раздали меню, изобилующее самыми разными блюдами, которые я впервые видел. Названия здесь были только на французском и английском, поэтому мне пришлось угадывать, что мне предлагают, только по картинкам. От этого вида живот у меня возмущенно заурчал, и я неловко поджал губы. Весь персонал, казалось, это слышал. Мы ожидали, что наши менеджеры тоже сядут с нами и сделают заказ, но тут Сухо, все так же не выпускающий телефон из рук, наклонился к нам и сказал: — Мы будем в общем зале, у нас параллельно назначена встреча. — Все хорошо? — спросил Феликс. — Да, — кивнул Сухо. — Просто просится тут один блогер взять у вас интервью перед завтрашним концертом. С едой порядок? — он оглядел нас из-под очков в черной оправе. — Выбрали, что заказать? — Да, — с готовностью ответил Феликс, я тоже ради приличия кивнул. — Отлично, — он показал большой палец вверх, а потом ему на телефон снова пришло сообщение. Он вздохнул и, вперившись в экран, вышел из нашей ВИП комнаты. Мы с Феликсом переглянулись. — Мы будем одни, — прошептал он одними губами, а потом широко-широко улыбнулся. Я улыбнулся ему ответ. Мы сделали заказ, а как только официантка, записав его в блокнот, ушла, я протянул руки ладонями вверх на середину стола. Ёнбока долго ждать не пришлось, и вскоре его руки удобно легли в мои ладони. Было приятно вот так сидеть в ресторане и просто держаться за руки, как это делают другие обычные парочки. Иногда, конечно, приходилось посматривать на дверь, но сейчас это неудобство казалось мелочью. Мы тихо разговаривали о том, что не успели обсудить в музее. Феликс сказал, что мне нужно обязательно организовать выставку своих работ для стэй, чтобы они, также как и мы сегодня, пришли туда с дорогими людьми и смогли полюбоваться на мои работы. Сказал даже, что готов на время (!) отдать картину, подаренную мной ему на день рождения. А когда я ответил, что пока еще не дорос до уровня сегодняшних художников, он искренне не мог понять, чем я хуже того же Ван Гога. Я слушал, умиляясь его светлой наивности, а он дулся, что я не воспринимаю всерьез его абсолютно искренние слова. Когда ручка двери дернулась, мне пришлось отпустить его руки. Официантка поднесла наш заказ, расставив тарелки перед нами. Она спросила, не нужно ли нам что-нибудь еще, а когда мы оба покачали головой, пожелала нам “bon appétit” и упорхнула обратно в общий зал. Подача здесь была такая, что мне показалось, что я попал в еще один музей, только гастрономический, и передо мной поставили один из экспонатов. — Не терпится попробовать, — Феликс даже забавно заерзал на своем месте и облизал губы, но красивое аппетитное фото само себя не сделает, конечно. Иначе чем ему спамить стэй в баббл? Я улыбнулся и тоже сделал пару фотографий. Когда же первая вилка с накрученной на нее пастой попала мне в рот, я наконец познал, что такое гастрономический оргазм. Рядом Феликс тоже застонал от удовольствия. Нет, все же Париж не переставал и никогда не перестанет меня удивлять. Сначала мы просто гремели вилками и ложками, периодически приговаривая о том, как же нам вкусно. Все же несколькочасовая прогулка по огромному музею давала о себе знать проснувшимся волчьим аппетитом. А потом, разморенные вкусной едой, мы заметно расслабились. Феликс с хитрейшей улыбкой на лице стал таскать у меня из тарелки устрицы. Я делал вид, что меня это очень возмущает. Мы дрались на вилках, и мой Феликс очень умилительно от этого хихикал. А потом что-то произошло. Мы пересеклись взглядами, и игривое настроение абсолютно незаметно для нас обоих растворилось где-то в воздухе, будто его и не было никогда. Озорство в глазах напротив померкло, но тут же сменилось чем-то еще. Я увидел в его зрачках свое отражение и вдруг ощутил голод. Но уже другого рода. Я подался вперед, Феликс тоже привстал, и наши губы встретились. По всему телу вдруг пробежались мурашки. Это было так странно — целоваться вот так, через стол, в ресторане Парижа, когда в любой момент кто-то мог зайти. Но мне казалось, что я бы не отлепился от его губ, даже если бы сейчас рядом с нами взорвался ядерный гриб. Феликс был мягким, бархатным, теплым, как весеннее солнце, и пах выпечкой. Целовать его сейчас казалось потребностью такой же важной как еда, вода или сон. С ним я задыхался от чувств, но без него умер бы от тоски в ту же секунду. Феликс положил ладони на мою шею в поисках опоры и большей близости. Мы чуть не опрокинули графин с водой. Все же тянуться друг к другу через стол не самая лучшая идея. Феликс оторвался от меня и досадливо ругнулся. — Иди ко мне, — я взял его руку и потянул на себя. Феликс обошел стол и почти что упал в мои объятия. Мы вместе рухнули на кожаный, похожий на большую плитку шоколада диван. Он забрался на него с ногами, опираясь на колени, взял мое лицо в свои ладони и снова поцеловал с пылкостью еще большей, чем до этого. Он навалился на меня так, что мне казалось, что в эту секунду он хочет врасти в меня всем телом. Он трогал мое лицо, гладил по волосам и делал это так ласково, почти невесомо, что по коже каждый раз пробегал приятный холодок. Его губы покинули мои, но он не отстранялся. Мы соприкоснулись лбами, и оба дышали так, будто бы только что оттанцевали без перерыва концерт. Он потерся об меня, как это обычно делают коты, и еще раз клюнул в губы. — Какие мы с тобой глупые, — сказал он, щекоча дыханием мое лицо. — И безрассудные. А если сейчас кто-то зайдет? Будет фиаско и скандал. Где-то на задворках моего сознания сквозь слепые, жаждущие любви пульсации мозга пытались пробраться здравые мысли. Они говорили, что сейчас им немедленно нужно отстраниться, сесть на расстоянии вытянутой руки и не позволять себе друг на друга смотреть. Потому что для меня заглянуть в глаза Феликса — все равно что шагнуть в пропасть. Полет прекрасен, но где-то там внизу ждет твердая, ухабистая земля. И так велик шанс с ней столкнуться. Феликс, наверное, испытывал то же самое. Однако выпустить его сейчас из своих рук было подобно пытке. — Сейчас, — я прикрыл глаза, зарываясь носом в его шею. — Еще минуту, — попросил я. Надо ли говорить, что одна минута затянулась на десять, пока мы просто баюкали друг друга в своих руках. — Наверное, стэй нас не простят, если мы не сделаем фото здесь, — сказал я, постепенно возвращаясь в реальность, где был не только Ёнбок и его дурманящий запах, но и обязательства, работа и другие люди, которые меня ждут. — Да, ты прав, — Феликс выпустил меня. — Будут потом припоминать его нам вечность, как тот парижский влог и “Beautiful”, — он спустил ноги на пол и уселся поудобнее. — Когда кстати? — Как только я доведу ее до совершенства, — я выпрямился, потянулся. Оказывается, я не заметил, как затекло мое тело. — Педант, — беззлобно заметил Феликс. — И перфекционист, — добавил я, доставая телефон из кармана. — Ужас, — Феликс притворно возмутился. — Брось, — я направил на нас камеру. — Не делай вид, будто не знал, на что идешь, когда отвечал мне взаимностью, — и я быстро чмокнул его в щеку, одновременно нажимая на кнопку фотографии. — Это для стэй? — вскинул бровь Феликс. — Нет уж, — ответил я, рассматривая чуть смазанное, но по-своему очаровательное фото. — Это для личного архива. А это… — я снова направил камеру на нас. Феликс на этот раз успел подготовиться. — Это для стэй. Я открыл фото, рассматривая, что получилось. — Как думаешь, не сильно заметно, чем мы тут занимались? — спросил я, придирчиво цепляясь взглядом за чуть растрепанные волосы Феликса и распухшие и порозовевшие губы. — А мы еще ничем таким и не занимались, — выдал Феликс. Я щипнул его за бедро, он в отместку щекотно ткнул меня пальцем в ребра. — Что, будем махаться? — спросил я, уворачиваясь от второго тычка. — А я тебе по силам? — Феликс вдруг превратился в какого-то дьяволенка. — Я вообще-то на тхэквондо ходил. Мне ничего не стоит уложить тебя на лопатки. И, лукаво улыбнувшись, он добавил: — Во всех смыслах. — Ёнбок-а-а-а, — то ли взмолился, то ли возмутился я. — Молчу я, — он улыбнулся и вновь стал паинькой, — молчу. Я покачал головой и на всякий случай добавил черно-белый фильтр. — Хёнджин-а, — вкрадчиво позвал Ёнбок. — А что ты хотел мне сказать тогда, в музее? Я застыл, слишком сильно вцепившись пальцами в телефон. Волнение подступило и сковало грудную клетку цепью. Если тогда, в музее, я мало-мальски готовился, то сейчас Феликс застал меня врасплох. Я отложил телефон и взял его за руку. Он подобрался, выпрямился, всем нутром чувствуя мое волнение. Я же запинался, не успев и слова вымолвить. — Мне не просто об этом говорить, — признался я, оглаживая фаланги его крошечных пальцев. — Хёнджин, — Феликс нахмурился. — Ты меня пугаешь. — Я сам себя пугаю, — шепнул я себе под нос, но Ёнбок услышал и напрягся еще больше. — Нам с тобой сложно, — начал я. — Непросто скрываться от целого мира, когда этот целый мир на тебя пристально смотрит. И, наверное, то, что я хочу сказать — это безумие. Я выдохнул, собираясь с мыслями. Сердце колотилось как сумасшедшее, за шиворот, кажется, затекла капля пота. Боже, почему это так сложно? — Ну? — Феликс с надеждой поймал мой взгляд. Он выглядел таким растерянным. Кажется, я его и вправду не на шутку напугал. Я попытался улыбнуться, заправил прядь волос ему за ухо. — Ёнбок, я… Но все получилось ровно как в прошлый раз. Когда я уже готов был все ему сказать, ручка двери клацнула. Феликс выдернул ладони из моих рук, словно бы только что приложил их к утюгу. Сухо зашел к нам, и я еще ни разу не видел, чтобы мой солнечный Ёнбок смотрел на кого-то так враждебно. — У вас порядок? — спросил он небрежно. — Угу, — сквозь сжатые зубы ответил Феликс. — Отлично, мы тоже закончили. — Что в итоге с этим блогером? — спросил я, приказывая своей взбушевавшейся досаде “к ноге”. — Да ничего, — Сухо махнул рукой. — Сомнительный он, скользкий. Мы отказались. Собирайтесь, — велел он, падая на место, где еще недавно сидел Феликс. Мы переглянулись. Раздражение Феликса чувствовалось в воздухе и било меня током. Я незаметно кивнул ему мол “скоро”, он в ответ только вздохнул и засобирался. Базилика Сакре-Кёр встретила нас белыми стенами, особенно сильно выделяющимися на темном полотне прохладной парижской ночи. Мы уже были здесь с Феликсом однажды, но тогда это место обильно купало в своих лучах сентябрьское солнце, а еще не увядшее лето так и пышило душистыми клумбами и бесконечным ярко-ярко голубым небом без единой тучки. Сама церковь, непременно, была вершиной архитектурного искусства, и мне пришлось еще долго искать свою челюсть на ступенях ее лестницы, когда я впервые ее увидел. Но куда больше мне нравилась панорама, которая открывалась с вершины холма Монмартр. Это было как раз то, ради чего я хотел возвращаться сюда из раза в раз. Вечером вид открывался еще более впечатляющий, чем днем. Золотое плетение ночных огней создавало удивительный узор. И я не мог оторвать взгляда, не мог опустить объектив. А еще я много фотографировал Феликса. Он был немного уставшим, а в мягком ночном свете, в стране белокаменных замков и лавандовых полей он казался еще более трогательным и чувственным. Он идеально вписывался в Парижскую панораму, был олицетворением слова эстетика. Говорят, что после того, как ты увидишь Париж, можно умирать. Однако увидеть Феликса в Париже — значит воскреснуть и захотеть заново жить. Поэтому, когда мой неземной мальчик подошел ко мне, чтобы посмотреть на результат фотографий, я тихо шепнул ему на ухо: — Давай убежим. Феликс посмотрел на меня. Он не сказал мне ни слова, но его “давай” читалось в глазах куда громче, чем если бы он сказал это вслух. — Сухо, — тихо позвал я. — Мы тут заскочим в лавку сувениров, хорошо? Менеджер кивнул, лишь мельком на нас обернувшись. Я схватил Феликса за руку, и увел его в один из магазинчиков рядом. Среди бесчисленного количества памятных безделушек, я отыскал две кепки с примитивной надписью “Je ♡ Paris” и заплатил за них. — Надевай, — велел я Феликсу. — Зачем? — спросил он, натягивая на голову кепку. — Чтобы хоть немного скрыть лицо, — сказал я, хитро улыбнувшись. — Ты же не хочешь, чтобы нас первый встречный рассекретил? — Погоди, ты что серьезно? — распахнул он глаза. — Абсолютно, — я уверенно кивнул. — Уйдем отсюда. Одни. — Ты же понимаешь, что Сухо потом нас казнит? — Будем решать проблемы по мере поступления, — я натянул козырек пониже. — Сумасшедший, — выдохнул Феликс, абсолютно опьяненный предстоящим приключением. Я схватил Феликса за руку, вывел из магазинчика и повел в противоположную сторону от Сухо. Мы сбежали по лестнице и, хохоча как подростки, ввалились в такси. Таксист выжидающе глянул на нас. Я же посмотрел на Феликса, давая ему полную свободу в выборе места, куда мы отправимся. — И куда же нам? — весело спросил я. Феликс наклонился ко мне и тихо прошептал: — К звездам… А потом уже громче для водителя сказал: — La tour Eiffel, s’il vous plaît! Париж перемигивался с нами огнями. Мне казалось, что в этот момент, когда я смотрел на сменяющийся пейзаж самого красивого города среди всех городов и на улыбающееся лицо самого красивого человека среди всех людей, у меня выросли крылья за спиной. Чувство свободы дурманило голову, а потому, когда на телефон поступил звонок от Сухо, вина кольнула грудь лишь немного. Я сбросил. И во второй раз тоже. “Сухо-хён, прости нас, но нам нужно побыть вдвоем. Я знаю, ты понимаешь, о чем я говорю. Обещаем больше не творить глупостей. Завтра нас поругаешь”. Отправить. Включить “режим полета”. — Как же здесь все-таки красиво… — выдохнул Феликс. Мы сидели на скамье с ажурной спинкой, где тускло светил высокий кованый фонарь. Светочем всего города гордо и величественно поблизости возвышалась парижская богиня — Эйфелева башня. Мы, закутавшись в пледы, которые купили у входа на Марсово поле, разложили на скамье яблочный тарт татен, печенье мадлен и пили горячий кофе. У меня — горький, у Феликса — слаще некуда. — Это, наверное, самый счастливый день в моей жизни, — признался я. — Да… — мечтательно согласился Феликс. — Все дни, что мы здесь провели, очень счастливые. Удивительный город. — Дело не в городе, — я обнял холодными руками горячую кружку. Феликс удивленно посмотрел на меня. — То есть, конечно, и в нем тоже. Я бывал здесь и один, мне нравилось, но ощущалось совсем иначе. Сейчас я понял почему. — Почему? — спросил Феликс. Ветер так красиво огладил его веснушчатое лицо прядями волос, что у меня сжалось сердце. — Рядом не было тебя, — просто признался я, пожав плечами. Обычно мне не легко даются такие слова, но в этот раз они выпрыгнули изо рта как мыло из рук. Я понял: сейчас самое время. — Ёнбок-а, выходи за меня. Вот и все. Так просто и так легко, оказывается, было произнести эти слова. Сказать их вовсе не страшно. Страшно — услышать отказ. — Что? — Феликс хлопнул ресницами. — Знаешь, я подумал… сейчас мне нравится то, где я нахожусь, и то, чем занимаюсь. И сейчас я не готов менять это на что-то. Но когда-нибудь настанет час, и нам придется оставить сцену, уступить место молодому поколению. В этот момент, когда все закончится, я бы не хотел, чтобы заканчивались мы. Я мечтаю приехать сюда, купить здесь небольшую квартиру с видом на Эйфелеву башню, обосноваться, творить. Но я не вижу ничего из этого без тебя. Что мне дело до Эйфелевых башен, музеев и панорам, если ты не рядом? Потому что Париж без тебя не Париж, — я сглотнул подступившую к горлу сентиментальность. — Я пойму, если ты откажешься. Это большой риск, мы слишком молоды, горячи, глупы. Но если ты чувствуешь то же самое, если тебе тоже невыносима мысль о существовании порознь, то завтра нас с тобой распишут. Здесь, в Париже. В нашем городе. Я обо всем договорился. Нужен лишь твой ответ. Феликс смотрел на меня широко распахнутыми глазами, а я замер, как статуя, не двигаясь, не дыша. Мне казалось, что этот момент настолько хрупок, что может рассыпаться от любого взмаха ресниц. Я сказал, что приму любое решение, я ни за что не буду настаивать, но сердце мое все еще оставалось беззащитным перед этим пареньком с веснушками. И одному богу было известно, что случится с этим глупым сердцем, если ответ будет состоять из трех букв. — Ты и вправду сумасшедший, Хван Хёнджин… — тихим, нечитаемым голосом сказал Феликс, и что-то у меня в груди начало медленно увядать. Но потом он вдруг вскочил и накинулся на меня с объятиями, едва не роняя нас обоих со скамейки. Мой кофе же печально разлился по брусчатке. — Сумасшедший! — прокричал он вдруг так радостно, до треска в ребрах сжимая меня в своих руках. — Задушишь, — прохрипел я. — Это ты хотел сказать мне весь день? — спросил Феликс, ослабив хватку. — Да, но никак не мог собраться. Все боялся твоего ответа. — Какой же ты дурак, Хван Хёнджин! — снова воскликнул он, и по щекам у него вдруг потекли крупные, как жемчужины, слезы. — По мне разве не видно, что я тебя люблю как безумный? И давно, очень давно. С того момента, как ты впервые со мной заговорил. — Ну же, — я улыбнулся и вытер слезу большим пальцем. — И я тебя люблю. — И что же получается… — он выдохнул, едва-едва справляясь с собственными эмоциями. — В болезни и в здравии? — Да, — я взял его за руку. — Завтра утром нас с тобой ждут. Ты станешь совсем-совсем мой. — Я уже и так… — Феликс спрятал раскрасневшееся лицо в свободной ладони. — Боже, мне сейчас так хочется кричать. Когда-нибудь, когда будет можно, я всему миру заявлю, что ты мой и не отвертишься, понятно? — и для весомости своих слов он ткнул меня пальцем в грудь. — Посмотрим, кто быстрее, — весело ответил я. — Ах ты! — он сжал мои волосы в кулаке на затылке. Не больно, но достаточно сильно для того, чтобы подвернуть мою голову лицом вверх так, чтобы мы смотрели глаза в глаза. — Что насчет брачной ночи? — А что насчет нее? — я дернул бровью и не без удовольствия заметил, как взгляд Феликса останавливается на блестящих шариках моего пирсинга. — Завтра концерт, а после с утра вылет. Ночь уйдет на сборы. Нам будет попросту некогда. — И вправду, будет нехорошо оставаться без брачной ночи, — я поднес его руку к губам и оставил поцелуй на пальцах, не прерывая зрительного контакта. — Что же делать? — я видел, как Феликса вело, и он медленно начинал терять над собой контроль. — Придется перенести брачную ночь на сегодня, — сказал я с притворной досадой в голосе. — Тогда почему мы еще здесь теряем время? — хрипло спросил Феликс. Мне не нужно было повторять дважды. Я поставил его на ноги, быстро собрал все, что мы не доели, а потом схватил Феликса в охапку и увел в сторону такси, что увезло бы нас отсюда. Я обещал Сухо, что не буду больше творить глупостей. Но разве любовь можно назвать глупостью?