Чувства

      Мерзнут пальцы. Когда получается высечь долгожданную искру, желтое пламя вспыхивает на долю секунды. Затем меркнет. Эйс глубоко затягивается с позволения долгожданного момента, а когда открывает глаза, вокруг по-прежнему плещутся сумерки, полные привычных городских огней. Везде шумит жизнь. Машинами, голосами людей, музыкой из ближайшего кафе, ветром. Чьим-то смехом. И он вдыхает, глубоко вбирает все это в себя вместе с дымом, зимним холодом. Вместе со стойким запахом больницы, оставшимся на одежде и коже. Вдыхает, веря, что в последний раз стоит на этих ступенях. Но без надежды.       Два долгих месяца он не был дома.       Квартира остается такой, какой он ее покидал. Тихо, темно, спокойно. Только пыль гуще лежит на гладком боку гитары возле стены, на полках, на заваленном пачками со струнами столе, на мониторе компьютера и неработающих усилителях. Сухим скелетом на фоне окна в горшке торчит облетевший фикус.       Эйс проводит обессилевшей рукой по взмокшему холодному лбу. С трудом улыбается. Он вернулся. Он почти рад. Только радость эта странно глупая, будто бездомная и совсем не его. И, подпертая измученной улыбкой, она – как ценник на витрине. Быстро исчезает, если оценивать нечего.       Когда Эйс включает компьютер, он не думает о голоде, что медленно жует стенки желудка изнутри, не думает о сне, который давно не длится больше пары часов, не думает зажигать свет. Он просто пронзает вечернюю темень исхудавшей ломаной фигурой и усаживается на табурет, слегка повернувшись вместе с сидушкой в сторону.       Где-то там в недрах компьютерных файлов лежит одно важное и незаконченное дело. Клип, который они готовили последние полгода совместно с другим артистом. Но не смогли завершить, потому что Эйс снова отправился на лечение. Чуть меньше года назад ему поставили диагноз – рак четвертой степени. Тогда за несколько дней жизнь, как стрелка компаса, развернулась на сто восемьдесят градусов. Они прервали гастроли, и все силы были брошены на борьбу с раком. Открыли сбор средств, а затем началось длительное, до безумия утомительное лечение. Агрессивные стадии рака редко поддаются терапии. Эйс знал это, а друзья и коллеги верили в другое. В то, что такое не могло произойти с ним. С самым веселым, жизнерадостным и невероятно талантливым человеком. Именно в тот момент, когда все старания Эйса начали приносить успех, а сам он – набирать известность.       Но кто выбирает жнеца? Очевидно, не он сам.       Эйс признался только одному человеку, менеджеру группы и одновременно близкому другу, чего ему стоило узнать, что все может закончиться, даже не начавшись. И как на самом деле больно. Остальные видели другое. То, как он старался, выкладывался по полной и продолжал заниматься музыкой, петь песни, давать пусть небольшие, но концерты в собственном городе. Совмещая с трудным, порой невыносимым лечением. Дни из-за которого становились одинаково похожими друг на друга. Болезненными, с едко-горьким вкусом. Морально спасали только музыка и надежные друзья рядом.       В папке на рабочем столе компьютера, где находились музыкальные файлы и части отснятого клипа, текстовые документы с заметками, по неясной причине затесались фотографии. Для них у Эйса была отдельная папка. Но сейчас он открыл один из файлов и пораженно замер. Задержав дыхание, Эйс смотрел на фото восьмилетней давности. Как эти старые файлы попали сюда, он не имел ни малейшего представления, хотя болезненный бред перед поездкой в больницу исключать не стоило. И тем не менее при виде себя и улыбающегося рядом Сабо в груди вдруг что-то легонько отозвалось. Что-то, что не назвать ностальгией или сожалением. Что-то, чему он даже после получасового просмотра своего прошлого все еще боялся дать название.       Эйс забыл о намерении взглянуть на наработки для клипа. Поставив фотографии в режим слайд-шоу, впервые за два месяца он взял гитару, провел по струнам и позволил себе почувствовать момент. Пространство всколыхнулось размеренной мелодией и его тихим, немного сиплым голосом. С каждой минутой в темной комнате становилось теплее. И не от радиаторов, которые грели еле-еле. А от живого голоса Эйса.       Через час, когда минуло десять вечера, Эйс нашел в телефоне неудаленный номер Сабо. Совсем не думал, но зачем-то взглянул на себя в зеркало и только сейчас обреченно провел рукой по стриженному ежику волос на голове, пока считал в трубке длинные гудки. Всего пять. Прежде чем ему ответил знакомый голос:       — Да? Слушаю.       — Привет, Сабо. Это Эйс.       Полуминутное молчание. Эйс решил, что вот сейчас звонок оборвется, и он останется на одном конце разъединенного вызова. Его странный, необъяснимый порыв закончится, едва родившись. Но потом Эйс слышит тихий затяжной вздох, а следом почти безэмоциональное:       — Я знаю.

***

      Сабо живет теперь в соседнем городе, но соглашается на встречу и предлагает то кафе, где они обедали едва ли не каждый день во время учебы в институте. Эйсу это кажется особенно удивительным, потому что он совсем забыл про него ровно с того момента, как здесь испортились его любимая пицца и хот-доги. Более удивительным оказывается то, что кафе все еще работает. И несколько лиц работников кажутся Эйсу знакомыми, едва он переступает порог заведения, будто ныряя в далекое прошлое.       Здесь все так же. Наверное. Эйс думает, что ничего не изменилось, но память в последнее время – не то, чему он склонен сильно доверять, особенно в подобных мелочах.       Он останавливается у стойки вдоль окна, заказывает колу со льдом, а после садится на высокий стул, сняв с себя куртку, но сильнее натянув на голову шапку. Ему очень хочется выйти и покурить, хочется подымить, почувствовать горькую терпкость табака, хочется успокоить нервно покачивающуюся ногу и пальцы рук, выстукивающие неведомый музыкальный ритм, хочется даже в какой-то момент сбежать, когда страх от предстоящей встречи удавкой затягивается на шее. Но свою единственную возможность Эйс использовал вчера, выкурив последнюю сигарету из пачки. Все, что ему оставалось – отчасти надеяться, что Сабо передумает приходить. Решит не ворошить прошлое, не смотреть и не слушать его оправдания.       Эйс серьезно ошибается со своим предположением, с нелепой надеждой, рожденной страхом, которого в нем уже год как много. Он видит знакомую фигуру через дорогу напротив, отмечает знакомую походку. Ничто не мешает Эйсу узнать среди толпы Сабо. Даже густо посыпавший снег.       Ровно через две с половиной минуты Эйс слышит сбоку немного запыхавшееся:       — Привет.       Бледный, с залегшими под глазами синяками, с потускневшими веснушками Эйс еле-еле тянет улыбку, не поворачиваясь, потому что сегодня сильно кружится голова, и в тон отвечает:       — Привет.       Сабо не узнает Эйса. Точнее, не так. Он узнает, а сходства с тем, каким его помнил, не находит. И теперь Сабо уверен, что он упустил нечто очень важное, осознанно отказавшись быть в курсе происходящего в жизни бывшего друга. Но в памяти все еще свежо то, как они расходились. Для Сабо это словно было только вчера. Он садится рядом и от неловкости, как и Эйс, смотрит на улицу за окном.       — Ты не удалил мой номер, — мысль не выходила у Эйса из головы всю ночь и весь день. Не мог он перестать об этом думать.       — А ты надеялся на это?       — Скорее, предполагал, что такой поступок был бы логичным с твоей стороны.       — Ты ошибся.       Сабо расстегивает пальто, стягивает с шеи шарф, и волосы его электризуются из-за слишком сухого воздуха кафе, а Эйс украдкой наблюдает, пока внутри у него, как и прежде, трепетно вздрагивает от каждого движения друга.       — Будешь что-нибудь? — спрашивает Эйс, чтобы заполнить неловкую паузу.       — Я закажу сам, — и уходит выбирать из меню у кассы, хотя бумажный аналог стоит на стойке рядом с напитком Эйса.       Некоторые вещи приятно неизменны. С этой мыслью Эйс улыбается, отпивая холодной колы. Нервозность никуда не уходит. С каждой минутой она лишь растет. А еще Эйс знает, как плохо сейчас выглядит.       Когда Сабо возвращается, Эйс успевает набросать пару строк для новой песни, пришедшей ему вчера в голову. Она пока корявая и, возможно, именно такой останется.       У Сабо на подносе – маленький чайник с зеленым чаем, две чашки с витиеватыми надписями, а с самого края – треугольник из песочного теста с яблочным повидлом. Да уж, далеко до пиццы и хот-догов.       Поставив возле руки Эйса одну из чашек, он наливает в нее чай. За его движениями молча наблюдают.       — Так о чем ты хотел поговорить? — Сабо не церемонится.       Пару минут он ждет, но когда тишина затягивается, поворачивается в сторону Эйса, подперев голову правой рукой. И теперь Сабо отчетливо замечает, что Эйс выглядит плохо. Он бледный, черты лица заостренные, веснушки едва видны, а глаза словно ввалились в глазницы, вокруг которых темнеют синяки. Никогда Эйс так не выглядел.       Сабо отставляет обратно на блюдце чашку, что взял мгновением ранее.       — Ты выглядишь…       — Хуево. Я знаю.       — …плохо, — заканчивает Сабо.       — Извини, так вышло. Ничего с этим поделать не могу.       — С тобой все нормально?       Эйс слышит первые тревожные нотки в голосе друга и отчетливо понимает, что не способен рассказать ему всю правду. Не готов.       — И… ты что, подстригся?       Вопрос немного сбивает Эйса с толку, но после он вспоминает, что раньше его волосы всегда торчали смешными завитками из-под шапки. В отличие от того, что есть сейчас.       — Н-да, типа того. Сабо, послушай, — Эйс немного мнет губы, и салфетка с наскоро написанными для песни фразами мелькает между его пальцев, — я хочу извиниться перед тобой. За то, как… как мы разошлись. В смысле, за то, как я повел себя, да и вообще за весь тот последний год. Знаешь, просто я тебя…       "На самом деле очень люблю. Не как друга, Сабо. Все эти годы. И до сих пор”, — произнес он в мыслях.       Но его фраза заканчивается совершенно иначе, сопровождаясь бешено бьющимся в груди сердцем:       — … не ценил тебя. Воспринимал как само собой разумеющееся. Я не верил в то, что мы действительно можем поссориться.       — И не общаться целых восемь лет.       — Именно. Прости меня. Я был эгоистом. Я слишком увлекся музыкой.       “Потому что слишком увлекся тобой. И только музыка спасала от чувств, разрывающих меня изнутри”.       — Я предал нашу дружбу.       — Ты перестал доверять мне, — Сабо резко, но негромко прерывает Эйса. — А это то, на чем строилась вся наша дружба, Эйс. Но я не сделал ничего, чтобы потерять твое доверие. Или я ошибаюсь? Скажи сейчас, если есть что-то, о чем я не знаю, что-то, что ты не мог сказать тогда. Потому что мне все еще непонятно. Мне до сих пор это причиняет боль.       Кафе наполняется людьми, звучит легкая ненавязчивая музыка, свет перламутрово мерцает в светильниках над стойкой, где они сидят, а Эйс, крепко стискивающий зубы, смотрит на мираж своего отражения в замерзшем февральском окне. Уродливый и больной мираж, не способный рассказать о своих истинных чувствах. Даже рак не стал для него весомой причиной, чтобы озвучить все, что он так долго носил в своем сердце.       Эйс скребет отросшими ногтями гладкие бока наполовину пустого стакана, осознавая свои слабость и никчемность. Зато песни получаются красивые. Живые, как говорят поклонники и друзья. Ведь в текстах так много чувств и эмоций. И все они до безумия яркие, до дрожи настоящие. Чувства и эмоции, которые в реальности никогда не были и, видимо, не будут озвучены тому, для кого предназначались.       — Я просто дурак, Сабо. Веришь? И слабак. Но, знаешь, я вчера случайно нашел наши фотки и вдруг подумал. Подумал, что не могу оставить все вот так. А вдруг я не успею. А вдруг завтра или сегодня последний день? И я больше никогда не поговорю с тобой, не смогу извиниться за все, что натворил. Я хочу все исправить. Правда. Ты дашь мне шанс, Сабо?       Сабо остывает, хоть и не злился. Но произнесенные Эйсом слова подсознательно вызывают в нем необъяснимое беспокойство. Пытаясь отмахнуться от него, Сабо выдает не слишком удачную подколку:       — Эйс, говоришь, как будто коньки вот-вот собрался откинуть. Меня, конечно, беспокоит твой вид, но не…       — У меня рак, Сабо.       Пауза. Молчание.       Сабо вспоминает, что надо дышать, когда на лице Эйса он не находит ни единого намека на шутку.       — Что? В смысле?       — В прямом.       Выбирая из нескольких десятков вопросов, которые крутятся у него в мыслях, Сабо понимает, что ни один из них не верен, но все-таки спрашивает:       — Насколько все… плохо?       В ответ он получает скупое пожатие плечами. Будто бы вопрос о чем-то утомительно повседневном.       — Пока не знаю. Прошел второй курс лечения. Есть улучшения. Но о ремиссии говорить слишком рано. Четвертая стадия не располагает хорошими прогнозами.       — Ч..четвертая? — Сабо не верит своим ушам. Теперь он внимательно разглядывает друга и видит его совершенно в ином свете. Теперь весь внешний вид Эйса был объясним. — Как давно?       — Почти год.       — Почему не сказал?       — Не то, с чем бы мне хотелось к тебе прийти. Сабо, послушай, — помотав головой, Эйс поворачивается и наконец смотрит ему глаза в глаза. Черными, тусклыми, в которых впервые нет тепла и солнца. В них плещутся усталость, боль и тоска, а Сабо опасно балансирует на самом их краю.       Вовремя делая шаг назад. Рот Сабо смыкается ровной полосой. Он выдерживает взгляд Эйса.       — Я не хочу говорить о том, что и так занимает сейчас девяносто процентов моего времени и мыслей. Не хочу говорить об иронической насмешке жизни. Я хочу о хорошем. Хочу о тебе, о том, как у тебя дела и как ты жил, пока меня не было рядом. Если мне дают еще один шанс, я хочу все исправить. И начать заново.       Сабо кивает. Он чувствует себя глупо. Ужасно глупо. Из-за бессмысленно пропавших восьми лет.       — Тогда тебе придется запастись терпением, — напряжение падает, Сабо делает глоток чая и видит, как Эйса озаряет робкая улыбка, очевидно дающаяся ему с трудом. Но она искренняя. В этом у Сабо нет сомнений. — Восемь лет за час не рассказать.       — Сколько угодно, — отвечает Эйс, заказывая еще одну колу. — Сегодня мой вечер – твой вечер.       “А об этом… Расскажу чуть позже. Точно расскажу, Сабо”, — слова кружат в уме Эйса весь вечер. Бьются маленькой юркой птичкой в проржавевшей клетке и с надеждой вглядываются в голубые глаза напротив.       Они болтают весь вечер до закрытия кафе. А после бредут вместе к вокзалу по пустынной широкой аллее, прячась от снегопада под большим зонтом. Прощаются, будто никогда не расставались. Крепко обнимаются, и Сабо уезжает на последней электричке, весь путь до дома ощущая на плечах эфемерное прикосновение рук Эйса. Ему до самого сна мерещится, что в тех местах, где дотронулся Эйс, приятно покалывает теплом.       В следующий раз они договариваются собраться 13 февраля. После командировки Сабо. Но когда он возвращается, увидеться у них уже не получается.       Эйс умирает.       Спустя ровно неделю после первой их встречи за восемь лет. Сабо узнает об этом из сообщения, которое ему присылает один из друзей Эйса. В два пополудни со скупым текстом: “Эйса больше нет. Похороны завтра. В 15:00”.       Сабо садится там, где стоял. На скамейку на заснеженной платформе и долго смотрит сквозь белые макушки елей, мерцающие в матовом дневном свете.

***

      Эйса убил не рак. А внезапно оторвавшийся тромб. Хватило пары дней. Сначала Эйс впал в кому. Так он лежал сутки. А потом тромб попал в легочную артерию. Смерть была быстрой. Он ничего не почувствовал. Ни боли, ни страха.       Именно это слышит Сабо 14 февраля, стоя чуть поодаль от основной массы людей в черном, скорбно смотрящих на лакированный гроб и небольшой венок из цветов поверх его крышки.       День, как и предыдущий, удивительно солнечный. Снег искрится в воздухе, превращается в золотистую взвесь и мягко оседает на одежде людей, на хрупких лепестках белых лилий в руках молчаливых женщин, на истертых страницах молитвенника у священника, на гладкой поверхности темного гроба. И на светлых волосах Сабо.       Сложно сказать почему, но первым похороны покидает именно Сабо. Еще до того, как гроб опустили в землю. Он заторможенно разворачивается и шагает прочь, огибая надгробные плиты. Кто-то с непониманием, кто-то с осуждением смотрит ему вслед. Но он этого не видит, а даже если бы и видел, его бы это не заботило. Все, что его волновало – как громко хрустит снег под подошвой сапог.       Опомнился Сабо лишь в тот момент, когда захлопнул за собой дверь нечужой квартиры, повернул замок и оказался в пространстве, полном мертвой тишины. Взглянул на связку ключей в руке, что по стечению обстоятельств остались у него еще с институтских лет, а затем аккуратно повесил их на крючок в прихожей. Включать свет не хотелось.       Снимать пальто Сабо не стал, в квартире Эйса, как и раньше, плохо работали обогреватели. Единственная вещь, всегда бесившая Сабо, когда он приходил в гости. Ничего не изменилось.       Под ногами от каждого шага поскрипывают доски ламината. Сабо преодолевает расстояние от прихожей до комнаты, чтобы увидеть небольшой бардак, оставленный Эйсом на столе возле компьютера. На легкое движение в комнате срабатывает настольная лампа с фотоэффектом и озаряет ореолом своего света пространство в метре вокруг себя. Стену, увешанную цветными стикерами, монитор, столешницу, заваленную смятыми листами бумаги, оставленную кружку с недопитым чаем, табурет и боковину гитары, стоящей возле стола.       Сабо двигает на себя табурет, переступает с ноги на ногу, а после осторожно садится. Он так и не снял уличную обувь. На полу под его ногами медленно образовывалась мутная лужа растаявшего снега. Серого городского снега с примесью химических реагентов. Но Сабо не обращает на это внимания, он аккуратно, будто со страхом сломать, трогает и рассматривает неясные ему табулатуры, ноты, наскоро начерканные на бумаге где-то карандашом, где-то ручкой, где-то вообще перечеркнутые и даже оборванные. Рассматривает, но ничего не понимает. Кроме одного. Это последнее, над чем работал Эйс.       Повинуясь некоему интуитивному порыву, Сабо жмет кнопку на системном блоке, чтобы обнаружить, что тот был включен и просто находится в спящем режиме. На мониторе высвечивается строка для ввода пароля. Сабо задумывается лишь на миг, а потом набирает дату своего рождения. И оказывается прав. За все это время Эйс ни разу не менял пароль. Возможно, Сабо стоило поразмышлять над причиной, только он не успел. Потому как увидел, что на мониторе во всю ширину открыт видеоплеер, а на стоп-кадре был Эйс. Сидевший здесь, на этом самом табурете с гитарой в руках.       У Сабо внутри дрогнуло, а потом все сжалось, скрутилось, холодом убегая к подмерзшим ступням. Он смог дать себе десять, десять жалких минут, чтобы успокоиться, чтобы унять дрожь в руках и выровнять дыхание. Десять минут, прежде чем нажать “play”.       Видео было снято в ночь после их встречи. На нем Эйс запечатлен худым, слегка дерганым, в черной безразмерной футболке, в черных штанах и с темными коротко остриженными волосами. В его руках гитара. Сначала он будто подстраивается, перебирает струны, хмурится, часто трет свой острый нос и даже грязно ругается, не получив нужный баланс звука. Однако спустя пару минут все, по-видимому, встает на свои места. Тогда он обращает взгляд точно в веб-камеру. И Сабо чувствует, что Эйс будто на самом деле сейчас на него смотрит.       — Это маленький пробник. Нужна тренировка, чтобы не упасть в грязь лицом, когда я буду петь это тебе вживую. Потому что… — Эйс в видео смущенно дергает губами в улыбке и отводит глаза. — Потому что я хочу сделать все идеально. Я хочу, чтобы мое признание было идеальным. Иначе как я буду смотреть тебе в глаза, Сабо?       Пальцы Сабо сжимаются в кулаки. Спина застывает в немыслимом напряжении, а его взгляд намертво прикован к монитору, где Эйс начинает играть перебором легкую, но притом минорную мелодию. Через три проигрыша он начинает петь.       У Сабо в горле застревает воздух.       “Я бы его поставил, вооружившись верой, в самые лучшие мысли из тех, что меня донимают. Все потому что если сердце с лихвой сгорает, значит, огня не нужно, значит, в войну играть мне.”       Несмотря на болезнь, голос Эйса не утратил силы, не просел в мелодичности. В памяти Сабо он всегда звучал живо, звонко, уверенно. И его диапазон поражал своим разнообразием. Иногда Эйс для эффекта пел с легкой хрипотцой, иногда специально неправильно вытягивал гласные, а нередко обрывал окончания, создавая небрежность, которая многим нравилась. Сейчас же, глядя на немного пиксельный моментами видеоряд, Сабо понимает, что вот такого голоса, как на записи, он не слышал никогда. В нем были страх, уязвимость и неуверенность.       “Если взглянуть в обратно и развернуть в море парус, я бы, наверное, плавал, вместо того чтоб тонуть.”       Он вслушивается в строчки песни, готов прожечь взглядом монитор, чтобы уловить, какие эмоции испытывает Эйс, пока тот шевелит искусанными губами, пока задевает пальцами струны и слишком часто смаргивает. Не получается. Качество видео – единственное, что сейчас подводит Сабо. Почти.       “Я не боюсь умирать, страшнее всего не это. Но то, что возможно исправить, во мне вызывает страх. Нелепое мерзкое чувство всегда отнимает силы на самые важные вещи, которые стоит сказать.”       Невольно Сабо дергает рукой и смахивает на пол кружку. Под кровать беззвучно улетает отколовшаяся угловатая ручка. И Сабо, лишь на миг отвлеченный, моментально возвращает внимание к видео с Эйсом. Тот успел уже вдарить по струнам каким-то диким странным боем, который в итоге сходит на легкий перебор, чтобы к концу музыка держалась всего на трех нотах. Эйс жмурится сильно-сильно, улыбается и сразу же открыто смотрит в камеру, как в самом начале.       “Лет восемь – примерно вот столько мне нужно, чтобы бескомпромиссно сдаться, А флаг-обманку у двери оставить и наконец выйти прочь. Я замираю. Сердце, дружище, харэ истерить. Мы с тобой как никто знаем, Восемь лет – слишком много, чтобы Бояться его любить”.       Эйс хлопает ладонью по деке гитары. Смеется. По-дурацки. Слегка истерично, закрыв глаза руками. Несколько раз крутится на табурете вокруг своей оси и останавливается резко, убирая гитару.       — Блять, ну и ужас. Нет, я в жизни не спою тебе такой отстой. Прости, Сабо. Придется подождать, пока я не сделаю как надо. Видимо, по части признаний я тот еще лузер.       Камера выхватывает то, как он качает головой и устало жмет клавишу на клавиатуре. Видео заканчивается. Появившийся снова в центре экрана белый треугольник предлагает воспроизвести файл заново.       Сабо медленно убирает руки со стола, кладет их в карманы пальто. Он пытается зацепиться за что-нибудь взглядом, заземлиться, остаться в моменте здесь и сейчас и поражается тому, как это в действительности трудно сделать. Растекшаяся под ногами лужа достигла процессора с неоновой подсветкой, став не мутной и серой, а люминесцентно-синей.       После пяти минут музыки тишина кажется искусственной. Пронзительной и тотальной. Тишина, не принадлежащая пространству комнаты или квартиры, потому что тут звуков навалом: работает холодильник, шумит в трубах вода, за стеной слышны голоса соседей, а с улицы лают дворняги. Тишина, что наступила внутри Сабо. Накрыла, как волной, с головой. Огромным приливом. Вместе с последними строками песни. И так не отхлынула. Волна смыла все. Абсолютно все.       Спустя двадцать минут Сабо шаркнул сапогом по полу и поднялся. Задвинул табурет ближе к столу, выдернул шнур настольного светильника из розетки, чтобы тот ненароком не включился снова. Еще раз взглянул на экран. Свернув черное окно, Сабо находит месторасположение файла видео, выделяет его и жмет две клавиши – “shift” и “del”. Незамедлительно выскакивает маленькое окошко, подтверждающее действие.       “Вы действительно хотите удалить файл?”       “Да”       Видео, созданное шестого февраля, длительностью семь минут и тридцать одну секунду перестает существовать. Ровно так же, как перестал существовать Эйс.       Сабо выключает компьютер. Застегивает пальто. Его действия осознанные, движения спокойные, привычные. На лице никаких эмоций. Взгляд ничего не выражает.       Он натягивает на руки перчатки, а потом замирает. Лишь на секунду его тянет обернуться и в последний раз заглянуть из коридора в темно-синюю комнату с оставленной на полу серой лужей растаявшего снега. Все, что Сабо может оставить здесь. Потому что ненамеренно, но понимает очевидную и важную вещь.       Закрыв дверь квартиры с золотистыми цифрами 11, он спускается по лестнице с четвертого этажа. И перед самым выходом из подъезда закидывает связку ключей в почтовый ящик с теми же самыми двумя единицами, одна из которых всегда была стерта чуть сильнее другой. В последний раз. Ключи гулко ударяются о дряхлый металл, теряясь в глубине забитого почтой ящика.       Сабо выходит прочь из этого дома. Тоже в последний раз.       Нет Эйса – нет чувств. Спустя восемь лет.       Сабо возвращается домой.