не та сторона Луны

      дорогой чхве субин,       фруктовое небо царапнул хвост самолета. оставленная им крохотная густая нить медленно растягивалась белёсым жгутом, растягивалась и истончалась на кончике, словно дымка. ёнджун самозабвенно наблюдал за тем, как движущаяся кнопка-самолёт стирает полоску неба, и мягкий лиловый цвет редеет и меркнет под скоротечностью времени. окна настежь, тёплый вечерний воздух под просторной футболкой, бархат волос спутан в узорчатом ворсе ковра, тишина стонет под гулом августовских улиц, беззаботной стружкой наваленной на неё, а ёнджун лежит на полу, не мигает, едва дышит и пропускает через сердце своё живое и трепещущее «сейчас». животрепещущую реальность оживших сновидений. по другую сторону от него субин. гремит кухонной утварью так, что трещит и шуршит жалобно динамик. заваривает чай в плюс двадцать три обжигающий жасминовый. а летние сумерки целуют его в тёмный загривок и любовно обнимают ласковым ветром за костные выступы локтей и лодыжек. пахнет душевным равновесием, сахаром и голубикой.       — меня сейчас разорвёт, — вдруг признаётся ёнджун.       субин ловко кружит крупнолистовым зелёным с горошинами-бутонами цветка. кремового и душистого, как чувства ёнджуна.       — мм? почему?       — так хорошо...       субин беззлобно и понимающе усмехается. ёнджун это слышит. ёнджун, наконец, закрывает глаза. под ними небо, лишённое красок, чёрное-чёрное, как яростная пустота, и звёзды бледной ветрянкой рассыпаны по нему — словно ёнджун поцелован самой богоматерью, и красота даже под веками преследует его.       — давай останемся вот так... пожалуйста...       субин смеётся тихо, по-доброму. он хочет сказать: «вот так» — нельзя. мы ведь порознь.       но он молчит благосклонно и расплывчато, аккуратно, будто оберегает от себя самого.       — пожалуйста?       — было бы хорошо, — врёт он.       почему, сам не знает.       ночь плетёт молодую луну, тонким изгибом обрамляющим космос. чай обжигает горло, плавит желудок. ёнджун мирно посапывает с другого конца страны-отломка. между ними прослойка из пыли сеульской автомагистрали, её рёвом и холодом, слепящими бликами бойких, безжалостных, буйных машин. между ними бескрайние рисовые поля змейкой изрезанные кукурузными макушками, десятки сотен окон с солнечными зайчиками меж стёкол, ещё больше наглухо запертых дверей, деревянных, металических, прозрачных, хлипких, сорванных с петель. между ними несколько цветных городов на атласе мира, жёлтое море, которое грязно-зелёное, и солёное, и крайне беспокойное от румянящегося февраля до полыхающего мая. между ними едва различимые диалекты, мириады взглядов, слов, движений, два билета в один конец, жгучее желание, умерщвлённое робостью.       между ними ядро Земли и сердцевина самой Вселенной. они в Млечном Пути, но у каждого — разный.       когда ёнджун ему звонит, у субина иные перевороты мира. новости, катастрофы, клятвы, разоблачения. у него катаклизмы, у ёнджуна — вирус. они расходятся в своей агонии, однако ёнджун упрямо смотрит на небо, на тот лоскуток синего, которое в книгах обещано пересечением взглядов. и он беззвучно плачет, чтобы не ранить сердце субина, потому что даже луна для них вывернута наизнанку.       субин зачем-то шепчет грёзам ёндужна:       — давай однажды сгоняем на чеджу и там и останемся.       омытые пенистыми приливами, изрезанные горными хребтами, придавленные мокрыми валунами, сожжённые солнцем и горящим под лопатками песком с ракушками вместо кинжалов.       — мм... я бы очень этого хотел...       сонный ёнджун ему отвечает. кружка остывает. самолёт никогда не касался неба.       их телефонные звонки — это крохотная ошибка в громоздком механизме вселенной. а может то, что они не рядом — громоздкая ошибка в крохотном переплетении судеб?       — но, вообще-то, у нас его затопило...       — остров?       — немного... туда ещё нельзя.       — а когда?       — не знаю... у вас всё нормально, да?       субин отстранённо мычит нечто неразборчивое, тычется лбом в гладкость вымытых окон.       — там сейчас самый сезон. людей полно, особенно туристов.       — здорово, — шелестит ёнджун.       позвоночник скручивает от твёрдости пола, ворсинки ковра неприятно щекочут голые плечи и кусочек щеки. ёнджуна правда разорвёт от чувств, но теперь не безграничного счастья, а нескончаемого предательства самой жизни.       — давай не на чеджу. давай просто однажды встретимся. пожалуйста, субин-а... пожалуйста, давай найдём друг друга. я собью тебя, или ты меня собьёшь. давай просто однажды соприкоснёмся. у меня обычно холодные руки, друзьям это не очень нравится, но ты потерпишь немного, правда? ты потерпишь?       — конечно, я потерплю. а мне... — субин мнётся, выдавливая вместе с неловкостью смелость: — мне обычно жарко. ладони потеют. иногда это слишком неловко, понимаешь?       — конечно, — ёнджун мягко улыбается мраку комнаты, ветер морозит застывшие на висках слёзы, кусает за сухие губы. — я тоже потерплю, мне не сложно. вообще-то... я, наверное, даже не замечу...       субин смеётся, смех ёнджуна становится продолжением, превращаясь в эхо. луна с двух сторон одинаково юна и тонка, как оставленный на ладонях измученно-голубой полумесяц ногтей. они смотрят на неё, и вопреки красивым словам сафарли, режутся о кратеры, но не друг о друга. их обрубает ещё на полпути до космоса. если их взгляды и встречаются, то не друг с другом.       — ёнджун-и... засыпай, хорошо? я позвоню тебе завтра.       — ты...       ты дозвонишься? бьётся в груди затравленно, дико.       — я позвоню, обещаю.       не бойся, просит сердце, задушенное многолетним страхом не сдержать обёрнутое храбростью слово.       — я ни разу тебя не подвёл, помнишь?       ёнджун снова ему улыбается. чуть устало и надломлено, но так нежно, что свет, пробирающийся с окон чужих домов, с уличных фонарей и частичек невидимых звёзд, мягко ложится на контур его потрескавшихся губ.       быть может, однажды, они действительно соприкоснутся. кончиками пальцев, щеками, грудью или в поцелуе.       может быть, тогда ёнджун перестанет чувствовать недостаток чего-то очень важного рядом с ним. чувство, словно ты что-то потерял ещё до рождения, или никогда-никогда не найдёшь, но всегда будешь нуждаться.       страшное чувство.       — до завтра, субин-и.       и субин звонит ему снова, в разгар нового дня, захваченный духотой, пылью и шумом столицы, однако металл женского голоса равномерно дробит его на части, когда с выверено-непреднамеренной жестокостью чеканит, что такого номера не существует.       неправильно набран номер, а в груди цепенеет.       субин пробует снова, его же просят.       затем — просит он. надрывно, до хруста меж рёбер и связок.       давай однажды коснёмся друг друга.       останемся там.       вот так...       пожалуйста...       должно быть, после долгих мольб, и слёз, и угроз, и хрипов думает субин, хотя в голове тянет от нервного срыва, кружит и давит, самую малость мутит, сбивает с эмоционального спектра, погружая в бескрайнюю равнодушную тину меркнущих воспоминаний о его голосе, его смехе, его молчании, его поделённых с ним напополам мечт и несбыточно-желанных ожиданий, думает, всё досконально просто. механизм, однажды вышедший из строя, вдруг нашёл своё место и нас рассоединил.       ты стал моей грёзой, я — твоим растаявшим видением.       тебя никогда не было в моём Млечном Пути.       моего взгляда никогда — на твоей стороне Луны.       и всё же, давай заснём и проснёмся на курортном островке: морской пеной, солнечными лучами, горным хрящиком, обжигающим песком, ракушкой, потерянной в нём, или каплей соленой воды, упавшей с громадного прибрежного валуна.       или столкнёмся, взорвёмся сверхновой, чтобы миллиарды, миллиарды лет спустя смущённые первой встречей улыбнуться друг другу так искренне, как только способны наши сердца, и протянуть ладони друг другу — извечно замёрзшую и вечно горячую, и, конечно, обязательно друг друга обнять.       ...давай друг друга дождёмся.