***
Спустя несколько таких дней брат Уильям неожиданно подловил Льюиса после завтрака и с неловкой улыбкой попросил позволить переночевать в его комнате. — Всё же прямо у твоего окна их наверняка слышно гораздо лучше, да и песни птиц по утрам совершенно иные нежели вечером… Ты позволишь мне? И разве Льюис мог отказать? Дорогой, любимый брат хочет провести с ним больше времени, пусть это и не главная причина. А ещё… Комнатка Льюиса небольшая, кроме кровати здесь есть лишь кресло, а значит, спать они будут вместе прямо как в детстве! Щёки Льюиса порозовели, и он всеми силами старался придать этим мыслям целомудренный контекст. Поздним вечером брат Уильям осторожно стучит прежде чем войти. Льюис находит это до странного очаровательным: ведь ему-то, Льюису, вход в комнату брата всегда открыт, и даже никакой вежливый стук не является обязательным. Но сам Уильям отчего-то не понимает, что это правило распространено в обе стороны, и вот теперь неловко мнётся у входа, проверяя не передумал ли Льюис в своём поспешном разрешении. Льюис же с доброй улыбкой на лице подходит ближе, забирает из рук брата многочисленные книги и учебные планы и думает лишь о том, что ему, возможно, стоит тоже повесить глупую приглашающую табличку на дверь. Брат Альберт тогда бы точно пришёл в забавную ярость, но на это хотелось посмотреть. Как и на реакцию Уильяма. Особенно на реакцию Уильяма. — Собираешься всю ночь работать? — спрашивает Льюис, раскладывая все принадлежности брата на своём небольшом столе. — Да, если тебе это не помешает, — Уильям, наконец, проходит дальше и оглядывает комнату, — нужно разобраться с этим сейчас, чтобы после я больше времени мог отдать другим важным вещам. В голосе его, пускай и озарённом лёгкой улыбкой, слышна затаённая усталость, отчего Льюис обеспокоенно кусает нижнюю губу. Ему хочется сказать, что брату нужно оставить всё это, нужно отдохнуть, нужно полежать вместе с ним, болтая о прошлых беззаботных деньках… Но последнее слишком уж эгоистично, мелочно. Уильяму сейчас действительно необходима хотя бы небольшая передышка, когда он не будет заботиться о всём и о всех сразу. О Уильяме самом сейчас нужно позаботиться, потому Льюис накидывает на плечи брата мягкий плед. Однако дальше действовать не спешит, опасается — вдруг будет слишком настойчив и задушит брата своей любовью? О, Льюис не понаслышке знает, каково это может быть. И он лишь кротко бросает, невзначай проведя кончиками пальцев по молочной щеке: — Не засиживайся дольше, чем будешь в силах. Пожалуйста, брат, будь внимателен к своему здоровью. — Я постараюсь, Льюис, — Уильям ловит его ладонь и нежно прижимает к своей коже ближе, ведёт вниз и почти что целует, вызывая у Льюиса внезапную дрожь вдоль позвоночника. И выглядит, смотрит ещё, будто самый настоящий ластящийся кот, — я ценю твою заботу. Льюис на это может только кивнуть. Не желая отвлекать брата ещё больше, он отходит и, стараясь не шуметь, готовится ко сну. Лежать в кровати под мерный скрип перьевой ручки о бумагу — неловко, но совершенно точно не плохо. Такой вроде пустяк, а Льюис чувствует себя в разы защищённее и спокойнее… Однако громкие часы в главной зале пробили уже несколько раз отдалённым шумом, и луна давно была высока, а лампа на столе брата всё ещё горела. Он словно ии не собирался ложиться вовсе, и это Льюиса тревожило. — Брат? Тихо вынырнув из-под одеяла, он подходит ближе и касается плеча Уильяма рукой. Тот не откликается сразу — лишь после повторного прикосновения вздрагивает и поднимает на Льюиса замыленный сном взгляд. Неужели так заработался, что почти уснул за работой? Но какой же он всё-таки милый, домашний здесь. Льюис не может сдержать нежной улыбки, однако, тон его твёрд: — Пойдём в кровать, брат. Раз уж ты ночуешь у меня, я не позволю тебе дремать за каким-то учебниками. — Пожалуй, ты прав, Лу, — голос Уильяма слегка отдаёт хрипотцой, а по щекам расползается очаровательный румянец, — прости, мы так давно не проводили время так, но вот возможность выдалась, а я тобой пренебрегаю… Льюис качает головой — он винит брата совсем не за это пренебрежение, не за себя, а за его же, Уильяма, здоровье. Обещал же ведь… Но даже такая провинность недостойное начало настоящей ссоры, и Льюис примирительно разводит свои руки, позволяя брату с наслаждением упасть в его объятия. В постели, когда все свечи были затушены, а бумаги собраны, они всё же неловко-праведно пытались держать дистанцию, но к утру вновь скатились друг к другу. Льюис, по привычке проснувшийся слишком рано, нашёл это несколько смущающим. Осторожно вывернувшись из объятий, он перевёл взгляд с умиротворённого лица брата на окно — там, под слепящим солнцем ласточки вовсю трудились над совершенствованием своего гнезда. Кажется, даже стрекотали что-то, но отсюда не было слышно… И всё-таки брат так много работал, так поздно лёг спать! Будить его столь рано ради нескольких минут интереса — преступление, да и птицы эти никуда не денутся. Чуть схмурив брови в решимости, Льюис поправил одеяло брата и принялся собираться. Нужно было приготовить завтрак, проверить почту и ещё много чего сделать, чтобы остальные, и в первую очередь сам Уильям, не тратили свои драгоценные силы на такие неважные мелочи. А если брат всё-таки настолько хотел посмотреть на ласточек с утра пораньше, что разозлится на это своеволие Льюиса… Что ж, Льюис не дрогнув примет наказание. В последний раз взглянув в нежное и расслабленное лицо брата, зацепившись за его едва подрагивающие во сне ресницы, Льюис принялся одеваться. Ночная рубашка уступила место выкрахмаленному костюму, растрёпанные волосы пригладила расчёска и идеально протёртые очки заняли своё законное место. И только затянув потуже галстук-бабочку, Льюис смог вздохнуть с облегчением. Он и не осознавал, насколько неуверенным чувствовал себя в присутствии брата. Неожиданно близком присутствии. Нет, он не жаловался и был искренне рад снова быть полезным Уильяму, но в эти обычные чувства затесалось что-то кроме привычной заботы и ласки, что-то… Дав себе слово подумать над этим более тщательно во время готовки, Льюис аккуратно прикрывает за собой дверь, чтобы та не скрипела и не разбудила брата. И только тогда уже совсем не спавший Уильям смог с задушенным криком вновь уткнуться в мягкие подушки. Он проснулся примерно тогда же, когда Льюис осторожно сбежал из-под одеяла, и, честно говоря, Уильям собирался немного проучить за это излишне заботливого младшего брата, но… К тому, что совершенно убеждённый в том, что он один в этой комнате бодрствует, младший брат начнёт переодеваться прямо здесь, Уильям готов не был. И что на него только нашло? Почему… сердце так бьётся, хотя каждый дюйм тела брата должен быть ему знаком? Что это за неуместное смущение? И отчего Льюис вдруг был так задумчив и словно потерян? Вопросы-вопросы-вопросы, а ответ найти Уильям сейчас не в силах — слишком ощутим ещё тот былой жар в груди. Ласточки за окном допевают свои последние утренние песни и вот-вот улетят на охоту за жучками и мошками, и Уильяму бы послушать их, чтобы больше не стеснять брата своим присутствием… Но именно этим, к своему стыду, Уильям и хочет больше всего заняться. И кого из них двоих здесь ещё нужно ругать?***
Вечером этого же дня Уильям решает оставить планы и проверку самостоятельных работ на завтра, отдавая предпочтение обществу брата. По большей части — чтобы испытать собственные чувства, убедиться в их и скрытой порочности, но в тоже время и искренней чистоте. Он всегда любил Льюиса, верно? Наверное, это часто-часто бьющееся сердце при одном только взгляде на своё обнажённое сокровище было единственным исходом для такого грешника как он, Уильям. Хотя по правде любовь к Льюису никогда не сможет стать для него наказанием, пускай и наверняка будет ощущаться как мука — Льюис ведь вряд-ли когда-нибудь пересечёт эту неуловимую грань привязанности… И Уильяму кажется, что так будет правильнее. Сам же Льюис до умильных ямочек на щеках рад, что сегодня они повторят всё в точности так, как в детстве: тёплый ромашковый чай, пледы и подушки сваленные в одну большую уютную кучу, тепло родного тела на расстоянии кончиков пальцев и истории. Много самых разных историй. Тогда они были про то, как удивительно прошёл бесконечно долгий день, сейчас — только про самые яркие, памятные моменты того времени. Про их пикники у цветочного луга, про прятки от разъярённого непослушанием учителя Джека, про итонские проказы и то, как Моран с братом Альбертом строили друг другу коварные козни в первые дни знакомства… Да, очень много минуло с тех пор, но что-то и осталось неизменным. Льюис всё также заворожён лёгким и заливистым смехом брата, восхищён тем, как он умело играется своим голосом, превращая обычные воспоминание в целый рассказ, достойный самых первых страниц литературных журналов. Льюис самую малость влюблён в огонь этих ало-искрящихся жизнью глаз. Когда он в последний раз видел брата настолько беззаботным? Льюис хочет продлить это мгновение ещё хоть на секунду. Хочет присвоить такого уникального Уильяма только себе, не показывать никому. Сон за хорошей историей приходит незаметно, а просыпаться в крепких объятиях брата похоже на зарождение новой привычки. Очень приятной привычки. Льюис, как и вчера, совсем немного смущён таким положением, но довольства определённо больше. И памятуя о своём ночном обещании — брат всё-таки с хитрой улыбкой на лице пожурил его за то, что он оставил его, Уильяма, спать одного до самого завтрака, — Льюис осторожно потряс его за плечо. — Брат, — тихий по-началу голос стал чуть громче, но всё же недостаточно для того, чтобы напугать или резать слух, — брат, просыпайся. Иначе ласточки опять улетят от тебя и придётся снова ночевать здесь. И хотя последнее было шуточной угрозой, Льюис больше всего на свете хотел бы снова бросить всё и уйти. Оставить Уильяма мирно спать дальше, пускай и нарываясь на новый выговор. Зато тогда Льюис точно был бы уверен в том, что Уильям останется у него ещё на ночь. На полную сказочно-хрупкого счастья ночь… Но Уильям не оставляет и шанса для осуществления заманчивого плана. Растрёпанный, словно маленький цыплёнок, со сползшей с плеча рубашкой, мутноватым взором и ласковой улыбкой он — лучшая репродукция картины ангельского порока. Возможно, даже сам оригинал. — Ласточки, — повторяет Льюис в большей степени для того, чтобы привести себя в чувства, но Уильям слегка заторможенно кивает. — Верно. Ласточки. В окне рассеиваются тысячи искрящихся солнечных лучей, и то тут, то там мелькают чёрные хвосты и крылья. Они же стоят совсем близко друг к другу, утренним жаром оседая на щеках, но не делая ни шага прочь. Ласточек за стеклом почти не слышно. — Давай я открою окно, — пытается было исправить это Льюис, не желая расстраивать брата, но как только деревянные створки распахиваются, испуганные ласточки взмывают высоко вверх, — прости… — Ничего, — на лице Уильяма нет ни капли злости или разочарования. Наоборот, он словно светится добротой и какой-то едва заметной игривой радостью, — значит, мне просто вновь придётся попросить тебя разрешить мне остаться на ещё одну ночь. — Ты можешь брат, — Льюис, кажется, тонет в этом глубинно-нежном взгляде, не может взгляда отвести от озарённого мягкой пастелью солнца лица, — всегда мог, даже без спроса. — Спасибо тебе. И каждый в тайне вздыхает с великой радостью и надеждой. У них впереди — ещё одна желанная ночь.***
— Ты точно в этом уверен? Уильям спрашивает уже, наверное, раз в десятый. Даже когда он предлагал всю эту авантюру с ночёвками его беспокойство и то было меньше. Но сейчас, как он повторил уже раза три, дело совершенно иное: они собираются оставить створки окна распахнутыми на всю ночь, чтобы утром точно услышать чириканье ласточек и при этом не спугнуть их. И конечно, это имеет определённые риски — май в Дареме хоть и солнечный, погожий, но ночи всё равно холодные, риск заболеть очень велик… Но чтобы настолько? — Всё в порядке, брат, — в который раз спокойно отвечает Льюис, принимая из рук Уильяма очередное одеяло. И у кого только из команды отобрал? Такими темпами места для них самих на этой узкой кровати совсем не останется, — я же сам это и предложил, помнишь? — Да, но… — Уильям запинается, а после устало вздыхает, сам принимая всю чрезмерную абсурдность своих действий, и, склонив голову, говорит уже тише, — я просто волнуюсь, что ты можешь простудиться. — Я понимаю, — Льюис кладёт одеяло в сторону и подходит ближе, берёт ладони Уильяма в свои, успокаивающе поглаживает тёплую кожу большими пальцами, — но ты ведь будешь со мной, верно? — Никогда тебя не оставлю, — при всей хрупкой нежности Уильям выглядит так, будто даёт очень важную клятву. Будто речь уже совсем не о какой-то простуде. Зачарованный этой силой Льюис ведёт его к постели маленькими шагами не глядя — всё ещё слишком сложно не смотреть в эти алые глаза, не тонуть невозможно. Упёршись бёдрами о кровать, он попросту падает туда, утягивая за собой и Уильяма. Сознательно, а не в мечтательном сне позволяет заключить себя в слишком собственнические, почти интимные объятия и не находит ни единого слова в оправдание. Это именно то, чего он хотел, так зачем же скрывать? Ведь брат, оказывается, хочет того же. Уильям трепетно целует светлые волосы Льюиса и его разгорячённый лоб. Кажется, у кого-то жар, но сейчас Уильям не в силах назвать правильного пациента. Собственные губы пылают. И он вздрагивает, когда губы уткнувшегося в его шею Льюиса касается кожи мимолётным видением. А потом ещё раз. И ещё — теперь совершенно точно намеренно, специально. Льюис пылает в руках брата, сходит с ума от желания большего, но чего именно — не знает. Наверное, вообще всего того, что брат способен ему дать. — Ты моё испытание Льюис, — шепчет Уильям рвано и загнанно, — Льюис!.***
В августе ласточки улетают на юг. Больше не будут они резвиться в небе, предсказывая погоду, больше не будут по вечерам собравшись дружной гурьбой на какой-нибудь крыше бессвязно шептаться. Льюис провожает их полным благодарной меланхолии взглядом. Подумать только — всё это началось из-за каких-то маленьких ласточек! В ту памятную ночь совсем не было холодно. И все дополнительные одеяла да пледы к утру спутанным комком лежали на полу, и пробираться через них к окну стало бы той ещё задачкой… Но в умиротворённой тишине из распахнутого окна было слышно всё-всё, и это главное. Их самих, наверное, тоже было прекрасно слышно, но Льюис заливаясь краской, предпочитал об этом не думать. Приподнявшись на локте он, заглянув в расслабленные глаза, спросил, кивая в сторону трудящихся над гнездом птиц: — Ты счастлив услышать их, брат? — Более чем, — ответил тогда Уильям настолько влюблённо-нежно, что, кажется, речь была совсем не о птицах.