***
Двумя неделями ранее… Едва ли во всей Небесной столице нашёлся бы человек, счастливее, чем князь Сяоцзин, которого знали не иначе, чем «мелкий прихвостень Сянлэ», но, впрочем, в открытую не поносили. Сейчас Ци Жуну все эти мелкие прозвища были по боку. Ранее, служа во дворце некогда сжалившегося над ним Наследного принца более восьмисот лет, он и помыслить не мог, что обожаемый брат действительно не противится стоять рядом с ним. Более того, Се Лянь собирался поспособствовать самостоятельному вознесению младшего. — Что? — усмехнулся тот, решив, что верно ослышался. — Зачем мне это? Я счастлив служить владыке Сянлэ. — Будь уверен, А-Жун, — ласково улыбнулся ему брат, отложивший очередную гору прошений, присланных во дворец. Ци Жун уже собирался заняться этим сам, когда Се Лянь сказал, что подготовил для него иную миссию. — Будь уверен, ты достоин вознесения, — кивнул ему Се Лянь с таким тоном, что у Сяоцзина не осталось более возражений или сомнений: он действительно был достоен. Раз так сказал царственный брат, то он будет достоин, чего бы ему не стоило. Опустившись на колено, он преклонил голову, чувствуя, как радостное предвкушение захватывает его с головой. — В таком случае, я готов сделать всё, что прикажет владыка, — с готовностью выпалил он. О, Ци Жун действительно был готов. Се Лянь лишь посмеялся, сказав, что путь будет нелёгким, и отпустил его, наказав поститься и медитировать в течении двух недель. Ци Жун с процедурой преображения из совершенствующегося в небожителя был косвенно знаком: как никак, он был свидетелем вознесения не только своего брата, но и генерала Наньяна. Так неужели брат придумал для него путь культивации через смирение духа и тела? Не сказать, что Сяоцзин когда-либо сомневался в решениях Се Ляня относительно него. Но… Неужели царственный брат и вправду верил, что служащий способен смирить себя? Задача стояла действительно нелёгкая. К выбору места для медитации Ци Жун подошёл с некой долей страсти, остановившись на отдалённом заброшенном монастыре, что когда-то служил местом поклонения давно канувшему в забытье божеству и лишь чудом был не сожжён и не разорён. Спустившись с небес, Сяоцзин с лёгким чувством благоговения перед древностью, вошёл в святилище. Почва была благодатной: за столько лет застоя культивации монастырь стал сосредоточением духовной энергии, причём чистой и мощной. Если что-то могло поспособствовать вознесению Ци Жуна, то, вне сомнений, это место было первым в списке возможных. Отправив через духовную сеть сведения о своём местоположении брату, он решил более никого не ставить в известность. В конце концов, его личность не слыла хорошей репутацией и множеством приятелей. Те, кто всё ещё не жаловал Сянлэ и его «прихвостня», вполне могли попытаться помешать культивации Сяоцзина. Чуть сметя пыль возле алтаря, Ци Жун зажёг несколько палочек благовоний и сел прямо на голые доски с трудом понимая, как должен успокоить свой дух, чтобы погрузиться в медитацию. В голове всплыл облик наследного принца и Ци Жун распахнул глаза. Разве способен он смирить себя, когда в голове Сянлэ? Мягкая улыбка мелькнула на обратной стороне век, белые одежды остались пятном в глазу и Ци Жун был вынужден тереть глаза пальцами несколько минут, чтобы избавиться от наваждения. Он был одержим. Энергия не слушалась, а навязчивые мысли шептали, что сейчас-то Се Лянь не способен увидеть его, его желание и его безразмерное обожание. Белые одежды снова замелькали на периферии сознания и, едва Ци Жун представил, как коснулся бы его холодный хлопковый летящий рукав, томление стало невыносимым. Эта первая ночь в безымянном храме стала его кошмаром и раем, когда фантазии были реальнее его самого. От ощущения белых тканей, скользящих по лицу, Ци Жун задыхался, где-то на краю сознания вспоминая, что его задачей было — смирение. Чуждое, непонятное ему укрощение собственных желаний непонятно для кого и зачем. «Для культивации», — проговорил в его голове голос Се Ляня, но, к своему стыду Ци Жун и его вынужден был откинуть. Собственная рука, словно предатель, дрожала, пока он пытался справиться с завязками на своей одежде, кусал губу, издавал несдержанные стоны… О, Ци Жун был готов отрубить её. Но едва пальцы, поддевая кромку штанов, чуть сдвинули ткань и он смог коснуться себя, как это перестало иметь значение. Ни в одном из его видений на яву Се Лянь не был обнажён или даже полураздет, хоть мысль представить раздетого принца и была заманчива. Ци Жуну хватило лишь образа в белых одеждах, да представления лёгких касаний брата к его волосам и лицу. О, какой постыдной и отвратительной казалась ему эта фантазия тогда. Какой мерзкой, словно Сяоцзин осквернял святыню, храм своего божества, заменившего ему смысл и подарившего цель. И он не смог с ней справиться. Рука бесстыдно блуждала под одеждой, словно он более не был над ней властен. Ночь в одиночестве, на полу пыльного святилища, принесла ему больше удовлетворения, чем когда-либо раньше, вот только пощечиной пришлась по нему. Словно отрезвляющий удар, ведро ледяной воды, вот чем казалось для него осознание, когда Ци Жун очнулся из сладостного забытья. Он поспешно сбежал из храма в пристройку на дворе, пытаясь собственной одеждой оттереть липкие следы своих фантазий, в моменте казавшихся лучшим выходом. О, как Ци Жун трясся от страха быть застуканным, как поспешно оттирал одежды ледяной водой, выливая её черпаком прямо на себя и этим пытаясь подавить новое желание. Как же грязен он был! Казалось, что уединение не принесло Сяоцзину не только покоя, а ещё больше окунули его в бездну собственных страстей. Не понятый никем, даже собой, он метался всю ночь на жёсткой лежанке, пытаясь осознать, что же натворил. Часы до рассвета тянулись пугающе медленно. Ци Жун даже не пытался сомкнуть глаз, не только из чувства стыда, но и ради наказания. Верно, это станет первым шагом его поста, так неудачно претворенного в жизнь с попыткой медитации. Ну ничего, за две недели, что дал ему Се Лянь на подготовку, он точно справится! Впрочем, стоило ли ему так сильно в себя верить? Под утро Ци Жун всё же уснул, хоть и собирался бодрствовать всю ночь, но вынырнул из забытья, едва его лица коснулся первый луч солнца. Очередная провалення попытка. С самого утра он занялся делом: как следует прибрался в храме, высушил мокрую одежду. Над местом, где ранее стояла статуя небожителя, он повесил маленький гобелен с изображением Наследного принца в короне из цветов. Он не собирался из этого безликого здания воплощать храм поклонения Сянлэ, ведь в округе практически никто не жил. — Ты все еще возлагаешь на людей слишком много надежд, — пробормотал он, неотрывно глядя на небольшое изображение, и близко не передававшее красоту человека на нем. — Но моя любовь к тебе слишком сильна, чтобы я мог отказать тебе, царственный брат. На секунду ему показалось, что картина преобразилась: весь облик изображенного на ней Се Ляня вдруг стал необычайно гордым и презрительным. Ци Жуна пробрало до костей жутким взглядом и он поспешил выбежать из храма. Нахмурившись от бессилия, он сжал одежды на груди, тяжело дыша и пытаясь изгнать из головы лик брата, отвергающего его и разочаровано отводящего глаза. Да что с ним происходило? Являлось ли это испытанием, что должно было смирить его сейчас или же отражением его внутреннего Я, что раскрылось в отдалении от благотворного влияния Се Ляня, Ци Жун понятия не имел. Но только вот все равно мучился. От борьбы со своим внутренним демоном он плохо спал. Ночные медитации полетели псу под хвост. Едва он делал вдох, который якобы должен был очистить его сознание, как развратные образы во главе с наследным принцем разрывали его башку. Ци Жун поначалу даже старался: долбился лбом об стену и пол, пытался игнорировать неизбежный стояк, даже убрал со стены картину с изображением Бога войны! Едва ли что-то помогло. Каждая ночь неизбежно заканчивалась тем, что он, красный и рассеянный, дрочил прямо на полу храма, словно пришел туда именно за этим. Каждый раз он обнаруживал себя грязного и со спущенными штанами прямо перед алтарем. И чем дальше, тем сильнее его разрывало между желанием вернуться на небеса и доложить Се Ляню о своем полном провале в попытках культивации и желании свалить и вновь, вновь получать наслаждение от мыслей о касающемся его принце. В любом из хреновых раскладов, он не желал более оставаться в заброшенном монастыре, но почему-то оставался. И честно приходил в святилище каждый вечер и каждую ночь позорно сбегал оттуда с мокрым пятном на штанах. Ци Жун почти смирился с тем, что просто терпеливо переждет эти две недели безумия и вернется. Да, он разочарует Се Ляня как никогда прежде, но он вынесет скорее это. Будет гораздо, во много раз хреновее, если брат узнает о его «медитациях» позже, когда будет помогать и руководить Ци Жуном в его дальнейшем самосовершенствовании. Он начал ловить дежавю, лениво зашнуровывая штаны после очередной дрочки перед алтарем, коря себя, но теперь лишь ради галочки. Чтобы доказать самому себе, что все еще является тем, чем считает его Се Лянь, а все, что творил минуту назад — досадная оплошность, не более. И чем сильнее он старался убедить себя в этом, тем хуже получалось. — Се Лянь! — выкрикнул он в один вечер, прежде чем с привычным чувством кончить, и едва не рассмеялся с облегчением после этого. — Эта херь — самое безумное, что я делал, думая о тебе, — пробормотал он, лениво размазывая пальцем липкую лужицу на ткани. Ци Жуну начало казаться, что он сходит с ума. Да что там — он становился полнейшим психом: каждую ночь прикосновения белой ткани, ее шероховатость и последующая гладкость кожи Се Ляня, ранее парящая лишь в его голове, становилась все реальнее. Иной раз ему виделось, словно рука брата накрывает его ладонь, помогая сжимать чувствительную плоть, а над ухом раздается шепот похвал в свой адрес. Он действительно сходил с ума, каждый раз пытаясь продлить эти прикосновения, а в свете дня неверяще смеялся и хватался за голову. И желал большего. Его разум начинал творить жуткие вещи. Наверное я окончательно рехнулся, — думал он, замечая, как мелкие дела, которые Ци Жун шел выполнять, оказывались сделаны. ОН начал забывать, что с ним происходило. Ранее такого дефекта Сюнцзин никогда в себе не наблюдал и отказывался верить, когда понимал, что опять что-то сделал и забыл. Но у него не было так много дел, чтобы такая частая оплошность оставалась оправданной их количеством. — Я точно схожу с ума! — он истерически захохотал, сжимая руку Се Ляня после оргазма и прижимаясь губами к изящной ладони. — Блять, я так люблю тебя! Царственный брат, я… Он рыдал долго, задыхаясь и переходя на смех. Сжимал руки принца, целовал их и тщетно пытался разглядеть лицо Се Ляня в полумраке храма. Ци Жун тянулся к его невнятным очертаниям и получал удары по рукам и лицу. Вновь падал на колени и пытался остановить свои истерические рыдания. На утро он понял, что уснул прямо в храме, так и не вернувшись в свою кровать. Его одежда всё ещё была грязной, а на руках и лице — синяки от ночных ударов. Ци Жуна начало трясти: он до последнего не верил, что хоть капля того, что с ним происходило было реальностью. Но следы от ударов, зудящие царапины, разболевшиеся от слез глаза — всё говорило об обратном. Он точно сходил с ума. Ночью он не пошёл в храм — остался в кровати и ждал. Ци Жун разделся, потушил все свечи. Он почти не дышал, когда почувствовал холодное прикосновение к своему лицу. Его пальцы судорожно сжались на одежде Се Ляня и потянули белую мантию. Лёгкий смех раздался в помещении, отлетая от стен сотней голосов. Едва его ладонь смогла-таки дотянуться до лица Се Ляня, как вместе гладкой кожи на пальцах осталось ощущение лишь холода, словно он схватил фарфор. Принц не дал ему осознать это. Его потянули за волосы, хорошенько встряхнули, словно пытаясь вышибить дух из тела. Ци Жун как ни пытался — не смог запомнить в деталях, что происходило ночью. Но в голове отпечаталось многое. Его бросало то в жар, то в холод. Когда грубые, но такие знакомые руки сжимались на его шее, мешая дышать, он молил ещё. Его швыряли по комнате, не оставляя живого места на теле, Се Лянь презрительно называл его «грязью» и «сукой», а Ци Жун готов был быть для него кем угодно. Он тонул в этом омуте из боли и невыносимого наслаждения, не желал лишь одного. Он боялся, что ночь закончится слишком быстро, что Се Лянь снова уйдёт и бросит его. Он готов был отдаться без остатка. Ци Жун кричал, срывая голосовые связки, когда Се Лянь заламывал его руки за спину, выкручивая суставы и трахал-драл-любил… Все его самые затаенные фантазии, самые грязные и постыдные, вдруг обратились реальностью и Ци Жун был готов к тому, что эта ночь станет последней ночью в его жизни. Он принимал всё, стонал громче, выгибался сильнее, плакал от счастья и от зудящей боли по всему телу. Он боялся открыть глаза, слизывая с пальцев брата свою собственную сперму, и понять, что наступило утро. Конец света не настал. Ци Жун смог открыть глаза, хоть и с трудом. Пальцами стёр со слипшихся ресниц засохшие липкие разводы. С трудом поднял голову и огляделся, понимая, что снова один. Больше он не хотел уходить из монастыря. Голова будто была тщательно вычищена изнутри, он позабыл, зачем он здесь. Весь день Ци Жун пытался отмыться и вывести следы от ударов, но не потому что казался себе грязным. Он хотел, чтобы ночью Се Лянь снова увидел его чистым. Снова испачкал словами и руками по уши, оставаясь всё также одетым в чистые белые одежды. Он ждал этого. И Се Лянь — вернее, то, что он хотел считать Се Лянем — пришёл. И ночь была немного более запоминающейся. Но брат всё ещё не позволил ему ни разу прикоснуться к своему лицу иди увидеть его. Это было важно для Ци Жуна, но он был готов терпеть. Его больше не ласкали, не хвалили. Се Лянь затыкал ему рот, опрокидывал на пол или на кровать, ставил на локти и трахал, пока Ци Жун не переставал ощущать нижнюю половину тела. Он вырубался намного позднее того, как окончательно срывал голос и ни разу не видел как Се Лянь приходил или уходил. Впрочем, едва ли его это интересовало.***
По истечении двух недель Сянлэ пришёл к нему. Ци Жун, как ни старался звучать уверенно и громко, но горло, сорванное ночами, выдавало звуки, лишь отдалённо напоминающие его некогда чистый звонкий голос. — Я знаю, что ты стараешься, А-Жун, — Се Лянь погладил его по голове и Ци Жун был готов рыдать от этого мягкого касания. — Но постарайся расчитывать свои силы. Ци Жун упал на колени. Может от того, что слишком расчувствовался, а может потому, что ему было слишком больно стоять и ходить. Он со всех сил сжал ладонь брата, едва сдерживаясь, чтобы не зарыдать и не спросить — за что ты так со мной? — Спасибо, владыка, — с трудом выговорил он и сам вздрогнул от того, как резко сменил интонацию. — Я люблю вас, А-Лянь! Этот ничтожный сгорает от любви к вам! Я верю, всё что вы делаете для меня — правильно! Скажите, я могу верить в это? Се Лянь кивнул ему, мягко целуя в лоб. И Ци Жун словно упал в блаженное небытие. Он мог верить. Теперь он мог верить. — Я тоже люблю тебя, А-Жун, — ответил ему Сянлэ. — Ты дорог мне, ты один из самых дорогих мне людей. А потом Се Лянь ушёл. А ночью вернулся и привёл его в алтарь. Он не стал раздевать Ци Жуна этой ночью, лишь приказал, холодно и презрительно. — Желаешь подняться из ямы, где ты сейчас — жри, тварь. Ци Жун и сам не понял, что за липкие куски впихнули ему сначала в руки, а потом раздирающе грубыми движениями затолкали в рот. Железистый вкус крови наполнил его, опьяняя и доводя до экстаза. Он вцеплялся в мясо, словно это была последняя трапеза в его жизни. А потом перед глазами появились отчаянные глаза Се Ляня. «Ты должен был поститься, А-Жун! Ты нарушил мой приказ! Разве теперь ты достоен моей любви?!» — Нет… — в отчаянии пробормотал Ци Жун. Он упал на гладкий золотой пол. Золотой пол? Он был не в заброшенном святилище. Он был в тронном зале. — Простите… — роняя на пол куски мяса, прошептал он. — Это не важно сейчас… Но я всё ещё люблю. Люблю вас, цартвенный брат.