Пепел не любит, холод не греет

      Он знал, что это было глупой затеей. Он знал, что потерпит поражение, что не сможет провернуть это. Он знал, что его заметят, знал, что остановят, знал, что опять вонзят этот гадкий, резкий, колючий металл в податливое тело. И уж тем более знал, что вместо кары за попытку отравить саму Императрицу, его скорее ждёт её забота, чем желанная смерть.       Сколько раз уже Калеб делал эти тщетные попытки исправить свою ошибку. И сколько раз проигрывал в этой борьбе? В конце концов раз уж она одолела саму смерть, вернув его к жизни, то одолеть его самого сможет с лёгкостью и без малейших усилий. Виттебейн это понимал, он прекрасно отдавал себе отчёт во всём, что делал, несмотря на медлительность мысли. Он просто иначе не мог. Не мог он взять и отказаться от желания перекроить реальность так, как угодно ему, как должно быть. Однако одного желания мало, когда его противником была Эвелин.       Она улыбается. Её руки легко скользят по бледной, холодной коже. Синий круг магии вокруг её запястья тускло освещает тёмную комнату. Калеб считает это место своим гробом, глухим, каменным, тёмным гробом, где его пытают собственные мысли и кошмарные видения. Эвелин же уверена, что здесь её дорогой, такими огромными трудами воскрешенный муж в полной безопасности, здесь он точно не найдёт способ сбежать.       — Не больно? — забота в её голосе звучит как насмешка и почти физически ранит мёртвое тело.       Калеб не чувствует боли, и она это знает, но всё равно, будто издеваясь, будто смеясь, будто желая проявить наигранное участие, спрашивает об этом. Он ненавидит её за это, потому молчит. Пальцы Эвелин скользят дальше по рваному краю разодранной грудной клетки.       Её стража не знала, что Императрица оставила небольшую прореху в воскрешении мужа, потому смело атаковала его, когда он оказал сопротивление. Затем сопротивлялся он гораздо грубее, ведь остатки «проклятия Матери» — особой магии, что владела Эвелин, и которой был поднят из гроба Виттебейн, проявляли себя в его теле по-особенному, не как у тех, кто был этим проклятием наказан за то, что посмел противиться власти Императрицы. Калеб убил бы всю стражу, потеряв над собой контроль, если бы мощный удар пары десятков лезвий в его тело.       Теперь обломки рёбер торчат из груди жёлтыми краями. Чёрная, густая кровь медленно стекает по бледным бокам на белую простынь. Лицо Калеба равнодушно. Он не чувствует боли, не чувствует того, как сердце, обвитое чёрными нитями проклятой магии трепещет. Он лишь смотрит в потолок равнодушно и без единой эмоции на лице.       Он не знал, что происходит в мире вокруг, но понимал, что дворец — отражение этого мира. Мира новых Кипящих островов, где власть была в руках Эвелин, которая смогла преодолеть предел жизненных сил и продлить годы своей жизни на три сотни лет. Императрицу, носящую медную маску, похожую на совиную морду, Императрицу, имеющую в подчинении самых верных своих псов — Багровых плащей, Императрицу, что сделала острова не похожими на себя в прошлом, — она — стала богом. Калеб знал, видел, ощущал всеобщий трепет, когда она появлялась в коридоре дворца. И пускай он был заперт в этих высоких, тёмных стенах, он чувствовал неправильность происходящего и за их пределами.       Заточенный в четырёх стенах своей комнаты, он вспоминал прошлое, где допустил ужасную ошибку: оставил своего брата ради глупых чувств и какой-то нелепой любви. Удушаемый призраками снов и кошмарами наяву, он винил лишь себя во всём происходящем вокруг. В страхе, что кружил над дворцом, в запахе гнили и крови, который въедался в разум, в криках и душераздирающих воплях тех, кого ждала кара «Материнского проклятия», в том, что место, куда он когда-то ступал, видя его лишь как сказочный, чудесный мир, опутанный грезами и снами, превратился в могилу и глухой саркофаг для любой мечты и счастья. Потому Калеб хотел положить конец происходящему, а затем положить конец и своей жизни, ведь он был виновным.       Холодное тело выглядит идеальным, если исключить множество шрамов, трупные пятна, места, где кожа сгнила и её пришлось заменять на другую, и множество чёрных, слабых полосочек вен, где струилась проклятая кровь. Эвелин любила Калеба и таким, разваливающимся на части, слабым, отстранённым и ненавидящим её. Однако она всё ещё не могла решить, что ей больше нравится: видеть его страдания и протягивать ему непрошенную руку помощи, или замечать его улыбку, а потом делать всё, дабы стереть её с его лица. И то, и другое было ей так нужно и дорого.       С тех пор, с той самой минуты, когда жизнь Калеба была прервана ударом ножа, нанесённым его же братом, душа Эвелин разорвалась пополам. Она не смогла смириться с этим, не смогла оставить прошлое в прошлом, потому в тот день рядом с Калебом оказался ещё один труп. Но если убийство Филиппа принесло ей только успокоение, то своего мужа она жаждала вернуть. Воскресить его не смотря ни на что. Ради своей любви Эвелин была готова пойти на любое преступление. И пошла. Сколько усилий, сколько убиенных, сколько крови и чужих слез оставила она позади себя, идя к своей цели. Ей даже не столько нужен был трон, власть в Империи, сколько шанс оживить любимого человека. И когда этот шанс представился, она не посмела от него отказаться.       — Теперь ты целый, мой дорогой, — она почти заботливо поправляет манжету его рубашки, пока Калеб всё также отстранённо смотрит сквозь пространство в никуда.       — Я хочу уйти, — вдруг произносит он, не поворачивая головы к ней.       Женщина не делает ничего, чтобы запрещать ему это. Она всё равно знает, что у него не получится. Если попробует, если будет продолжать, то пускай, ей не в тягость каждый раз залечивать его раны. Эвелин только улыбается ему. Он опять молчит, не двигается. Он хочет бежать, он хочет спрятаться, хочет плакать. Он поднимается с кровати, делает неровный шаг, пока она только тихо приближается.       — У нас ещё много незаконченных дел, Калеб.       Эвелин улыбается, но эта улыбка больше не вызывает у него притягания, только тошнотворное желание убежать. Однако он не делает и шага. Не может. Не хочет. Ему больно смотреть на это. Ему больно замечать в родных чертах столько гадкой, чужой, холодной равнодушности. Её рука тянется к его лицу. Он не в силах противиться, но невольно закрывает глаза, будто опасаясь, будто пытаясь что-то скрыть.       — У нас нет никаких дел, Императрица. И не будет.       Эвелин тихо усмехается. Ей действительно видимо смешно, что человек, подобный её мужу, человек слабый, изначально уязвимый из-за своего доброго сердца, слишком доверчивый и чуткий, трансформировался в того, кому хватает смелости перечить ей. Эвелин хочется сжать ледяную шею, надавить на провал глазницы, протыкая насквозь остатки полусгнившего глаза, только бы стереть с его лица эту холодность и твёрдость, чтобы он вновь был тем, кем она его помнила: чрезмерно наивным юным глупцом. Но она этого не делает. Ей не хочется ранить эту тонкую, почти голубоватую кожу, ей хочется крепко обвить худое вытянутое тело лозами, так, чтобы он никогда не сбежал. Хочется запрятать его в хрустальный гроб, так, чтобы он всегда оставался рядом с ней.       — Будь осторожнее со словами, мой дорогой… Не забывай, у кого в руках сила, — её голос вкрадчивый, въедливый, бьёт по разуму тихим шелестом.       Калеб не чувствует страха, но чувствует тоскливое ощущение слабости и желание спрятаться и молиться, что это всё лишь сон. От когда-то любимой женщины несёт кровью и смертью, в её золотых глазах холод и вопли убиенных ею. Она — божество нового мира, что построила на месте своего дома. Она — Мать Кипящих островов, её проклятие — кара самих небес. И только лишь ему не грозит оно, потому как для Виттебейна у Клаторн особое наказание, ужасное, жестокое, называемое жизнью. Он не сможет заплакать, даже если захочет, но серце его обливается кровью, но душа разрывается на части, не может противостоять этому тёмному склепу дворца, этим коридорам, где он будто призрак, и этой женщине и её золотым, ясным глазам, что пленят его, не отпустят, никогда не отпустят.       — Думаешь, что я должен бояться? — Калеб не открывает глаз и потому вздрагивает ощутив тепло чужого дыхания у уха.       — Ты должен просто держать это в своей голове… То, что я люблю тебя, не значит, что не возненавижу за твою дерзость.       За триста лет Эвелин привыкла, что её боятся, что ей подчиняются, что никто не смеет в её присутствии выражать недовольство. Потому её нервировал Калеб, однако как она не могла дать ему поблажку, как она могла бы не пожалеть этого глупого человечка и снисходительно ему не улыбнуться.       — Мне пора идти. Ты волен делать всё, что пожелаешь… Но помни, как бы об этом потом не пришлось тебе жалеть…       Её бледные губы касаются его серых, потрескавшихся губ. Пальцы ощупывают неровность рваного шрама на ледяной щеке. Калеб жив лишь по её милости, но зависимой является только она. Императрица островов лишь только перед этим человеком уязвима и только его просит, а не карает. Тот не делает ни движения, ни шага, будто навеки застыл. Но это не так. Стоит только Эвелин отступить, как он открывает глаз. Смотрит на неё внимательно и вместе с этим безразлично. Она только кривит губы и надевает на лицо медную маску. В прорезях сверкает золото глаз.       Она уходит также быстро, как и является. Одна, прямая, твёрдая и непоколебимая. Тяжёлая дверь захлопывается за её спиной. Калеб может лишь сделать выдох, отводя взгляд в сторону окна. Сквозь щели в ставнях пробивается свет. Света слишком мало, но открывать окно не хочется. Бежать нет смысла, некуда, незачем, не за кем. Он лишь отступает во тьму. Он будет ждать её здесь, и когда-то дождётся. И тогда его руки не дрогнут сжимая тёплую шею, ломая хрупкие позвонки. Ради свободы, ради того, чтобы клетка дала трещину он готов на всё. Его клетка не эта комната, не дворец, не Кипящие острова. Его клетка — она. И только с её смертью, он освободиться. Вновь освободиться, умерев наконец насовсем.