Больной, извращенный роман

Скрип. Тяжёлый, тошнотворный, медленный. Загорается свет и клетка опускается вниз, дрожа и дергаясь. Скрип. Словно занавес, открывается тяжёлая металлическая дверь и ехидный голос шепчет в уши: «Боишься, Растяпкин?» В проёме двери, точно на подиуме, вперёд бёдрами, и небрежно скосив плечи, с холодной до дрожи улыбкой… Ярослав. И огненный взгляд его ярко обведенных глаз гасит все прочие огни. И каждый шаг его, летящий звуком до стен, высекает искры. Двое с ним не имеют никакого значения… … когда, открывая всего лучше, как плотно обхвачено тело чёрным нарядом, он идёт к клетке, и, щурясь привычно и мрачно, выкрикивает: — Что? Снова боевой хомяк академии?! Нет. Фёдора рядом ни в коем случае нет. И так встаёт в горле это гадкое «снова», что хочется ударяться головой о прутья. Ведь это «снова» повторяется сотню раз. — Посмотри, на что ты похож, рыжий! — но зеркало не отражает больше ни веснушек, ни голубых глаз, ни рыжих волос. Нет. Только черноту злобного, ехидного, ненавидящего Ярослава. И так это здесь, дома, в Академии, и всюду. Кровь стынет в жилах, но глаза смотрят в глаза и голос не дрожит: — Я тебя не боюсь! Только вызывает смех и, точно специально, лишь для этого встав на столь высокие каблуки, Ярослав наклоняется ближе. — Конечно, не боишься, тебя же защищает от меня клетка. Но это ненадолго, ненадолго, Растяпкин, — цепкая рука с лёгкостью притягивает к самой решетке, заставляя вжиматься лицом в прутья. — Так что вот тебе для храбрости, чтоб не падать, — вторая так же легко и твёрдо впихивает горло бутылки меж зубов. Огонь течёт внутрь, охватывая все существо. И тут же тихое, мерзкое безумие откуда-то со дна сознания тянется, тянется, тянется к Ярославу и желает его. Желает, чтобы злобное, огненное, обжигающе-черное существо все целиком захватило… Это не страшно. Страшно, что дома, среди всех друзей и агентов, рядом с семьёй в зеркале тоже пылает взгляд Ярослава и невозможно даже дышать при мысли, что больше его не увидишь. Страшно совсем не от боли, а от глупого стремления снова попасть в плен и неспособности прекратить. Клетка открывается и Семена выхватывают, и держат за руки. Но не он, не Ярослав. А он, он ведёт за собой, до стола, и подаваясь вперёд, выгибает спину совершенно бесстыдно. И неумолимо лишает возможности видеть хоть что-то вокруг себя. — У нас тут гость, дядюшка, — томно и медленно. Почти не нужно стараться, чтобы представить, как выжидающе приоткрыты его губы, как прикрыты глаза, полные жажды… Как всегда, посвященные только Злату. А Злат, ленивый, и тошнотворно, неоново-яркий, улыбается, и гладит его по щеке, и тянется вперёд… Но не целует, только дразнит. — Позаботься о нем сам. Звон! И рука Ярослава уже держит до боли за волосы, а недавние бокалы летят осколками с барной стойки. Чужие руки уже не держат Семена, позволяя сцепиться, забывая, что даже если Ярослав проиграет, схватят другие. Яростно и тесно, и осколки рвут одежду, кожу, сознание. — Ты за все ответишь, рыжий! Переплетение тел словно возможно всему этому не быть таким безумным, таким больным, таким извращенным. «Я ведь этого совсем не хочу!» — шепчет что-то внутри, но если это так, то почему невозможно сдержать стон, когда всем телом Ярослав придавливает сверху?.. — Я тебя ненавижу! — цедится сквозь зубы, но в ответ только смех. — Смотри, чтобы о твоей ненависти не узнали твои друзья! А я скоро заберу с тебя плату за вход сюда! Потому что это нельзя скрыть. И гадко, и мучительно, и жутко, что однажды хотя бы кто-то, хотя бы один человек об этом узнает там, вне стен этого клуба, который Злат устроил из своей мимолетной прихоти. Омерзительно и невыносимо горячо. — Свяжите его там, наверху, а то опять будет танцевать как мешок гнилой картошки! — презрительный смех. Да, Семена уже выкидывали на эту сцену. И он разбивал колени, и локти, и нос. И все равно возвращался снова. Даже для такого как Ярослав это безумно и отвратительно. Но какая пустота наступает без хотя бы его презрения. И снова чужие руки, тянут наверх, по лестнице, на настил над сценой. Здесь все есть, чтобы танцорам красиво «слетать» вниз. Срывают одежду и перехватывают гибкими тросами. А взгляд Ярослава все ещё огненный и едкий. Он не любуется, ему даже не интересно, но смешно. И лишь для того он снова рядом, чтобы пихнуть в спину и отправить в полет вниз… Это недолго, но, кажется, не уцелеть. Нет. Полет останавливается дерганно, тошнотворно, удушающе. Оставляя висеть даже не головой вниз, но открытым, бессильным и нелепым, как насекомое на булавке. Настоящие танцоры смеются и крутятся вокруг. Сотни глаз смотрят. Невыносимо и унизительно. Но в жизни агента есть одна беда: в конце концов, в самом деле перестаёшь чувствовать. И лишь пламенные глаза Ярослава, когда они полны злобы и ненависти, снова дают ощутить себя живым. Если бы только он хотя бы смотрел на Семена. Но он один — спиной, как всегда, рядом со Златом. Вся его обтянутая чёрным невыносимая сущность отдана тому, чтобы удержать его взгляд. Чтобы Злат смотрел, и чтобы делал, и чтобы не думал ни об одном человеке там, на сцене. Огненный, откровенный и никому больше не назначенный танец… Звон! И действительно, Злат хватает его и впивается так, что даже со сцены кажется это ощутимым. И на той же барной стойке, где недавно шла нелепая, наигранная драка, теперь другое. Не стыдящееся взглядов, жадное единение, полное едва не надрывных поцелуев. И лишь тогда ликующий, невыносимый взгляд Ярослава касается Семена снова. И тогда толпа издевательски-радостно воет: — Его это возбуждает! — Агент-извращенец специального надрочения! Хохот. И кто-то уже поднимается на сцену, но Ярослав не смеётся. Слишком погружен и его пламенный взгляд где-то далеко от земли. Чужие руки касаются, сжимают, мнут и все равно ничего не вызывают, не дают даже на миг отвлечься… И когда Ярослав встаёт, не поправляя даже белья, все внутри сгорает. Ближе. Все ближе. И движения совсем рядом, как будто издевательство. Издевательство. И чёрная злобная радость в глазах. — Теперь доволен, Растяпкин? — Я тебя… Уничтожу, как только выберусь!.. — Нет, вряд ли, — и совсем жестоко, острыми ногтями за шею. И поцелуй, которого не может быть никак и никогда. — Развлекайтесь, — и толчок в грудь и… Вдруг совсем невозможно больше увидеть, от количества рук и людей. Нет дыхания. Нет сил. И последняя, жалкая, бессмысленная попытка дотянуться туда, где исчез Ярослав. — Слава!.. Он предатель и за годы, что минули, не стал ни на каплю лучше. — Слава! Больно тянуться и больно от того, как хватают чужие. — Слава! Он всегда будет предан одному только Злату. — Слава! Дома и в Академии этого никто никогда не поймёт и не простит. — Слава!.. Ему даже не интересно, что случится и чем закончится. — Слава… Но при всем унижении невозможно остаться без него.