Во всëм лучше

      Гарри никогда не думал, что будет страдать из-за смерти этого человека. Как многое их разделяло — Чжоу, квиддич, да просто соперничество на Кубке! Но в глубине души он понимал, что Седрик всего лишь во всëм лучше. И никто в этом не виноват — у грëбанного Диггори было всë, о чëм только можно было мечтать: он был и красив, и приветлив, и учителям нравился, и славу факультету принëс, и сын важной шишки в министерстве, и… И что только «не».       Да, Гарри завидовал. Было в Седрике нечто, что ставило его выше, выше, выше… Больное такое «нечто». Неприятное.       Но сейчас… Значила ли эта зависть что то? Он убит, он мëртв, его стеклянно-чистые, даже после смерти оставшиеся серебряными глаза смотрят в тусклое небо, бессмысленно и пусто, всем своим существом доказывая, что смерть не обрывает красоты, не срывает цветов, но заставляет их медленно меркнуть в тени собратьев.       Даже после смерти он остался идеален: яркая зелëная вспышка прошла сквозь его грудную клетку, но не сломила этого облика, воистину райского до боли. Пара кровавых царапин на скулах, мятая, грязная и пожжëная соплохвостами мантия, красные-красные щëки, но не тëплые — алые, как замëрзшие яблоки, удивлëнные резкими заморозками. На лице не удивление — интерес, ведь парень даже до конца не понял, не прочувствовал свою смерть. Она наступила резко и неожиданно, как первая капля дождя, как фонарь в покрытом мраком коридоре, как звон стекла и вой сирены в притихшей квартире. Секунда, зелëный шарик, пронзивший грудь, вошедший глубоко в неë, не оставив следов, поймавший сердце, налитое кровью в тиски и сжавший его, успокаивая, как напрасно бьющегося зверька. И была в такой смерти своя красота: тебе не загоняли нож под ребро и затем не смотрели, как ты медленно сползаешь на пол, падая лицом в лужу тëмной крови; тебе не пускали пулю в висок, оставляя там крошечную дырочку с одной стороны и взрывая всë с другой, заставляя бесчувственное лицо, подобное восковой маске, перетерплять этот взрыв, это мясо, намешанное с кровью и мозгами, неприятными ломтями опадающее на всë окружающее; ты не дрожал в кресле или в постели, обклеянный сотнями капельниц в отчаянных попытках сохранить жизнь… Ты просто обрывался, заканчивался сполна, кончались метания и страдания — ты погибал, быстро, как будто неумолимые Мойры перерезали огромными ржавыми ножницами нить твоей жизни, а та, в свою очередь, двумя распускающимися концами падала вниз…       Это было красиво. Глаза Седрика и без того нельзя было назвать бесцветными или просто серыми — в них всегда гуляли счасливые огоньки, бывало — золотистые, бывало — красноватые или лиловые, иногда синие или тускло-рыжие, но теперь… Теперь они светились зелëными звëздочками, загадочно касающимися его сузившегося зрачка, а затем снова разлетающимися изумрудными снопами искр… Да, Авада Кедавра творила с людьми страшные, но поистине прекрасные вещи. Руки Диггори были ледяными, будто он пролежал так не один год — чу́дно и чуднó, но для Гарри это действительно было так: пока он сидел там, так рядом и так близко, сжимая обмертвевшую ладонь, не веря, что этот человек — ещë пышущий жизнью, будто дышащий, будто дарящий своему сердцу пульс — умер, жизнь растянулась на долго-долго, но совсем не счастливо.       Парень, нет, ещë совсем мальчик, сидел и смотрел, как серые-серые глаза самого лучшего во всëм, что он знал, медленно тускнеют. На секунду потерялось всë: Хвост, замерший со свëртком на руках, дальние огни, оповещающие о приближении Пожирателей, сам свëрток, источающий приторно-едкий аромат страха… Всë ушло на второй план; ведь рядом лежал человек, не заслуживший смерти. Человек, умерший просто так. Потому что судьбе захотелось сыграть иначе, потому что судьба решила, что потеря ещë одной пешки — далеко не проигрыш игры. Потому что судьба поставила всë на него одного — на Гарри, а значит другие не так важны.       Хотелось кричать. Это было так противоречиво — ведь со смертью Седрика открылась тысяча и ещë одна дорога: Чжоу погорюет и забудет, пуффендуй больше никогда не вырвется вперëд, фаворитом учителей снова станет он сам… Но смысл, если всë это добивается смертью? Лучше уж навеки терпеть насмешки слизеринцев, чем наблюдать эти промозгло-серые, как осеннее небо глаза, бездумно бороздящие редкие мрачные тучи. Лучше уж никогда не дотронуться больше до Чжоу, чем ощущать этот холод израненых о колючую листву Лабиринта рук. Лучше никогда не выйти на поле для квиддича, если не будет уверенности, что когда нибудь за вражеским барьером останется действительно равный противник. Противник, которому, если напрячься и спрятать свою гордость, можно проиграть. Лишь бы увидеть эти золотые огоньки в серебристых глазах, окованных короной бронзовых ресниц.       Он умер просто так — и никто из Пожирателей не задумается о слезах на глазах миссис Диггори. О покрасневшем от смеси злости и ненависти мистере Диггори. О пуффендуйцах, растерянными взглядами провожающих гроб. О пронзительно-сером ливне, который был также сер, как и… Как и эти глаза, чëрт возьми!       В министерстве скептически подожмут губы, записав что то и снова пообещав отловить всех-всех-всех Пожирателей к следующему утру. В Хогвартсе погудят и забудут, ибо такое — не редкость. Тем более, если подумать, кто о нём вспомнит? Да, душа компании, но такая незримая, такая эфемерная… Да, без него компания — не компания, но никто этого не заметит, пока он не пропадëт. Таких людей начинаешь ценить только когда теряешь. А Волан-де-Морт сравнит его с такой же кучей жертв, что уже пали. Скажет про него не высокомерно, но холодно, обыденно. Привычно…       А может, Гарри и не доживëт до его похорон. Умрëт следом, прямо здесь, выронив из дрожащей руки палочку. Умрëт также, ведь Реддл любит устраивать шоу, а Авада Кедавра — то, что нужно. Его сердце тоже обхватят зелëные нити, сжав до пронзительной боли, его сосуды тоже лопнут, набухнув от стольких усилий перекачать крови, крови, крови… Очки позвенят стëклами по земле, разбиваясь, голова в последний раз коснëтся глины, а в изумрудных глазах забегают малахитовые искры…       Поттер медленно закрыл глаза друга. Да. Теперь казалось, что парень просто спит… Ветерок играл его медно-русыми прядями, щëки бледнели, а мëртвые губы были чуть приоткрыты… Но ни свиста дыхания, ни звука сердцебиения — он по-мëртвому нем, и в этом есть какая то своя скрытая сила. И пальцы леденеют… И запястья будто стали тоньше, чем должны быть… И голова поникла, а всë в лице осунулось, как в набитой ватой кукле… — Поттер! Пошли.       Гарри упал рядом, теряя сознание.