палка о двух концах

      Слова это просто слова, Натаниэль знает это как никто другой. Он говорит много : бла-бла-бля-бла-бла... Бла. Херню какую-то несёт, лапшу на ушах нежно закручивает и улыбается (иногда, потому что отцовские нотки людей не привлекают, ну, разве что одного). Нат смотрит в глаза Сету и думает: а ему бы понравилось то, как лицо кривится в сумасшедшем оскале? Думается, что нет, Сет нихрена не из нормальных, но насколько же нужно быть ебанутым или травмированным, чтобы зная Ната от и до, от макушки его рыжей до пяток (на левой шрам, туда нельзя кусать, может, никто и не хочет, но тем не менее).       Но Гордон и не знает, оно и к лучшему. Потому что добиться его внимания не было чем-то простым. Долгий процесс, маленькие шажки, чрезмерное озорство рыжего, грубость Сета (тоже применяемая чуть больше, чем следовало бы).       Только это все ничуть не сбивает настроя. Весело же, ни к чему не привязывает, можно лапшу осторожно, по одной макаронинке вешает на ушки, опасно слишком рисковать, слишком опасно. Гордон не дебил, может просечь то, насколько чувства Веснински (кхм, он, вообще-то, Спир, теперь он Спир, не стоит забываться) далеки от желания гладить чужие сухие костяшки, целовать каждый пальчик, что зарываться в колючие волосы желания тоже не слишком больше. Ну, зато это не мерзко, даже почти прикольно. Особенно прикольно стало когда ему разрешили сидеть рядом на учебе и таскаться следом.       Ну, быть собачкой его вполне устраивает, эта роль привычна настолько, что назови ты его псом, Натаниэль улыбнется, даже не как его отец, а по-настоящему улыбнется, ну да, это он. Погавкать может, за ножку укусить (икру отгрызть и сожрать потом по пояс, гыгыкая как мерзкая гиена), только вот ошейник Гордону принадлежать никогда не будет. — Не злоупотребляй этим, — «это», видимо, их взаимодействия, которые стали уже слишком частыми для одногруппников. Но ведь он новенький, с кем-то нужно социализироваться, — А то палкой выебу. — Не находишь последнее слово лишним? — склоняет голову на бок, в глаза заглядывает, улыбается так, что у Сета мурашки по спине бегут, кожу стягивают, покусывают своими сосущими ртами, но не суть важно. Наплевать на эти чувства глупые, идеи ведь прикольные. И сам этот наркоман тоже ничего такой. — Это свидание такое? Я подумаю, необычно, конечно, но мне нравится. — даже руку на плечо кладет, сверху подбородок, делая вид, что ищет что-то в чужом телефоне. Просто интересно, температура у тела какая? — Да. Свидание. — теперь очередь теряться Спира-Веснински. Сет так внезапно его типа... на свидание пригласил?       Ха-ха, такая хуйня сюрреалистичная.

***

***       Руки у Сета теплые, почти горячие, они пальцы его погрели, нос у него холодный, когда по щеке мазнуть норовит в очередной раз. Они такие дохуя необычные, что на третье свидание идут на кладбище, где в голове Ната проскакивает безбожная мысль отсосать прямо на могильном венке.       А потом его по кругу тошнит-тошнит-тошнит от собственных мыслей, он путается, напоминает себе об изначальной цели. Глаза красивые, кошачьи ему словно в спину смотрят, там вопрос немой: «Какого хуя, рыжий?»       Только рыжий и сам блять не знает какого хуя, почему это тянется? Почему их мерзкие вкиды кажутся смешными? Почему его напрягают чужие круги под глазами? Не похуй ли вообще ему должны быть чужие вены? В голове все крутитсякрутитсякрутится, ему вихрем в голове мозги мешает, страшно ему, страшно Веснински... И он знает, что пора прекращать.       Его шею сжимают, Сет рычит что-то, психует, злится, Натаниэль смеется, тянется, облизывает ему щеку и на выражение отвращение облизывает еще раз.       У псины уже есть хозяин. — Заканчивай это. — голос спокойный, холодный, но то, что в нем есть какая-то мерзотная нотка грусти заставляет выть от горя. Плевать на Гордона, плевать даже блять на эти сраные деньги этих сраных Гордонов (ха, прикол, звучит как семья наркоманов-фашистов, не быть у них детей, слишком конченными получатся), на все плевать. — Все еще да? — ответ ему не нужен, в глазах Эндрю читается согласие, его Натаниэль не оближет, он целует бережно, коротко, оставляет нежные следы губами, не более. Это не похоже на зубы, железный привкус и азартную борьбу.       Проблема в том, что агрессии, которая была, уже нет.

***

***       Но не появиться она не может, ха-ха, как не появиться, когда ты привязан к стулу? Когда ебало твое в крови, когда все началось с: «Я помогу с ломкой». Не переживай, котик, больше у тебя их не будет. И ничего не будет. Не вернули, Ребекка и Брайан не успели найти денег, чтобы погасить свой долг Хэтфордам-Мориямам, там сейчас хуй разберешь кому именно должен. Не успели сделать ничего, а продавать свои жопы не готовы, так что... палкой ебать Натаниэля никто не будет. — Попроси мамулю и папулю убедительнее, пусть ищут, все закончится хорошо. — голову на бок склоняет, улыбается своим отцовским оскалом хтонической твари из подвала, по щеке гладит, смеется когда в лицо плюют.       Словно это впервые. Словно это не было для него когда-то признанием в любви, а после не было привычной херней, которая мерзкой могла быть только для окружающих. Ему почти жаль, когда Сет начинает плакать от боли, Натаниэль смотрит на чужой ноготь в своих руках и грустит, что-то внутри сжимается так, как только с Эндрю сжималось. И он прижимает окровавленное лицо к себе, по голове гладит, жалеет, шепчет, что все это кончится. — Славно. — голос позади него означает выбор. Выбор жестокий: убей или умри, но знаете, Мэри мертва, очевидно, когда-то самый сложный шаг он сделал, сейчас сможет и подавно.       Надо на корню душить уродов, которые пытаются за поводок дернуть, хозяин у него уже есть. Улыбка, кровь, крики, ногти, откусанный кусок губы, кипяток, вода, боль, крики, улыбка... Эндрю смотрит. Эндрю ждет. Эндрю мало. Эндрю всерьез подумал, его его собака может принадлежать кому-то еще.       Не может. — Не брыкайся ты, блять. Хуже будет. — кажется, говорить Гордон уже не может, то ли прокусил, то ли отгрыз себе язык, глупенький, только хуже себе делает, ну... Но там по губам прочитать можно: «Я тебя сам выебу, урод, съебал». Никуда Веснински только уже не уйдет, он психует и рукоять сломанной швабры вгоняется в его цель. Раз-два-раз, раз-два-раз, раз... — Не кричи, котик, расслабься. — сумасшествие болото, пучина, которая затягивает его уже давно, тянет медленно, быстрее, прямо как движения палки внутри Сета, Натаниэль улыбается так, что у него щеки сейчас треснут, Натаниэлю уже почти забавно, он тонет, он блять тонет в этом... — Хватит. На сегодня точно все. — голос все такой же, теперь отрезвляющий. Они пойдут в комнату, где Миньярд будет долго жалеть монстра на поводке, гладить по голове, хвалить, целовать в лицо, по спине пальцами водить, пока не вырубит обоих. Главное, что Сет не умрет, пока рано, но если вдруг в голову Веснински наконец придет осознание, что выдержали бы его оскал, что лапшу на ушах специально оставляли... Когда улыбка чудовища улыбается не тебе, не так страшно. Но Эндрю не боится вообще, это другим бояться нужно, а если бояться не будут, руки у него достаточно сильные, чтобы сломать шею. Нет страшнее того, кому чудовище дает поводок в руки.