Ящерка под зеленым кустом

Завиток за завитком, красное на зеленом рисовала весна в долине, белым по невыносимо голубому выписывала облака. Отогревшаяся за зиму спасенная ласточка уже порхала под высоким сводчатым потолком скриптория и ловко уворачивалась от монастырской кошки. Кошка уже успела где-то погулять и стала неуклюжей - птичке было легко от нее уйти. Но даже если бы не удалось, брат Пабо знал, что кошка ласточке ничего не сделает. Это она на исходе осени принесла ему едва живую птицу в зубах и аккуратно уложила прямо посреди рукописи, на еще не подсохшие чернила. Бери, мол, Пабо, лечи, а не завитки вырисовывай. Она же отогревала ласточку как котенка под боком всю зиму и делила с ней питье. Разок даже попыталась принести ей мышь. Мышами она пыталась откормить даже Пабо. Краем глаза полюбовавшись ими, он вывел еще один завиток над инициалом. Затем, зацепившись за этот завиток, наметил и выписал виноградную лозу по краю пергамена. Под ней тут же полетели ласточки и расцвели маки. Уснула на солнечном холме располневшая от котят кошка. Плеснула хвостом рыба в изумрудной реке. Затем, буква за буквой из всего этого змеем-Искусителем выползал текст. Совершенно не тот, что полагалось переписывать брату Пабо. И не приведи Господь, если настоятель узнает о такой растрате драгоценного пергамена, пигментов и чернил. Правда, за пергамен совесть Пабо была почти спокойна. пергамен ему дарили. Кто - он не знал, но тайный благодетель почти каждую субботу оставлял лист-другой то у двери его кельи, придавив камешком, а то и у кровати, положив сверху щепку. Чудо, что никто из братьев не находил этих даров, прежде чем ими завладевал Пабо. Спрятав лист, на утренней молитве он то и дело всматривался в лица братьев - кто же он, его тайный друг, решившийся на такой грех? Не испытывают ли его? Не следует ли ему с покаянием сдать пергамен настоятелю? К тому времени как он решился писать на дареных листках, их как раз накопилось достаточно, чтобы сшить в небольшую книгу. И вот теперь он заполнял их Словом Божьим, каким его слышал каждый день, просыпаясь и засыпая. Словом Божьим делилось с ним небо, Словом Божьим дышала долина, Слово Божье мерно тарахтела кошка, свернувшись ночью на его груди. Из него был соткан весь мир и то, что за ним. И все это словно само по себе ложилось завитками и веточками на тончайший лист, выныривая из зеленых лоз и красных маков, как и полагается Слову Божьему. Прежде чем приступить к заполнению новых контуров красками, золотом и белоснежными бликами, Пабо занялся листами настоящих книг, разложенными тут же - следовало успевать выполнять и свою настоящую работу. Переписывать, копировать, покрывать клеем чтобы краски сияли из глубины расправленных страниц. - Еще, - попросил кто-то рядом, и от неожиданности Пабо едва не уронил на пергамен каплю чернил. - Еще, пожалуйста! Расскажи! Пабо медленно обернулся. Обычно паломников сюда не допускали, если только это не были какие-нибудь знатные особы или их отпрыски, отосланные в монастырь для наставления или обучения. С такими следовало быть осторожным и учтивым. Их расположение это завтрашняя трапеза, одежда, пергамен, чернила. То, за что братьям нужно трудиться круглый год, они могут дать за день. Состоятельными и влиятельными паломниками в монастыре дорожили. Им даже многое прощалось. Но входить в скрипторий обнаженным, это, конечно, перебор. Нет, конечно, и простым братьям и святым приходилось давать обеты разной нелепости. В том числе - обеты презрения к одежде. Но до такого доходили в основном в полном отшельничестве, потому что - а почему бы и нет. Этот паломник на блаженного отшельника похож не был. Слишком был чист. От него не шло благоухания, обычного для духовного подвижничества. Скрипторий скорее заполнил запах разогретого на солнце камня и трав. Наготу гостя прикрывали разве что длинные, до пят волосы. И то - небрежно, случайно. Гостя это явно не заботило. Он, прижав руки к груди, просительно смотрел на Пабо огромными зелеными глазами. Настолько болезненно круглыми, что Пабо сразу же ощутил искушение выписать их на драгоценном пергамене. Неплохо было бы нарисовать всего гостя, если бы Пабо мог его разглядеть. А это не удавалось, даже не из-за стыдливости Пабо. Гость попросту ускользал от его взгляда. Вот, казалось бы, Пабо знает, что на госте нет одежды. Но тощий ли он или упитанный? Строен ли он или сутул? Пабо словно считывал гостя с пергамена - вот он стоит перед ним, вот улыбается. Но витые буквы молчат о том, каков он. Пабо осторожно отложил кисточку. - Кто ты? - спросил он, снимая с себя плащ и протягивая гостю. - Я ни о чем не рассказывал. - Я Тришь, - сказал гость, не обратив внимания на протянутый плащ, и указал на еще не покрытый красками орнамент его собственной, его тайной книги. - Ты рассказывал. Продолжай! Прошу тебя, еще чуть-чуть! - Это… Пабо заметно смутился. Как гость успел разглядеть его работу? Как давно он здесь? - Когда ты рассказываешь, травы замирают - расскажи обо мне. Когда ты рассказываешь, река сверкает - расскажи обо мне. Когда ты рассказываешь, небо опускается так, что рукой достать - расскажи обо мне! Так рассказывай! Расскажи мне о них, скорее! Пабо смутился еще больше. Ему следовало все это прекратить и выставить гостя за дверь. Позвать других братьев. Как угодно противостоять искушению, а не позволять ему свободно литься в уши. Вместо этого он взял кисточку и раскрасил лозу на своем листке. Затем реку с рыбой. Когда он обернулся, гостя в скриптории уже не было. Только уставшая от погони за ласточкой кошка мирно дремала на скамье. Поутру он нашел у своей кровати два чистейших листа выбеленного пергамена. Когда Пабо спросил о странном госте у других братьев, ему посоветовали усерднее молиться и на всякий случай обошли скрипторий с кадильницей. За то, что его книгу обнаружат, Пабо не беспокоился - он хранил листки в тайной нише, прикрытой большим камнем. А вот мысль, что Тришь может оказаться злым духом, а не ангелом, тревожила. Ему не хотелось, чтобы гостя ненароком изгнали. Душа Пабо пропала, это было ясно. Гость не выходил у него из головы. Юркой ящеркой он проникал в сны и в них рассыпался словами и изгибами невиданных букв. И Пабо хватал их пером, стараясь успеть перенести на пергамен. Просыпаясь, он едва дожидался момента, когда же можно будет уединиться в скриптории и писать, рассказывать о словах, из которых состоят земля и небо, об орнаментах, спрятанных на дне огромных зеленых глаз. И он писал, выписывал это, изображая на полях Тришь то золотой ящеркой, то ангелом, то девой, одетой в цветы и травы. Вспоминая гостя, он теперь сомневался, юноша тот или дева, и важно ли это. На исповеди он об этом молчал, он исповедовался на пергамене Богу, и ему казалось, что Небеса улыбаются ему и посылают новые слова и орнаменты. Когда он придирчиво осматривал законченную, покрытую клеем страницу, он видел, что она живет. Со страниц переписанных книг на него смотрела красота, с пергамена этой, еще не облаченной в переплет, не зажатой меж досок книги дышала жизнь. Но тех слов, что ему удавалось поймать во сне, ему не хватало. Он чувствовал, что нужно больше. Он чувствовал, что ему необходимо вновь увидеть Тришь и прочесть заново, иначе охватившая его лихорадка не отпустит, сожжет дотла. Он намеренно медленно отрисовал свинцовым грифелем очередную страницу и, наведя чернилами часть контура, остановился и перешел к другой книге. Незаконченным остался завиток орнамента, незаконченными - далекие скалы, гранитными столбами уходившие в бездонную холодную пропасть. Как неоконченная молитва тревожит сердце и ангелов, так недописанные слова и незакрытые контуры должны были терзать Тришь. И Пабо не ошибся. Тришь вскочила прямо на стол, присев на корточках на самом краю и склонив голову к лицу Пабо. Сейчас она была похожа одновременно и на деву и на ящерицу, по крайней мере именно связанные с этим слова виделись в ней Пабо, смешиваясь у него перед глазами. - Почему? - спросила она. - Я хотел тебя видеть, - ответил Пабо, уже понимая, что увидеть опять не получается. - Я хотел узнать. - Узнавай, - она склонила голову на бок. - Узнавай и рассказывай. - Кто ты? - спросил Пабо. - Муж или дева, человек ли? - Я Тришь, - рассмеялась ящерка. - А остальное - не важные слова. Ты сам-то муж? Дева? Человек? Пабо хотел сказать, что он муж и человек, но замер. Привычные слова здесь не годились. Он должен был сказать о себе так, как есть. Человек ли он? Приняв монашеский обет и отгородившись от греховного человека и человеческой жизни стенами монастыря - человек ли он? Монашество считалось чином ангельским, а не человеческим. Но ангел ли Пабо? Он определенно мужчина. В его теле есть все для этого, но именно от этого монахи и отрекаются - плоть не должна считаться, плоть - помеха. Иногда плоть, конечно, торжествовала, и на выручку приходила братская любовь, о которой принято было помалкивать даже на исповеди, но все-таки. Это была не любовь мужей к девам. Делало ли это братьев девами? Как это изменяло их узор и их слова? А любовь божья? С монахинями все просто, они - небесные невесты. А братья? Вся церковь - небесная супруга, они тоже. Символически, но в том-то и суть слов и символов. Они описывают настоящее. Не то, кто ты по умерщвляемой плоти, а то, кем ты себя считаешь. - Я Пабо, - ответил Пабо. - Мне кажется, я сгораю от твоих слов. Тришь рассмеялся. И Пабо наконец понял - он читает Тришь таким, каким тот себя понимает. И муж или дева, ящер или человек - не окончательный вариант, но то, что доступно для прочтения Пабо. Ему требовалось больше слов, намного больше. - Вот видишь, - сказали Тришь. - Нет точности. Вы называете что-то столом и поэтому можете использовать это как стол и видеть его как стол. Но на самом деле это слово не описывает его полностью. Оно врет про его границы - стол не заканчивается там, где заканчиваете его вы. Он переходит во все остальное, он становится другим, он не только стол. С мужчинами, женщинами и людьми то же самое. Ты просто создаешь границы себя, как тебе надо. Или как надо другим. Но на самом деле их нет. - Ты дьявол? - решился он. Слово было гулким как колокол, холодным и пустым. Поэтому он вычеркнул дьявола и спросил о действительно важном для себя. - Моя душа теперь погибнет? - Да, - Тришь приблизило лицо прямо к носу Пабо. - Прости, ты увидел немного меня, а значит тебе всегда теперь будет не хватать, потому что ты видишь, что есть больше, чем ты можешь прочесть здесь. Но я не могло удержаться. То, что делаешь ты, дает нам весь мир. Я живу между слов, между строк, все мы. Нас не видно просто потому, что вы смотрите не туда. Мы все то, что видите вы, видим смутно. И только правильные слова, правильный узор позволяют нам увидеть вот эту часть мира, не только корни. Поэтому рассказывай! Рассказывай всем нам! - Мне будет не хватать слов, - развел руками Пабо. - Теперь мне надо видеть и корни тоже. - Пойдем со мной! - рассмеялась Тришь. - Вечно танцевать там, где слова мира сплетаются вместе, где все видно и не видно ничего! Ты будешь петь, будешь рассказывать нам, ты будешь любить и радоваться. А мы будем слушать! - Я смогу вернуться? - Пабо ощутил непрошенный ужас, словно вдруг очутился у бездонного обрыва и базальтовые столбы так и зовут соскользнуть вниз. - Нет, - весело ответила Тришь. - Тебе даже в голову не придет. Ты станешь самим собой, совсем. И ты увидишь все меня! Она взмахнула руками, и Пабо понял, что их больше чем две, но сколько именно? И имело ли это значение? Его собственная рука потянулась к карандашу, вырисовывая завитки, слова, символы. Он не мог остановиться, словно попал в волшебный хоровод проклятых созданий. Очнулся он лишь вечером от гула колокола, созывавшего братьев к общей молитве. В скриптории было уже темно и стол освещала только свеча, вопреки правилам поставленная рядом с писчей подставкой. Табо ощущал лишь дрожь в руках и досаду от того, что все завершилось. И страх от того, что так будет вечно, если он согласится уйти с Тришь. Должен ли он будет подписать что-то своей кровью? Или обнаженным выйти под луной танцевать в луга за стенами монастыря, вычерчивая телом правильные слова о ночи, луне и о себе? Или просто сказать “Тришь, я возлюбил тебя, твой узор прекраснее этого мира, я хочу уйти с тобой”? Кажется, он был готов на все три шага, сегодня же, после молитвы. Положить конец бесконечной лжи и недомолвкам, сгореть, рассыпаться орнаментами и переливами цвета. “Останови меня, если на то воля Твоя, Господи” - думал он, выбегая из скриптория на зов колокола. Служба проходила для него словно в тумане. За привычными словами молитв Пабо ощущал совсем другие, сплетавшиеся с привычными, дававшие им новое сияние, иные смыслы и звучание. И это наваждение вновь прервал колокол - в монастыре начался пожар. Горел скрипторий. Очевидно, кошка опрокинула забытую замечтавшимся Пабо свечу, или сквозняк качнул ее пламя, сорвал искру и огонь перескочил на паутину, а с нее - на связки свечей, лучины и книги. Кто-то побежал за водой, кто-то - спасать монастырские святыни. Пабо же, плеснув на себя из чаши со святой водой, бросился в пламя спасать книги. Путь длинными галереями и лестницами от молитвенного зала до скриптория короток только тогда, когда ты никуда не спешишь. Когда каждая секунда означает гибель бесценного сокровища, ты опоздаешь в любом случае и сможешь попытаться спасти очень немногое. Несколько старых манускриптов, Может быть, схватить со стола пару находящихся в работе. Можно попытаться проникнуть к тайнику, отодвинуть тяжелый камень и спасти свою книгу, каждое слово в которой делает мир реальным для неведомого народа Тришь, что живет между строк и смыслов. Возлюбленной Тришь, каждое слово, сплетающее которую, соткано из огня, тайны и радости. Возлюбленного Тришь, волшебнее которого нет и не будет и представить нельзя. Но тогда не успеть спасти больше ничего. Да и самому вряд ли выжить. Огонь завывал и плясал по скрипторию в дикой и прекрасной пляске смерти. Выжигал буквы, испепелял страницы чужих бесценных мыслей, чужих движений кисти и белоснежных отблесков. Пабо схватил со стола пару книг и стопку исписанного пергамена, сбивая с листов огонь, он прижал сокровище к груди, стараясь закрыть своим телом и, огненным шаром выкатился из скриптория. Его окатили водой и оттащили прочь - он думал лишь о том, что вода может размыть буквы на еще не проклеенных страницах. Потом он рвался назад, к тайнику, но его не пускали. В том, что творилось в скриптории, спасать что-либо было уже невозможно. А потом он в компании кошки с обгоревшим ухом обожженными пальцами рылся в еще дымившейся золе, поднимая на ладони призрак миниатюры или искусно выписанных слов. Тайник выгорел точно так же, как и весь скрипторий - сквозь щели огонь проник и туда. Нечего было подписывать кровью, нечего было рассказывать Тришь. Мир молчал. Молчала Тришь, сколько он ни звал ее. Пабо бормотал слова, ускользавшие из его памяти, но они звучали пусто, как призраки слов на обуглившихся страницах. Под руку попался чудом сохранившийся обрывок пергамена, и Пабо, всхлипывая, поднес его к помутневшим после пожара глазам. Под изумрудно-зеленым кустом плясала золотая ящерка.