Наставляя?
Зелёная радужка её была неповторима. Что же это, поражался он. Отличительный знак?.. Вероятно. В этом знаке Амен замечал симфонию загадок и магии. Яркая, словно костёр, разожжённый путниками посреди песчаных дюн и солнечных зарев, она околдовывала и восхищала. Она была окутана мягкостью и волей, в ней таились нежность и сила, она притягивал к себе внимание и заставлял сердца окружающих биться быстрее… Женщина — египтянка, — получившая свыше подобное благословение, определённо была олицетворением божьей щедрости. Счастливица, стало быть.Или же крайне несчастная.
Матушка посмеивалась, заканчивая сеанс онейромнатии: — Не тревожься. Вряд ли то проделки других онейромантов, сынок, — и поговаривала, что встреть она такую Неферут — быть может, влюбилась бы необратимо. Потом она, правда, снова шутила: — Разве что у неё не будет двух передних зубов!.. Однако Амену было не до смеха. Грёзы его стали беспокойны, ночи — длинны и мучительны, а дни — коротки и забвенны. Тяжесть истины, которая была ему неподвластна, томила нещадно. Ответы, доступные лишь взрослому, терзали детский рассудок не по-детски. Амен боялся, что гнёт любопытства будет самым сложным испытанием в его отрочестве… Ах если б он знал, что отрочества у него не будет вообще.* * *
Чин при фараоне — привилегия привлекательная. Деньги, власть, уважение в обществе. Сытые близкие, уютный дом, запах дорогих масел, расползающийся от стены к стене… Казалось бы, о чём ещё мог мечтать простой муж? О справедливости? О безопасности? Возможно. Но Амен не был простым мужем. Амен был тем, кто обеспечивал простых мужей справедливостью и безопасностью. Откидываясь на спинку дивана, он взъерошил пятернёй чуб. Ломота, сковавшая мышцы после ночного дежурства, отдавалась в теле, точно эхо, — отголосок былого, зов надвигающегося. Обычно его голова была занята работой: утром — документами, днём — подопечными, порученными ему фараоном из заслуженного доверия, ночью — снова проклятыми записями… и облавами, если не везло. Кровь, кровь… всюду была кровь. Когда охота удавалась всласть, родной хопеш напивался ей, как молоком матери, и в тот же миг заострялся, ровно бритва, готовый к скорым истязаниям. Если же гонения оборачивались неудачей, то и тут не получалось избежать жертв: охотники всё так же проливали кровь. Только уже не врагов, а свою. Подчас Амену мерещилось, что он пропах ей подчистую. Сколько раз он, теряя бодрость за письменным столом, мечтал о том, как обмякнет, свободный от дел? Сколько раз, оттирая с локтей багряные кляксы, ловил под веками пузыри мыльных разводов, вновь и вновь отнимавшие у него зрение от переутомления? Сколько раз воображал, как Эвтида, сбросив ради него чёрный плащ, прижмётся к его груди всем телом, честная и беззаветная?.. Амен опустошил лёгкие. Он не мог больше грузить себя переживаниями. Сегодня всё наконец-то было иначе. Сегодня всё наконец-то было не через… — Хочешь, господин? Он отвлёкся. Спелый и налившийся, гранат звонко откликнулся на щелчок и, разломившись, брызнул Эве на кожу. Она с причмокиванием облизнула палец. Красная дорожка сока, сахарная и липкая, забивая складочки на её ладошках, потекла вниз, светлея и истончаясь ближе к сгибу руки. Маленькие и бордовые, бусины зёрнышек мерцали в свете распалённых свечей, как камушки на дне Нила. Влекущие. Соблазнительные. Манящие… И ужасно желанные. Но нет, не зёрнышки. А губы, которых они касались. Стискивая зубы от бессилия, Амен смерил гранат презрительным взором. Наверное, впервые он ловил себя на мысли, что завидовал фрукту. И — удивительно! — этим фруктом был даже не Ливий Пеллийский. — Нет, — процедил он. — Гранат я не хочу. Нерасторопно сдвинувшись вперёд, он поймал девичье запястье. Мокрое. Мокрое, клейкое, но нисколько не противное. Ничего, что касалось Эвтиды, не могло быть для него противным. Совсем. — Тебя хочу, — не то прошептал, не то прорычал он. Эва не подала виду, но Амен не сомневался — она смутилась. Она захлопала ресницами, прерывисто покосилась по сторонам и, не найдя, куда себя деть, в итоге глуповато улыбнулась, вжимая подбородок в плечо. Скромная розовинка, словно бутоны лотоса, расцвела у неё на щеках, делая её ещё милее и прелестнее, а растрёпанные кудри запружинили, прикрывая обнажённые ключицы. Неважно, сколько лун минуло с мгновения, когда они отдались друг другу; Эва всё равно иногда робела от стеснения — или же притворялась, что робела, — но Амену это нравилось. Ему нравилось рассматривать её, нравилось познавать снова и снова, нравилось исследовать, как хорошую историю, к которой было приятно возвращаться. Всякий раз он поражался: разве человек мог быть столь обворожителен? И Эвтида без слов подтверждала: мог. Ещё как мог! Каждый шаг, каждое движение и каждый вздох, исходящие от неё, были подобны божьему чуду. Явившаяся из мира тьмы, она каким-то образом умудрилась не пропитаться той исподволь, а наоборот — гореть ярко, незапятнанная и неодолимая. Черномаг, но безгрешный?.. Это даже звучало нелепо. Амен был уверен: и за Эвой, бесспорно, водились грешки. Однако кто он был такой, чтобы осуждать сироту за попытку вырваться в люди? Дёрнув её руку на себя, он пригнулся. Эвтида вздрогнула, но не отпрянула — позволила ему делать то, что он считал нужным. Коралловые капельки неслись вниз по её кисти, перетекая Амену на костяшки и щекоча. Наблюдая за её реакцией, он с жадностью ловил струйку за струйкой языком — очерчивая контуры, ввёл ввысь, не сводя взгляда с её лица, и не морщась проглатывал свербящую кислинку. Когда он приступил, тёмные брови Эвтиды взметнулись выше от неожиданности. А глаза… До чего же откровенны были её глаза! Те самые нефритовые глаза, что когда-то не оставляли его в покое ни на одну ночь, ныне наяву взирали на него в ответ. И наяву они ему принадлежали. Лишившийся последнего внимания, гранат выскользнул из хватки Эвы. Дольки посыпались прочь, роняя алые слёзы на пол, а часть, сохранившая округлость форм, укатилась так далеко, что с тех пор её никто и никогда не встречал. Позабыв обо всё на свете, Эва прильнула к Амену. Лёгкая и податливая, она навалилась на него всем весом, но едва ли он ощутил хоть какую-то тяжесть. Когда он поцеловал её, сок, въевшийся в морщинки её пунцовых губ, засаднил на дёснах, как при укусе. И всё же этот поцелуй был слаще любого граната. Вечер выдался сложным. Амен невероятно устал и, пожалуй, не нашёл бы в себе сил устоять на ногах, если бы дома его не встретила Эвтида. Впиваясь ногтями в его грудь, она удерживала его крепко — лаской, заботой, теплом. Иной раз его даже пугало то, какую власть она над ним имела: она свободно усмиряла его гнев, утоляла бесконечную жажду и укрощала буйный нрав. За окном уже давно висела луна — полночь. С рассветом Амену пристало подняться выспавшимся и свежим, но он и посейчас не трогал постели — лишь любил и любил свою Эву, пока не закружится голова и пока приятная истома не покроет всё тело от макушки до пят. Разморённая, его Эвтида сегодня была слишком горяча. Слишком красива — такая, какой он когда-то видел её во снах. Его забавляло то, что теперь она не казалась ему столь взрослой, высокой или недосягаемой, как прежде. Напротив, взрослым теперь был он сам. Взрослым и достойным её. В пору, правда, было смеяться: как же, оказывается, разнились восприятия ребёнка и взрослого! Ведь Эва с самой первой встречи напоминала ему именно ребёнка — языкастая, шкодливая и бесцеремонная, она, как ураган, врывалась из одной жизни в другую и сметала там всё на своём пути. Находясь рядом, Амен чувствовал, что, бывало, превращался из-за неё в пацанёнка. Не в такого бешеного, как она, но в такого, каким когда-то был он: беззаботного, любопытного и дотошного. Амен знал, что менялся. Менялся из-за неё — быть может, даже терял сноровку. То ли с возрастом, то ли из-за чрезмерно тесного общения с Эвтидой, но однажды он обнаружил, что перестал тяготеть к грубости. Надоело, приелось иметь женщину жёстко, наскучило вынуждать её кричать и задыхаться не только при пытках, но и при сексе. Утомило гадать, доставлял ли он ей боль или всё же удовольствие. Куда приятнее было задыхаться самостоятельно — и не от сумасшедшего ритма, а просто от процесса. От того, кто был под ним… и почему. Наверное, Амен слишком поздно осознал, насколько это было важно. Он попал — он пропал. Эвтида стала его зависимостью. Точно полоумный, каждое её движение он хотел запечатлеть в памяти, хотел увековечить в моменте каждый поцелуй, сорванный её губами. Подсаживая, он медленно, растягивая минуты близости, раздевал её и, опьянённый негой, раздевался сам. Браслеты, пояса, рубашки… Всё — долой. Всё — в Дуат! Незаконно, незаконно было прятать настолько ровную и претенциозную осанку! И такую кожу — чарующую, оливковую, как её когда-то описывала его мать-онейромантка… Они были совершенно друг на друга не похожи: на груди, на руках и даже на торсе Амена не нашлось бы живого места — всё покрылось угловатыми шрамами, татуировками и новыми ранами. Тело Эвы же отличалось удивительной чистотой — без изъяна, без царапинки; даже родинок крупных было не сыскать. Вот так парочка — черномаг и охотник!.. Противоположности неминуемо притянулись. По воле богов, стало быть. Не иначе. С самого начала между ними творилось что-то необъяснимое. Вряд ли это можно было как-то оправдать. Был ли Амен сбит с толку? Конечно. Понял ли сразу, что Эвтида носила в своих жилах могущество шезму? Разумеется. Чувствовал ли он, что приближалось нечто необратимое, нечто страшное?.. Скорее всего. И она тоже это чувствовала — не могла не чувствовать. А потому, страшась потеряться, они опять и опять отдавались друг другу без остатка, словно для кого-то из них завтра могло не наступить. Наслаждение на грани распада рассудка, сбитое дыхание, вгрызающееся в приоткрытые губы, тихие просьбы на ухо: — Поклянись в верности… И Эва клялась. Никакой более лжи, никакой хитрости. Она выгибалась, будто в поклоне. Облизывая ряд косточек, капельки пота соскальзывали с её шеи в выемку меж ключиц, с них же — в ложбинку; соски предвкушающе твердели. Нагая и незащищённая, она соблазнительно вела бёдрами, направляя в себя налившийся член, и Амен, не отдавая себе отчёта, ухмылялся. Не от надменности и даже не из самолюбия, нет. Его разбирала гордость, когда он снова замечал, с какой честностью и прямотой Эва действовала с ним и как по-змеиному извивалась с другими. Он наконец-то заслужил её доверие. Он смог. Он старался быть с ней чутким и внимательным. Он изучал Эву тщательно, запоминал все её реакции на его ласки, уважал и любил её «да» так же, как уважал и любил всякое её «нет». Он желал знать, как ему должно было вести себя с ней для того, чтобы она, миг за мигом погружаясь всё глубже в их слияние, постепенно отказалась от какой-либо связи с миром. Он боготворил её. Он зацеловывал её плечи, прислушивался к каждому вздоху, ловил стоны и по-кошачьи отрешённо жмурился. Из окна тянуло ночной прохладой… Но ни Амену, ни Эвтиде не было до этого никакого дела. Ныне для Амена значение имела лишь Эвтида, которая бездумно вжималась растопыренными ладонями в его грудь. Опираясь на него, она держалась на ногах с трудом и, периодически запрокидывая голову, помогала наращивать темп. Её влажная кожа, поблескивающая в апельсиновом свете лампы, обжигала. Амен не позволял Эве расслабиться. Будто завороженный, он бесконтрольно толкался в неё то плавно и мягко, то быстро и страстно — следовал инстинктам, поддавался голосу интуиции, гремящему в черепушке. Эва кусала губы, стискивала в ответ его напряжённые пальцы, которыми он накрывал её руки, обездвиживая, и задыхалась, как задыхался и Амен. Ему срывало крышу, когда она смотрела на него томно, из-под ресниц, когда дразнила, качая тазом. Он отдавался этой пытке целиком, а она всё подливала масла в огонь: ломала ритм, будто специально, вырвалась из его хватки, как преступница, и не подпускала к груди, покачивающейся в так движениям. Они всё ещё играли друг с другом — привычка. Благо, уже не на жизнь — и даже не на смерть, — как было раньше. Нефритовая радужка Эвтиды сверкала. Амен видел в ней предзнаменование — всё будет хорошо. Им уже было хорошо. Вместе. Впредь он никогда не подумает о том, что могло ждать их поутру или ещё до рассвета. Его перестали грызть опасения о том, что во всём этом огромном мире он не сумеет обрести и песчинку счастья, если его Эвы не будет с ним рядом. Его Эва была невообразимо прекрасна. Изнурённая, истомлённая, залюбленная до изнеможения. С истерзанными губами, с горящими щеками, с удовлетворённым желанием во взоре… Амен мог бы любоваться ей без перерыва. Он мог бы любить её без перерыва. Но у всего был разумный предел. Разомлевшие и обессиленные, ублажённые, они оставили друг друга, насытившись до крайней точки. Довольная и уставшая, Эва потянула Амена в кровать, отдыхать… Однако он не смог бы уснуть, не уточнив у неё того, что давно не давало ему покоя. — Онейромантия или некромантия? — прошептал он ей на ухо, когда она уже заворачивалась в одеяло. — Что? — она резко замерла. Повернувшись к нему лицом, она с подозрением нахмурилась. — Что это, обвинение? Вопрос с подвохом? — Нет. Просто знать хочу, правым ли оказался. Он сощурился, а Эва продолжила глядеть на него с недоумением. — Ну… — невольно она заёрзала. А после в итоге сдалась, призналась: — Лучше у меня всё-таки получалась некромантия. По крайней мере, так все говорили. Амен едва сдержал нервный смех, рвущийся наружу. Да… Мать, конечно же, была права. А как иначе? По-другому быть не могло. В конце концов, не зря в народе повторяли: матерям виднее. Ничего не укроется от их мудрых глаз. Особенно строптивая невестка.