Нова должна уйти.
Эта мысль стала неотъемлемой частью размышлений Цезаря всё последнее время. И была первым предметом его разногласий с Морисом за всю историю их многолетней дружбы.
—
Так надо, мой друг, — в очередной раз делал попытку доказать свою правоту вожак.
—
Что ты, нет! Нова жила среди нас долгое время, ты не можешь прогнать её, нет! — возражал в ответ орангутанг, взмахивая и размахивая длинными руками, покрытыми густой рыжей шерстью.
Видя, что его убеждённость натыкается на упрямо воздвигнутую стену, шимпанзе глубоко вздыхал, наполняя грудную клетку воздухом, словно вместе с кислородом к нему могли явиться новые силы для этого спора.
А потом начинал разъяснения снова:
—
Я знаю, ты привязался к ней… — тепло улыбаясь другу и кладя руку ему на плечо, говорил он.
—
А ты? — Морис вдруг впился а его лицо тяжёлым взглядом. —
Разве ты не привязался к ней за всё это время?!
Более чем! Цезарь обрёл в этом человеческом ребёнке дочь, которой у него не было. Он любил её немножко не так, как Корнелия или как убитого Синеглаза, но не менее ощутимо. Просто, видимо, с самого начала знал, что их пути близятся к развилке.
—
Нова — человек, — сделав вид, что не слышал обоих вопросов, продолжал свою мысль вожак.
Орангутанг воспринял его слова по-своему:
—
Она одна из нас! — его ноздри при этом сильно-сильно раздувались, а под шерстью начинали проступать мускулы. Словно он собирался силой отстаивать права своей подопечной, если до этого дойдёт.
—
Но она — не обезьяна, Морис, — спокойно и терпеливо завершил свою мысль Цезарь, —
Если она останется у нас, то всегда будет одна. У неё никогда не будет пары, не будет детей… Не будет семьи, — и немножко коря себя за произнесённое следом, добавил: —
Неужели этого ты ей желаешь?..
Выражение лица друга изменилось, и вожак понял, что наконец был услышан.
—
Нет, но Цезарь! Ты же помнишь, что с ней было в прошлом! Её ждала гибель! Как же она будет одна в этом жестоком мире?! — похоже орангутанг уцепился за эти аргументы, как за спасательный круг, взывая к милосердию.
—
Теперь всё по-другому, мой друг, — Цезарь качнул головой, —
Люди начали жить заново. Мы же видели их новые поселения. Там больше не убивают тех, кто не может говорить.
Минуту Морис сидел совершенно неподвижно. А потом вдруг обернулся… и с такой тоской посмотрел, что у шимпанзе неприятно кольнуло в сердце.
—
Но ведь, Цезарь… у Новы там никого нет… она будет одна, — язык жестов сейчас показывал больше, чем любые слова, которые мог бы произнести Морис, будь он человеком.
Вожак, отвернувшись, несколько мгновений смотрел на окунутое в закатные краски небо. Прежде чем ответить внятно и на человеческом.
— Она привыкнет.
Ладонь Цезаря сжали шершавые длинные пальцы. Он чуть-чуть повернул голову, так чтобы глядеть на друга. Но только искоса, избегая прямого зрительного контакта.
Морис же, напротив — старался вглядеться в его лицо как можно пристальнее.
После чего другая его рука очертила в воздухе несколько недлинных жестов, а он сам хмуро мотнул головой.
—
Но не поймёт.
Это было также очевидно шимпанзе, как и то, что в конечном счёте он поступает правильно. Тот, кто вырастил его — хороший человек по имени Уилл тоже отпустил его в леса, когда пришло время. И Цезарь до сих пор по нему скучал. Но знал, что на своём месте, и что то, чем он сейчас живёт — его мир…
И, кажется, теперь настала очередь Цезаря отпускать. А это никогда не бывает просто…
***
Нова и Корнелий о чём-то переговаривались на языке жестов, а Вожак наблюдал за ними в некотором отдалении; его сынок подрос, и был сейчас примерно того же возраста, что и Синеглаз, когда его младший братик появился на свет.
Синеглаз
Имя старшего сына часто оседало горечью на губах Цезаря, хотя он давно не произносил его вслух. Первое время боль потери была почти невыносима. Но сейчас, наблюдая за тем, как подрастает Корнелий, шимпанзе наконец-то до конца понял, осознал и принял всё, как есть.
Синеглаз погиб, защищая братика и свою маму. И частичка его и Корнелии навсегда осталась с Цезарем…
В этот момент Нова рассмеялась, — и вожак, моргнув, вернулся из размышлений в реальность.
Человеческий ребёнок тоже выросла. Теперь, когда она выпрямлялась, то была выше всех обезьян в лагере; её медные волосы отрасли и немножко потускнели; черты лица как-то немножко заострились и… нельзя сказать, чтоб подурнели, но утратили прежнюю умилительную плавность; Подобное происходит и у обезьян, — когда они взрослеют, и посмотрев на них, ты уже видишь перед собой не детёныша, а взрослую особь. Вот только у людей это «превращение» происходит медленнее…
Разговор вдруг прервался — и Корнелий, быстро что-то залопотав, вскочил, бросаясь к отцу, словно до этого его не видел.
Ласково улыбнувшись, Цезарь простёр руки к сыну, коротко прижимаясь лбом к его лбу, и потрепал по голове.
—
О, папа, папа!
—
Ты чем-то взволнован, сынок?
—
Смотри! Смотри, что мы нашли вместе с Новой сегодня на прогулке! — и юный шимпанзе протянул на раскрытой ладони несколько светлых зёрнышек. Глаза его светились. —
Я таких раньше и не видел!
В этом не было ничего удивительного: их новый дом не был лесом, но это была плодородная и обширная территория. Так что несмотря на то, что жили они тут давненько, местная почва всё ещё умела преподносить сюрпризы.
—
Это замечательная находка, сынок, — одобрительно отозвался Цезарь, подумав о том, что с такой тягой к новому Корнелий точно не пропадёт.
К ним тихонько приблизилась Нова, но тактично стояла в некотором отдалении.
Корнелий обернулся к ней, и хаотично взмахивая руками, заговорил на языке жестов.
—
Видишь? Видишь, Нова?! Папа мною доволен, я молодец!
—
Ну да, ну да… хвастун! — также жестами показала светловолосая, по-приятельски пихнув шимпанзе локтем в бок. —
Но я вообще-то тоже приняла в откапывании этих семян участие! В то время как ты просто скакал кругами, восторженно вереща, — она говорила без всякой издёвки или злости, но с явной насмешкой.
Наблюдавший за этой сценой Цезарь не сдержал улыбки.
—
Вы оба молодцы, горжусь! — искренно показал он жестами, после чего посмотрел только на Корнелия: —
Сынок, я хочу поговорить с Новой. Можешь нас оставить?
Тот понимающе наклонил голову.
—
Конечно, отец, — и развернулся, но убегая, прокричал: —
Увидимся, Нова! Я буду у озера!
Если бы девушка могла говорить, она бы, наверное, весело прокричала бы ему вслед «Хорошо!». Но она не говорила, поэтому лишь широко улыбнулась.
—
Скажи мне, — глубоко вздохнув, заговорил вожак, заставив золотоволосую повернуть голову, —
ты когда-нибудь отправлялась с пограничным отрядом, Нова?
Она мотнула головой, неуверенно дёрнув уголком губ, и ответила жестами:
—
Н-нет.
—
А хотела бы?
Задумалась. Отвела взгляд. Сжалась. Ссутулила плечи.
—
Может быть, но там же… там же люди.
Показала наконец.
Было что-то неправильное в том, как испугано-отрешённо
говорила показывала она это сейчас. И эту неправильность Цезарь явственно ощутил.
—
А если ты отправишься например, в отряде с Ракетой? Тебе ведь тогда нечего будет бояться! Ну, согласна? — вожак говорил при помощи жестов, но Нове казалось, что она слышит в этот момент его глубокий голос, который сейчас, вероятно, весь был бы пропитан убеждающими нотками.
—
Ну… ну да, если так нужно.
Нужно, девочка. И тебе — даже больше, чем ты думаешь.
По возвращении Нова была чрезвычайно эмоциональна. Казалось даже, что она пытается бороться со своей немотой. Её глаза светились живостью и энергией, шаги были широкими, а жесты — неплавными.
Морис ходил тенью себя прежнего, и не заговаривал с Цезарем, даже не присаживался рядом.
Так больше продолжаться не могло, в этом не было смысла…
—
Что ты думаешь о людях, Нова? — прямо спросил её Цезарь, когда они вместе прогуливались вдоль озера. В некотором отдалении бродил и Морис.
Она вскинула на него свои большие глаза.
—
Ты знаешь, они не такие страшные! А я-то думала!.. — она прижала кулачки ко рту, словно собиралась хихикнуть. Настроение у неё было прекрасное, но мыслями она словно была как бы не совсем здесь.
—
Они такие как ты, верно?.. — понимающе улыбнулся вожак.
—
Ага. Даже не верится, что когда-то они друг друга убивали… — девушка поморщилась на последнем слове. —
Хорошо, что я не они.
Тяжёлый вздох вырвался из груди шимпанзе: он почувствовал, что разговор близится к своему финалу.
Вытянув руку, тронул девушку за плечо, заставляя вопросительно обернуться и предложил присесть на землю.
—
Ты знаешь, кто ты?
В огромных глазах промелькнуло почти снисходительное выражение:
—
Я? Знаю. Я — Нова.
Вожак нахмурился.
—
Ты — обезьяна?
Она улыбнулась, замотав головой.
—
Нет-нет! Я — сильная и смелая Нова!
Диалог начинал заходить в тупик. И присутствие Мориса, уже открыто показавшегося рядом, совсем не помогало.
—
Нова, ты — человек. Ты понимаешь это?
—
Ну? Ну да.
—
Стало быть, ты — как другие люди?
Светловолосая опять прижала костяшки пальцев к своим губам, словно бы удерживая звонкий смех.
—
Нет, что ты. Я не такая, я — как вы! Разве это не очевидно?!
Взгляд Мориса теперь буквально прожигал затылок, Цезарю не нужно было даже оборачиваться, чтобы понять, что друг навис сзади угрожающей мохнатой глыбой.
Но пути назад не было.
—
Нова, ты рождена среди людей. И твоё место там. Там твой дом — последнее слова шимпанзе чётко и гортанно произнёс вслух.
Она заморгала.
—
М-может быть, но… но я хочу жить с вами, — эту растерянную дрожь в голосе невозможно было услышать, но порывистость жестов и враз распахнувшиеся глаза сказали достаточно. —
Хочу быть… д-да, хочу быть одной из вас!
В этот момент, оттолкнув Цезаря, к девушке поспешно приблизился Морис.
—
Ты одна из нас, Нова… одна… Не переживай! — жестами успокаивал он, протягивая к её лицу свои руки; издавая странные свистяще-курлычущие звуки, явно выражающие наивысшую степень его нежности.
—
Нет! — вожак выпрямился, его брови были сурово сдвинуты, лицо выражало суровость. Уже принятое решение камнем висело у него на сердце, но он слишком далеко зашёл, и к тому же знал, что так будет правильно.
Глаза Новы впервые заблестели.
—
К-как же т-так? Цезарь, ты меня прогоняешь?! — её руки лихорадочно изображали жесты, выражающие сейчас её смятение. —
Ты всегда был т-так добр к-ко мне, и не сделал ничего плохого!..
Отрицательно мотнув головой, шимпанзе ответил следующим жестом:
—
Нет сделал.
—
Цезарь, прекрати, не надо… — косой взгляд, обернувшегося к нему Мориса метал предостерегающие молнии.
Потому что он точно знал, о чём идёт речь.
Не взглянув на лучшего друга, Цезарь произнёс на человеческом, коротко и сухо.
— Я. Убил. Твоего. Отца.
Нова не могла кричать. Но ужас в её глазах говорил о слишком многом.
Шарахнувшись назад, она прижала ладони ко рту, но было заметно, что её губы разомкнулись в крике… Мотая головой, девушка смотрела на шимпанзе.
Он понял этот взгляд. Даже сейчас она продолжала искать опровержение услышанному…
Но его не было.
И тогда она заплакала, болезненно зажмурившись, сгорбившись, подогнув колени, словно падала…
Морис коснулся её локтя, собираясь привлечь её к себе и убаюкать, как делал это раньше, но она дёрнулась и от него. Он замер, моргая.
—
Нова, что ты? Что ты, Нова!..
—
Не… не трогай меня, никто не трогайте, — с каждым её жестом орангутанг вздрагивал, словно от удара плёткой, и опускал глаза. Девушка вдруг, выпрямившись, опять вгляделась в окаменевшее лицо Цезаря. И вдруг действительно произнесла: —
К-Как же это?..
— Люди убили моего сына, — вожак не стремился найти себе оправдание в сказанных словах. Он просто рассказывал правду.
Смахнув со щеки очередную слезу, светловолосая жестом спросила.
—
Но не он?.. — и видя непонимание в нахмуренном лице шимпанзе, поясняет: —
Мой отец не убивал твоего сына, верно?
Цезарь впервые отвёл глаза, чувствуя, как воздух при каждом вдохе обжигает ему грудную клетку.
— Нет, не убивал.
Нова несколько секунд смотрела на него, сощурившись. А потом…
Наверное, ему всё же послышалось. Ведь из девичьего горла вырвался лишь привычный надсадный хрип! Но вожак как-то сам понял его значение.
Ненавижу!
Он мог бы рассказать ей, что не контролировал свой гнев и свою боль… что ему жаль напрасно пролитой крови…
Но понимал: она не станет слушать.
И несмотря на то, что взгляд её глаз постепенно стекленел, вожак ещё некоторое время видел в нём растерянность и беззащитность.
Ведь к нему этот человеческий ребёнок питал особое благоговение, именно на него смотрела доверчиво и уважительно…
А потом — всё.
Ресницы опустились, затрепетав, скрыв увлажнённый взгляд…
Нова убегала прочь, оборачиваясь. Словно опасаясь погони. Которой, конечно же, не последовало.
—
Ты много раз поступал правильно… но сейчас — нет, — жесты Мориса были скупы на эмоции, взгляда он не поднимал.
Вскоре Цезарь остался у озера один. И ему показалось, что в отражении водной глади на него смотрит кто-то другой…
***
Цезарь понимал, что ему осталось недолго. По правде говоря, внутренне он уже давно был к этому готов. Потому что сделал всё, что должен был сделать. Его племя обрело новый дом, и могло существовать, с ним или без него — неважно. Вопрос уже не стоял так.
Жаль только было вожаку, что принимать участие во взрослении сына он не сможет. Но о Корнелии обещали позаботится Озеро, Морис и Ракета. И Цезарь им верил.
Закатные краски небосклона завораживали.
Будучи юным, он этого не замечал. Но сейчас Цезарь любовался, замерев, впитывая каждое мгновение этого вечера. Порывы ветра пробирались под шерсть, холодили, но не слишком.
В грудной клетке тяжелело, последнее время шимпанзе слышал хриплые звуки, когда дышал, но не акцентировал на этом внимания.
Камень, на который он присел двадцать минут назад, тянул из него по капельке тепло.
И что-то ещё…
…Веки тяжелели — Цезарь постепенно опускал голову, чувствуя, что вот-вот задремлет. И дремота эта уж не разомкнёт своих объятий…
Но что-то держало, не давало отпустить всё, оборвать. Неясное, но отчётливо холодное чувство грызло изнутри. Будь Цезарь человеком, он бы, наверное, смог это как-то себе объяснить. Но он был обезьяной. Сверхразумной, но всё же обезьяной. А потому мог только безотчётно прислушиваться к своим ощущениям…
В какой-то момент краски заката застили взор, вожака повело — и он завалился на бок…
Цезарь понимал, что суета вокруг бесполезна, но не мог отказать родным и друзьям в праве простится с ним так, как они считали правильным.
Он был уже настолько слаб, что его даже поднимать не стали, боясь сделать лишь хуже.
А небо… закатное золотисто-алое небо надвигалось, заполняло собой всё.
Нет, не так. Слишком… слишком близко!
И тут…
Шум шагов.
Вместо неба — золото волос; знакомые широко распахнутые глаза смотрят взволновано.
Эти черты лица невозможно бы было перепутать, хотя их обладательница и выросла.
— Нова, — разлепив губы, сипло говорит Цезарь и с тускнеющей радостью улыбается.
Девушка, кивая, улыбается в ответ. Глаза её необычайно ярки — может это потому, что в них слёзы?..
— Нова… — теперь её имя он еле проговаривает, копя силы на дальнейшие слова, которые непременно должен сказать. Должен успеть сказать, — Прости меня, Нова.
По лицу девушки пробегает судорога — подбородок сильно дрожит, как и обкусанные обветренные губы…
— Папа… О, папа!..
И всхлипнув, Нова подаётся вперёд, утыкаясь лицом в плечо Цезаря. Рыдает. Льнёт ближе. Мотает головой. Что-то бормочет.
Он бы и рад разобрать, да не может.
А впрочем, неважно.
Вожак слабо, но всё же обнимает её в ответ, подбородком касаясь склонённой к нему макушки. И для него теперь золото её волос — небо. Близкое, родное… простившее.
Силы кончаются и с последним вдохом Цезарь коротко касается губами виска Новы, немного отстраняя её от себя. Ладонь одной руки протягивает ей, другой — заплаканному Корлелию…
Вот они - его небо!..
