сын

— Окита-сан, там можно узнать, кем вы приходитесь Хиджикате-сану? — Ямазаки нервно потирает затылок, жмется и не может заставить себя смотреть капитану первого отряда в глаза. — А? — Сого комично округлил рот, наклонил голову, невинно хлопнул ресницами несколько раз и произнес, нарочно громко, так, чтобы было слышно всем в радиусе ста метров. — Я приемный сын его мужа. Сого игнорирует вытянутые лица несчастных свидетелей своего откровения, игнорирует возмущенный крик, доносящийся из комнаты Кондо-сана, где по счастливой случайности находился дьявольский замком, — Окита надувает губы, отводит взгляд и вышагивает прочь от места преступления, он не намерен выслушивать возмущение. Хиджиката разгоняет толпу бездельников, орет что-то вслед Сого, закуривает сигарету, прикрывая глаза, и пытается дышать, не думая о том, какие теперь поползут слухи по всем отрядам Шинсенгуми. — Сого все ещё обижается на тебя? — Кондо кладет руку на плечо Хиджикаты, сжимает пальцы, улыбается снисходительно, так, словно не понимает ситуации в целом, так, словно не знает нюансов, — так, словно ещё хоть что-то можно было исправить. — Он меня ненавидит, — дым от сигареты поднимается в воздух, рассеивается в потоках ветра, исчезает, как и уверенность Хиджикаты, что они ещё смогут вести себя так же, как раньше, — Сого свирепеет с каждым днем, в глаза смотрит с пренебрежением и злостью, больше не желая иметь с Тоширо ничего общего. — И пытается убить. — Не говори глупости, Тоши, Сого никогда бы не сделал ничего подобного, — Кондо качает головой, игнорирует все моменты, когда Окита направляет свою огромную пушку прямо в голову замкому, когда подмешивает в майонез яд, когда засыпает в сигареты острый перец, — Хиджиката может только устало выдыхать и не попадаться на все его уловки. Его жизнь скатилась на самое дно. — Ты в последнее время выглядишь усталым, может, отдохнешь? — Не стоит, Кондо-сан. *** — Сого! — Хиджиката выхватывает капитана первого отряда после окончания рабочего дня, хватает за плечо, тянет в сторону своей комнаты, пропускает мимо ушей все нытье мелкого садиста, пропускает оскорбления и возмущения, — Окита опускается на татами, скрещивает ноги, складывает руки на груди и смотрит на Тоширо, сведя брови в переносице. Хиджиката раздраженно выдыхает, он понятия не имеет, как вести нормальный разговор с этим засранцем, так, чтобы тот не сводил все в угрозу, в шутку, в бесполезный треп, — Хиджиката желает, чтобы его муж появился прямо сейчас и одной улыбкой разбил все стены, что они выстроили между собой. — Сого, прошу тебя, хватит. — О чем вы, Хиджиката-сан? Разве я сделал что-то не так? — Окита хлопает глазами, смотрит невинно, голос его мелодичный, ровный, безразличный, — Тоширо передергивает плечами, сжимает зубы и не может заставить себя прикрикнуть на этого мелкого садиста. Он никогда не был хорош в воспитании детей. — Они задали вопрос, я ответил. — Тебе не стоило говорить это так… провокационно, — Хиджиката знает, что сейчас будет бум, знает, что сейчас Сого оскалит зубы, сожмет кулаки, поднимется на ноги и будет рычать Тоширо в лицо все, что он о нем думает, — замком готов принять все, что угодно, лишь бы это хоть немного позволило им стать ближе. Как раньше. — Теперь это разлетится по Шинсенгуми ненужными слухами. — Вот как, — у Сого дрожат плечи, челка закрывает глаза, Тоширо проклинает себя за то, что сказал последнею фразу, ему надо было молчать, не поднимать эту тему, проглотить явное желание Сого показать всем в Шинсенгуми, что подходить к замкому с двусмысленными предложениями не стоит, — Тоширо стоило просто проглотить это, не пытаться разобраться, только поймать недовольный взгляд, кивнуть одобрительно и попытаться улыбнуться. Хиджиката не может показать этому ребенку свою боль, не может показать ему, как сильно она по нему ударила, — Сого не должен знать ничего из этого. Пусть ненавидит, призирает, но живет. Гинтоки хотел именно этого. — То есть для Вас, Хиджиката-сан, обручальное кольцо не более чем предмет для ненужных слухов? — Прекрати, Сого, ты же знаешь, что это не так. — Откуда мне знать об этом? — Окита вскидывает голову, цепляется яростным взглядом кровавых глаз в лицо замкома, кривит губы в раздраженной усмешке, делает шаг ближе и почти сталкивается нос к носу с Хиджикатой, — Тоширо выпрямляет спину, смотрит сверху вниз и не дает слабины. Сого перебесится, отпустит, когда-нибудь им обоим станет лучше. — Это ведь вы обо всем забыли, выкинули из памяти как ненужный хлам. Я говорил Вам, Хиджиката-сан, я все помню и никогда Вас не прощу! Сого повышает голос, давится воздухом, опускает взгляд, заставляет влагу зайти обратно, он ни за что не будет плакать перед Хиджикатой, — они стоят в тишине несколько долгих минут, дышат одним воздухом, ощущают тепло кожи друг друга. Окита переводит дыхание, успокаивает нервно бьющееся сердце, очищает мысли, пытается прийти в себя, — он не должен был кричать, вообще не должен был придавать этому разговору слишком много значения, но каждое подобное высказывание Хиджикаты больно режет что-то в душе, словно мечом насквозь. Сого имеет полное право ненавидеть этого человека. Тоширо рассматривает лицо Окиты, давит в себе желание провести ладонью по его волосам, прижать к своему плечу и постоять в тиши, сгоняя мрачную завесу с их плеч, отогнать все печали и темные мысли, — когда-то это был единственный способ пережить очередную ночь, без четкого знания, вернется ли Гинтоки ещё хоть раз. — Я не позволю Вам сделать вид, что ничего не было, — Сого шепчет в пиджак Хиджикаты, голову не поднимет, кулаки расслабляются, — Тоширо поджимает губы, молчит и не может заставить себя отпустить хрупкую надежу на мирное сосуществование. — Я никогда и не пытался… — Тогда где же ваше кольцо, Хиджиката–сан? — Тоширо застывает, тянет руку к месту на груди, где раньше всегда висело обручальное кольцо, широкий стальной обруч, не самой лучшей работы, кривоватый, с совершенно нелепой гравировкой, сделанной в шутку, через несколько лет после свадьбы, — только он не висит на своем месте два года. Он запрятан в самый дальний угол комнаты, аккуратно сложен в дорогущую коробку для ювелирных украшений. Хиджиката не мог держать его рядом, оно мешало, привлекало к себе все внимание, не давало спать, причиняло слишком много боли, — Тоширо не уверен, что ещё хоть раз сможет надеть его. Сого чувствует его нерешительность, его настороженность, и хмыкает горько и обреченно, — Окита сжимает кулаки и дает Хиджикате последний шанс, их недосказанность не может продолжаться вечно, пора закончить со всем этим. — Скажите мне, Вы хоть раз пытались найти его? Хоть раз пытались узнать у верхушки о том, что стало с остатками выживших после войны? — Сого, — Хиджиката хрипит, голос ломается, пальцы начинают дрожать, — естественно он пытался, конечно он подобрался ко всевозможным чинам, прислуживая, склоняя голову, проглатывая возмущения, лишь бы узнать хоть что-то, любую крупицу информации. Естественно Хиджиката провел месяцы, роясь в записях о приговоренных к смерти, в документах о помиловании, в объявлениях о преследовании, выискивая одно единственное имя, выискивая схожесть в описании внешности, — но это ничего не дало, муж Тоши исчез, испарился, скрылся со страниц истории. Словно его никогда и не было. Тоширо понимал, раз ничего нет, раз он все ещё не вернулся, значит, не вернется никогда, — Хиджиката так и не смог найти в себе силы, чтобы признаться в этом самому себе, чтобы произнести вслух, чтобы сказать это, глядя в глаза Сого. — Я никогда тебя не прощу за то, что бросил данну. Сого уходит, не оборачиваясь. *** Сого был совсем ребенком, когда беловолосый самурай вытащил его из горящего дома, где погибли его родители и сестра, где он потерял спокойную, мирную жизнь, — в воздухе пахло гарью, кровью, горелой плотью. Белое хаори мужчины покрывали кровавые разводы, от его волос несло копотью, руки покрыты мозолями, он схватил Сого за шкирку, выдернул из-под разваливающегося здания, прижал к себе и вынес на улицу, — там, где свежий воздух, шелест листвы и крики людей. Мужчина принес его в военный лагерь самураев, смотрел на всех недовольно, глазами мертвой рыбы, Сого не мог понять, почему он тут, почему этот человек не оставил его умирать, не бросил в ближайшей к месту пожара деревне, — но задавать вопросы, уточнять не собирался. Сого мало что помнил с того времени, помнил, что было больно и одиноко, помнил, что вода в ручье, где его заставили умываться была чересчур холодной, помнил, что его мирная жизнь в тот момент была разрушена. Белый демон, Саката Гинтоки, был тем, кто спас его, был тем, кто приютил его у себя, оттащил от линии фронта, на север, там, где о войне за землю едва ли слышали, — загнал в маленький, ветхий деревянный домик и сунул в руки своему мужу, Хиджикате Тоширо. Сого невзлюбил его почти сразу, этот человек привлекал к себе все внимание Гинтоки, жался к нему и смотрел на самого Сого сверху вниз, раздраженно, не понимал, зачем Саката его притащил, — они ругались чаще, чем дышали, строили друг другу козни. Гинтоки смеялся с ним, гладил Сого по голове, взъерошивал волосы, подхватывал на руки, притягивал к себе Тоширо за талию, целовал в щеку и выглядел живым, — Сого едва помнил то время, он был слишком мал, он не мог пойти с Гинтоки на войну, не мог помочь ему на поле битвы. Он оставался дома с Тоширо, ругался, скалился, прижимался к его груди в особо темные ночи, когда казалось, что во всем мире они одни, что им навсегда придется остаться одним. Сого сжимал губы в тонкую полоску, теперь они и вправду остались одни, предали все, что им было дорого, и ушли в безопасную, беззаботную, никому не нужную жизнь, — Окита был готов отказаться от всего, он был готов умереть, защищая свой дом, защищая данну, он не хотел оказаться здесь. Только его никто не спрашивал, ни Гинтоки, ни Тоширо, они приняли решение, игнорировали его крики, игнорировали его слезы и злые слова, — и вот теперь Сого должен мериться с тем, что они остались одни. Ветер задувал под хаори, пробирал до костей, Окита засовывал руки поглубже в рукава, хмурился и продолжал идти, всматриваясь в асфальт под ногами, ему не хватало мужества поднять голову, посмотреть на небо, вцепиться глазами за звезды, что когда-то Гинтоки ему показывал, — тыкал пальцем в вверх, будучи изрядно пьяным. Он выглядел невероятно счастливым, и десятилетний Сого не мог не радоваться вместе с ним, не мог не смотреть, не пытаться запомнить, — не мог не дергать Тоширо за кимоно, тащить на улицу в ясные ночи и просить показать ещё раз. Они часами сидели на сырой земле, всматриваясь в небо и надеясь на то, что Гинтоки сейчас так же смотрит на эти самые звезды, развалился под каким-нибудь деревом, возможно пьяный, — они просто надеялись, что он живой. И сейчас, почти двенадцать лет спустя, Сого медленно брел подальше от штаба Шинсенгуми, подальше от города и людей, медленно вышагивал в сторону тихой, темной, одинокой квартиры на самом краю Эдо, чтобы провести вечер за бутылкой вина, рисом и сладкими бобами, — вспоминая, старую жизнь, ту, что кончилась, когда они покинули одинокий деревянный дом. Сого открывает дверь, стягивает обувь, в маленькой комнате, напротив окна его ждут, — Хиджиката курит, глаза его закрыты, щеки покрыты красными дорожками, Окита не собирается это комментировать, он не имеет никакого права. Сого снимает хаори, откидывает в дальний угол комнаты, валится на пол рядом с Тоширо, кладет голову ему на колени и закрывает глаза, — они молчат, долго, мрачно, тяжело. Совсем скоро стрелка часов перевалится за полночь, совсем скоро Гинтоки должен будет отпраздновать свой сороковой день рождения, совсем скоро Гинтоки должен будет задуть свечи, вставленные в рис со сладкими бобами, лениво зевнуть и позвать всех спать, — словно ничего не произошло, так, словно и не его это день рождения. Сого в этот вечер забывает всё, он забывает их с Хиджикатой перепалки, забывает все недовольства, забывает все свое недовольство, — этот вечер принадлежит только им, эта ночь только для них, в этот миг они одни во всем мире. — Уже совсем скоро, — Хиджиката скидывает пепел, выдыхает дым, смотрит на одинокую тарелку риса со скудной свечкой в ней, Сого всматривается в простенькую тонкую свечку, которую ещё предстоит зажечь, которую ещё предстоит задуть с одним единственным желанием, разделенным на двоих. Чтобы Гинтоки вернулся к ним. — У замкома Шинсенгуми не нашлось лишней йены на хорошую свечку? — Сого ведет носом по рубашке Тоширо, прикрывает глаза и пытается представить, что данна здесь, сидит с другой сторону, опустив голову на плечо Хиджикаты, и улыбается уголками губ, — и вот сейчас начнет ворчать, что не нужны ему эти свечи, и праздник не нужен. Сого не может не улыбнуться. — Какую бы свечу я ни купил, он бы не оценил, — голос Тоширо дрожит, пальцы рук трясутся, когда он собирается поджечь очередную сигарету, — Сого тянется рукой вверх, выхватывая зажигалку, и впервые за долгое время не пытается спалить Хиджикату вместе с его табачными монстрами. — Спасибо. Сого отбрасывает зажигалку, утыкается взглядом в потолок, между ними повисает тишина, мирная, побитая, горькая, такая, какой она была все те ночи, когда Гинтоки уходил, когда они не знали, увидят ли они его ещё раз или он ушел безвозвратно, потерялся на полях сражений, растворился в литрах крови, — Сого не против раздраженной, тяжелой, нервной тишины между ним и Хиджикатой, лишь бы не видеть этих глаз. Тоширо смаргивает часто-часто, поднимает голову, не смотрит на Окину, и тот прекрасно все понимает, — отводит взгляд, упираясь в небо, смотрит на знакомые звезды, улыбается уголками губ и надеется, что когда-нибудь ещё сможет посмотреть на них вместе с Гинтоки. — Сого, мне очень жаль, я., — Тоширо вплетает пальцы в волосы Окиты, перебирает пряди, как в детстве, шмыгает носом и на приемного сына не смотрит, — Сого сжимает глаза, старается не заплакать, не поддаться эмоциям, он больше не маленький мальчик, он не должен плакать перед людьми, что заменили ему родителей. — Я так по нему скучаю. — Я тоже, Тоширо-сан, — Сого сжимает пальцы на чужой руке и плачет в голос. — Я тоже. *** Сого бьет Хиджикату в живот с ноги, его глаза налиты кровью, боль расползается в груди, давит на сердце, мешает дышать, он не должен был давать слабину, не должен был позволять себе думать, что Хиджиката скорбит так же сильно, как и он сам, — Окита должен был знать, что все, что говорит этот человек, ложь. Кондо дёргается и подскакивает на ноги, Ямазаки верещит, отшатывается и дает деру, — Сого плевать, он раздражен, он зол, он в ярости, в его руках ответы на все его вопросы, ответы на все его сомнения, в его руках все то, что он должен был получить в ту же секунду, как об этом стало известно. В его руках вся правда. Хиджиката кашляет, держится за живот и пытается подняться, смотрит гневно, исподлобья, кривит губы от боли и смотрит непонимающе, — Сого скалится, насмехается в открытую, больше его не проведешь. — Сого-кун, успокойся! — Кондо вмешивается, встает между ними, Окита смеется в голос, запрокидывая голову, и отталкивает командира, впечатывает его ногой в стену, давит на голову стопой и смотрит свысока, — ему больше нечего терять. — Что ты творишь, Сого?! — Хиджиката машет кулаками, оттягивает Сого от Кондо, возвращает на себя все внимание и пытается понять, что довело рассудительного и расчётливого Окиту до такого состояния, — перебирал в голове все варианты, судорожно вспоминал, что такого мог скрыть, чтобы Сого реагировал так. — Остынь! — Хиджиката-сан, я доверял Вам, я верил Вам, я надеялся на Вас, но Вы каждый раз, каждый чертов раз подрывали мое доверие, — Сого опускает голову, едва дышит, его губы растянуты в сумасшедшей садисткой усмешке, — Тоширо вздрагивает, отступает и не может понять. — Вы всерьез надеялись скрыть это от меня? Сого швыряет под ноги Хиджикаты свиток, изрядно помятый, замусоленный, из дешевой бумаги, измазанной в грязи и чернилах, — у Тоширо останавливается сердце, кожа бледнеет, покрывается холодным потом. Этот свиток никогда не должен был покинуть дальней полки архива, не должен был всплыть на поверхность, Сого никогда не должен был его увидеть, — самая большая тайна Хиджикаты, самый большой его секрет, самый большой его грех. И вот теперь он стоит лицом к лицу со своим страхом, ужасом и болью, теперь, что бы он ни сказал, это будет не важным, не имеющим смысла, теперь Тоширо может только рухнуть на колени и молить о прощении, оправдываться, скулить, — но он стоит, сжимает кулаки и смотрит Сого в глаза. Хиджиката готов принять всю злость, всю ненависть, всю боль, если это поможет Оките перевести дух, прийти в себя, усмирить разрывающую грудь боль. — Данна мертв? — Сого рычит Тоширо в лицо, цепляется пальцами за ворот чужой рубашки, вдавливает в стену, его взгляд бешеный, залитый кровью, — Хиджиката сжимает зубы, взгляд не отрывает, впитывает все, что его приемный сын может дать. Сого дрожит, судорожно сглатывает, смаргивает слезы ярости, у него немеют губы, — Окита восхищался этими людьми, уважал их, любил их, и остался ни с чем. — Ты знал, что данна никогда не вернется и не сказал мне? Скрыл от меня, что-то столь важное? — Сого… Хиджиката тянется к плечам приемного сына, пальцы дрожат, сердце бешено стучит, уши заложило, Тоширо не может сдвинуться, не может говорить, захлебываясь словами, даваясь воздухом, — Тоширо видит, не может не видеть, как лицо Сого пустеет, как пальцы на вороте рубашки расслабляются, как Сого морщится и отходит. Окита уходит. Уходит не оборачиваясь, прячет руки в карманах штанов, поправляет катану на поясе, ту самую, что когда-то много лет назад ему принес Гинтоки, принес с улыбкой на лице, с веселыми огоньками в глазах, — Тоширо хочет окликнуть, попросить остаться, не оставлять его одного в этой темной, холодной, болезненной пустоте. Хиджиката молчит, он не имеет никакого права мешать, просить, умолять, он опускается на татами, скрещивает ноги, упирается лбом в ладони и молчит, — игнорирует Кондо-сана, Ямазаки, кого-либо ещё, у его ног аккуратно развернутый лежит старый свиток, что сковал его сердце, что заморозил душу и заставил продолжать сражаться. Ради Сого. Тоширо всегда знал, что отпускать Гинтоки на войну очень плохая идея, даже если там были его друзья, важные для него люди, Тоширо не должен был его отпускать, должен был пойти с ним, но он ничего не сделал, — пустил все на самотек, позволил Кацуре и Такасуги увести Гинтоки далеко за горизонт, скрыть за облаками. Хиджиката был преподавателем в додзё Кондо-сана, помогал, чем мог, выполнял мелкие поручения от главы их небольшой деревни, — они были вмести долго, они жили вместе, они сражались плечом к плечу, а потом за Гинтоки пришли его старые друзья, рассказали про аманто, про гражданскую войну, про учителя. Попросили помочь, — и Гинтоки не смог отказать. Гинтоки всегда был слишком добрым. Хиджиката не ожидал пополнения в их маленькой семье, не ожидал, что Гинтоки притащит с поля боя ребенка, умытого, причесанного, одетого вполне прилично, серьезного и настороженного, — Гинтоки улыбался от уха до уха, смеялся и говорил, что ничего, они справятся. Тоширо его энтузиазма не разделял, но и противиться не мог, не мог сказать нет, и вышвырнуть ребенка за дверь, — его мужу этот вредный ребенок отчего-то приглянулся. Сого был совсем мальчишка шести лет, дерзким, уверенным и опечаленным, он жался к Гинтоки, смотрел на него с восхищением в глазах и ни в какую не хотел подходить к Хиджикате, — их взаимоотношения, их дружба, их нужда друг в друге начали развиваться после того, как Гинтоки покинул их. Ушел на очередное сражение, растворился в кровавых реках, не появлялся в родных краях больше полугода, уводил войну как можно дальше от них, — Тоширо поднимал голову к темному небу и надеялся, что его муж совсем скоро вернется, гладил застывшего рядом Сого по голове. Они жили в ожидании. Года прошли быстро, срывались на бешеный темп, когда Гинтоки появлялся на пороге, улыбался во весь рот, прятал залитую кровью катану в дальней части дома, смеялся над попытками Сого вступить в бой, целовал Тоширо в щеки, лениво валялся у камина, — дышал мирно и ровно. Тоширо не мог не смотреть, не мог не наблюдать, не мог не думать о том, что все это скоро закончится, — Сого вступил в додзё Кондо-сана, когда ему едва исполнилось двенадцать, он быстро развивался, рвался тренироваться, убеждал всех, что совсем скоро станет достаточно сильным, чтобы уйти с Гинтоки на войну и защищать свой дом. Кондо-сан рвению Сого потакал, тренировал его с особой отдачей, улыбался Тоширо воодушевляющее и никогда не сомневался, что этот маленький садист их с Гинтоки сын, — Хиджиката усмехался, закуривал сигарету и отвечал на улыбку. Он понимал, что Гинтоки снова уйдет, чтобы помочь старым школьным друзьям, старым боевым товарищам в борьбе против аманто, чтобы встать с ними плечом к плечу и защищать то, что дорого не ему. Тоширо знал, Гинтоки ни стал бы воевать против других самураев, не стал бы воевать против аманто, не стал бы обнажать свой клинок, он бы с удовольствием тихо жил бы в их маленькой деревушке, зарабатывая на жизнь как попало и был бы абсолютно счастлив, — но Гинтоки попросили о помощи. Муж Тоширо всегда был чересчур добрым человеком. Хиджиката боялся, что однажды Гинтоки может просто не вернуться, он боялся, что когда-нибудь он останется один на один с Сого, и ему придется сделать все, что в его силах, что бы этот маленький садист не угодил в неприятности, — Тоширо всегда боялся, что не сможет быть для Сого достойным родителем. День расставания настал слишком рано, сколько бы лет ни прошло, Тоширо никак не мог смирится с тем, что его муж может исчезнуть, покинуть, уйти и не вернуться, — Кондо-сан собирал людей для ухода в Эдо, чтобы стать самураями, чтобы дать о себе знать, чтобы доказать всем, что даже грязные, некому неизвестные бродяги могут иметь стальную волю и острые клыки. Война затягивалась, давила со всех сторон, ряды самураев поредели, остались самые стойкие, сильные, упертые, — Тоширо курил все больше, смотрел на горизонт все чаще. Сого становился все агрессивнее, все ожесточение, его мастерство меча достигла невероятных высот, он превосходил всех учеников додзе, смотрел на них сверху вниз, втаптывал их в грязь и наслаждался этим, — Сого был готов выдвинуться на поле боя, был готов обнажить катану в бою, стоя плечом к плечу с Гинтоки. Сого ушел бы, не слушая никаких возмущений, не обращая внимания на оклики Тоширо, он никогда бы не пошел в Эдо, никогда бы не оставил Гинтоки, никогда бы не согласился прислуживать тем, кто сдался на милость аманто, — но его остановили, схватили за руку, выдернули из сжатых пальцев меч и за шкирку втащили в дом. Гинтоки появился неожиданно, уставший, раненный, хмурый, смотрел серьезный, вел взглядом по лицам Сого и Тоширо, обнимал их, прижимал к себе, вдыхал их запах и велел уходить, идти в Эдо, следовать за Кондо, слушать его и жить тихо и мирно, как свободные люди. Тоширо выронил сигарету, поджал губы, опустил взгляд, он не мог возразить, не мог согласиться, он стоял и позволял себе вжаться носом в плечо Гинтоки, сцепить пальцы на спине и попросить вернуться, — Гинтоки усмехался, целовал в веки и кивал. Сого согласен не был, он психовал, кричал, ругался, рвался в бой, Гинтоки улыбался ему, гладил по голове, сжимал плечи и просил уходить, — жить в Эдо, идти вперед, тренироваться и жить счастливо, так, чтобы ни о чем не жалеть, так чтобы Гинтоки мог им гордиться. Семнадцатилетний Сого не хотел идти в Эдо, не хотел быть сторожевым псом никчёмного правительства, у него, наконец, были силы, чтобы дать отпор, чтобы защитить тех, кто ему дорог, чтобы сражаться плечом к плечу с Гинтоки, а его отправляют куда подальше, прячут от всего мира, — Сого скалился, рычал и ругался, клял всех. Гинтоки, вел горячей рукой по его спине, дышал в макушку и просил уходить, приглядеть за Тоширо, просил жить так, как нравится самому, так, чтобы когда они встретятся снова, Сого мог задрать подбородок как можно выше, усмехнуться высокомерно и заглянуть Гинтоки в глаза, ни секунды не сомневаясь. Сого покорно покинул их маленькую деревню вместе с додзе Кондо-сана и Хиджикатой. *** Они молчали, смотрели на звездное небо и выдыхали пар, холодный ветер сковывал движения, заставлял тело дрожать, Окита кутался в шарф, поплотнее запахивая зимнюю форму Шинсенгуми, наблюдал за медленно падающими снежинками, — Хиджиката по соседству пытался закурить, пальцы закоченели, и зажигалка никак не хотела поддаваться. Сого откровенно над ним насмехался, не собираясь как-либо помогать. Рождество стояло на пороге, дышало в затылок, кутало в снежную мантию, но никакого волшебства в нем не было, не было чувства предрождественского чуда, Сого знал, ничего не изменится, мир не перевернется, данна к ним не вернется, их отношения с Хиджикатой больше никогда не будут такими же, как и раньше. Снег падал, скрывал их следы с дороги, таял на кончиках пальцев, насмехался над попытками Сого верить в Тоширо, не сомневаться в его словах, доверять ему, — Окита знал, как это бесполезно, знал, что от этого будет хуже, но не мог ничего с собой сделать. Они сидели в тишине, смотрели на ночное небо и не могли произнести ни слова, не могли заставить себя начать разговор, и не могли уйти, не могли провести очередное Рождество порознь, — Сого усмехается и проклинает то самое чувство любви к этому человеку, что так и не смог выкорчевать из своего сердца. Рождество стучится в двери, звенит колоколами, улыбается им в лицо, а Тоширо не может разжать губы, сжимая челюсть на сигарете, давясь дымом, — новый год не несет в себе ничего хорошего, не несет в себе никакого рождественского чуда. — Тоширо-сан, — Сого протягивает ему подарок, замотанный в газету прошлого месяца, перевязанный веревкой из инвентарной комнаты Шинсенгуми, Хиджиката хмыкает и чувствует разливающееся в груди тепло, — в его руках оказывается красивая, аккуратная, крепкая цепочка. Тоширо поднимает бровь, смотрит удивленно, Сого в его сторону взгляд не поворачивает, продолжает вглядываться в темное небо. — Это для кольца. Я не потерплю того, чтобы вы не носили его. Никто не имеет права подходить к вам, пока у вас есть данна. Тоширо не может вдохнуть, не может оторвать взгляд от цепочки, дрожащими пальцами он вытаскивает её из коробочки, едва ли она была куплена в том же магазине, что и сам подарок, рассматривает её и думает о том, что ему придется носить кольцо на груди, — прожигать дыру в сердце, но носить его, выставлять напоказ свое положение, тыкать в нос всем, кто решается подкатить к нему, обручальное кольцо, улыбаться насмешливо и никогда не отвечать на вопросы. Тоширо прекрасно знал, что в мире нет никого, кто бы мог сравниться с Гинтоки. — Держите, Тоширо-сан, — Сого протягивает ему кольцо, в его глазах демоны, на губах усмешка и Хиджиката не может возразить, он вешает дорогое его сердцу кольцо на цепочку и застегивает её на шее, едва справляясь, — Окита не тратит ни секунды, чтобы помочь. — И даже не думайте снимать его. Никогда. Вы принадлежите данне. — Не думал, что этот ржавый кусок металла продержится так долго. Тоширо обнажает меч раньше, чем успевает подумать, он видит, как Сого делает то же самое, подскакивает со скамейки, его глаза залиты красной пеленой, холод перестает ощущаться, они выставляют клинки, скалятся и надеются, что тот, кто посмел вмешаться в их тихий разговор настоящий преступник, чтобы иметь легальное разрешение отсечь ему голову без лишних проблем. Преступник чешет затылок, улыбается во весь рот и совсем не выглядит настороженным, словно нет ничего страшного в том, что два высокопоставленных члена Шинсенгуми обнажили на него мечи. — Разве так встречают после долгой разлуки? — Гинтоки кончиком пальца отводит от себя клинок Хиджикаты, смотрит насмешливо, радостно, так будто это не он пропал на два года, так, будто это не он по бумагам должен быть мертв. Сого смотрит и не может поверить, Тоширо опускает катану, сглатывает и заставляет себя думать, — как этот идиот смог пережить казнь? — Ну вот, я столько времени потратил, чтобы вернуться к вам, и вот как мы меня приветствуете? Гинтоки бубнит, жалуется, размахивает руками и корчит рожи, на нем белое кимоно, на поясе деревянный меч, Гинтоки тычет пальцем в щеку Хиджикаты, ноет, что тот совсем исхудал и кожа стала бледнее, ведет рукой на уровне свой головы, пытаясь понять как сильно Сого вырос, хмыкает гордо и задирает подбородок. — Я вернулся, черт возьми, скажите хоть что-нибудь! Гинтоки раскидывает руки, смотрит заговорчески и ждет, дает время прийти в себя, дает время осознать и кинуться, наконец, к нему в объятья, позволяет залить новое кимоно слезами, измазать его слюнями, испачкать соплями, — Гинтоки готов простоять так до самого утра, он заставил свою семью слишком долго ждать. — Гинтоки! — Тоширо бросается первым, вжимается всем телом, утыкается носом в плечо и дышит, ощущая горячую руку в волосах, гладящую, нежную, загрубевшею, чувствует поцелуй в макушку. Сого стоит каменной статуей, смотрит во все глаза и не может заставить себя сдвинуться с места. — Сого, — Гинтоки улыбается, тянет к нему руку и ждет, Окита всегда был упрямым малым, — у Сого дрожит нижняя губа, он не позволит себе плакать, не позволит скулить, но он улыбается во весь рот, тянется навстречу, хватается за руку, позволяя себе окунуться в объятьях давно потерянного человека. — Отец…