Ревность

Теплый свет от горящего в доме камина, теплый и сладкий чай, стоящий на небольшом столике, теплые пледы, лежащие на коленях джентльменов, чтобы их точно согреть — все эти вещи создавали домашнюю атмосферу безопасности и уюта. Но грели душу сквайра не плед, не камин, не чай, а улыбка рядом сидящего доктора. Его милые ямочки становились все виднее каждый раз, когда тот даже слабо улыбался. Едва заметные морщины в уголках глаз делали Дэвида похожим на доброго волшебника из сказок, а не на обычного врача. Потому сквайр во время их разговоров каждый раз не мог оторвать от друга взгляд. Из-за чего это стало своеобразной темой для острот у веселого доктора, который время от времени подшучивал над старым товарищем фразами: «Треллони, не смотрите на меня, будто я не человек, а волшебник!» — или же — «Ахаха, если вы правда считаете меня магом, то пожалуйста, не сжигайте на костре!» А реакцию самого Джона никогда нельзя было предсказать. В один раз он смеялся с шутки врача, хлопая того по плечу, в другой — недовольно надувал свои и без того пухлые щеки и отворачивался от товарища, ведя себе как маленький ребенок. А в иной раз вообще мог покраснеть и после десяти секунд молчания начинал трясти головой, словно дворняга с улицы, сбрасывая с себя ощущение стыда, чем вызывал ещё один припадок смеха у врача и судьи. Но кое что всегда оставалось неизменным — это биение сердца Трелони когда он был рядом с этим человеком. Каждый раз его сердце билось также часто, как колокол в церкви, когда христиан призывают прийти на службу. Он не мог оторвать взгляд от вечно приветливого и улыбающегося доктора, который будто никогда не знал не то что печали, но хотя бы злости на кого-то или на что-то. Казалось, что врач мог говорить с абсолютно кем угодно о чём угодно и когда угодно, при этом всегда слушая собеседника, никогда не перебивая, даже если тот нёс бред чистой воды. Это и нравилось сквайру, ему казалось, что рядом с ним он мог говорить о чем угодно и сколько угодно, не замечая как пролетают минуты и часы. Мужчине казалось, что этот оптимистичный джентльмен был ему роднее матери с отцом, которые, к сожалению, уже давным-давно лежат под мягонькой землёй. И в один из дней сквайр осознал, что же это было за чувство, когда он был с Ливси. Что же так долго грело его душу и давало покой только когда Дэвид был рядом? Как только осознание пришло к Трелони он долго метался по всей комнате, крича: «Я безумен! Я точно сошел с ума! Именно!» — из-за всех этих криков старая служанка чуть не упала в обморок от шока. Но потом сквайр объяснил, что у него просто много работы, из-за чего он и начал медленно сходить с ума, правда в мыслях он осознавал, насколько же это нелепо звучит! Ужаснее всего было что чувства с каждым днем все росли и росли. Они переполняли Джона все больше и больше, из-за чего места для других чувств, которые он мог бы испытать, находясь рядом с Ливси, просто не оставалось. И конечно он не мог это так просто оставить! Он пытался рассказать врачу о своих чувствах при первой удачной возможности, но в такие моменты он будто терял навык не то что говорить, но и хотя бы стоять на ногах! Однажды он даже падал в обморок, вызывая шок и крайнее беспокойство о своем здоровье у врача. Тот ему после таких случаев читал лекции о вреде сладкого, наивно полагая, что это всё происходит из-за любви его друга к сладкому. В это время сам сквайр думал: «Ливси, знал бы ты, что ты и есть та самая конфета, сводящая меня с ума, но при этом самая сладкая и желаная. Но, боюсь, за моё признание ты меня лично повесишь.»

***

И вот однажды к двум джентльменам во время ужина прибежал Джим, державший в руках какой-то свиток. После того как Трелони с Ливси узнали, что же в этом конверте, они были похожи на двух мальчишек, перечитавших книг о приключениях и поисках кладов. Сквайр не желал медлить ни секунды, не желал ждать и минуты дольше, перед глазами уже всплывали фантазии об удачной экспедиции. Однако Ливси старался убавить пыл друга, просил того следить за языком дабы не привлекать лишнее внимание. И Джон обещал, что будет нем как рыба и ни слова о целях плавания не скажет, но в душе Дэвид понимал, что обещание его другу и товарищу будет сдержать очень трудно. Потому ему нужно будет сделать все возможное, чтобы как можно меньше народу узнало о находке Джима. Ведь врач понимал: если о карте узнают люди, разгромившие трактир Хокинсов, от них избавиться будет не таким уж простым делом. И это пугало судью. Он переживал за дорогих ему людей, он понимал, что с одним пиратом они справятся легко, но смогут ли они сделать подобное с целой командой разбойников и не потерять ни одного человека? Нет, это невозможно, кто-то погибнет и Ливси боялся, что этим кем-то окажется Джим или Трелони. Он не хотел никого из них терять, слишком много товарищей он уже потерял в той кровавой бане при Фонтенуа.

***

Опасения Ливси подтвердились и теперь не то что каждый матрос, а даже попугай Сильвера мог наизусть повторить сказанные сквайром ранее слова. Но всё же, на удивление врача, нашёлся на палубе Испаньолы один не знающий о цели экспедиции. Это был капитан Александр Смоллетт — человек с «коротким языком» и явно знающий свое дело и не рассказавший матросам ничего из доверенной ему информации. По иронии судьбы он оказался единственным не знающим цели плавания. Из-за этого в первый же день он выразил своё недовольство и желание уйти из команды и не принимать участия в экспедиции, чем очень разозлил сквайра. Тот пыхтел от злости, был больше похож на злого быка, нежели на, хоть местами и наивного, но доброго человека. Но благо доктор смог убедить капитана не уходить из команды, уверяя того, что дальше все его приказы будут строго и безоговорочно выполняться. Возможно именно поэтому у капитана с судовым врачом сложились хорошие или даже дружеские отношения. В отличие от остальной команды, Ливси не ненавидел капитана и тот отвечал ему хоть и сдержанным, но дружелюбием. Что и вызывало ещё больший гнев на капитана у Трелони. Сквайру казалось, что его сердце кто-то сжимал, а ярость закипала в нем как вода, когда он видел как врач с капитаном хорошо общаются. А после того, как сам Джон узнал, что по судну ходит слух, будто между Ливси и Смоллеттом есть что-то большее, нежели недавно возникшая дружба, то сквайр испытал такой прилив гнева и отчаяния, какого никогда не испытывал. Но после небольших вспышек ярости приходила невероятная апатия и грусть, ведь сквайр осознавал, что если слухи и верны, то он ничего не сможет поделать. Ведь влезать в чью-то личную жизнь как минимум невежливо. И от отчаяния сквайр время от времени находился в поникшем настроении, и это не могло остаться незамеченным.

***

В один из вечеров в каюту сквайра заглянул сам доктор. Он всё также приветливо улыбался, но в карих глазах читалось невероятное беспокойство и возможно даже страх, что столь дорогой ему человек подхватил какую-то болезнь. Трелони, который все это время смотрел куда-то вникуда, пока врач осматривал его с ног до головы, наконец пришёл в себя и вздрогнул. — Ох, Дэвид, рад тебя видеть, — с мягкой улыбкой сказал сквайр. Тот даже позабыл о каких-либо манерах и тому подобном, настолько ему сейчас было на все плевать. — Здравствуй, здравствуй, — говорит врач, обходя сидящего на стуле друга со всех сторон. Глаза доктора немного сузились, а улыбка стала немного коварной, из-за чего врач напоминал лиса. — Трелони, — вдруг начинает врач, обеспокоенным тоном, — С тобой всё в порядке? Джон вздрагивает от такого вопроса, но затем тяжело выдыхает и, отведя взгляд в сторону, дабы не смотреть на обеспокоенного друга, говорит что с ним всё в порядке и вообще Ливси не о чем беспокоиться. На это Дэвид немного хмурится, и покачивает головой. — Врешь ведь, — врач вздыхает, а Джон закусывает нижнюю губу, будто боясь сказать правду. Тогда Ливси осторожно берет того за руку, поглаживая немного пухлые пальцы товарища и говорит тому: — Не бойся, ты можешь рассказать мне всё. Я просто хочу убедиться, что ты в порядке. Спустя пару секунд молчания, Трелони осторожно, с нетипичной для него неуверенностью в голосе, наконец отвечает врачу: — Я боюсь, что я перестану быть твоим другом и вместо меня у тебя будет этот капитан, — Трелони со страхом смотрит на врача, а тот сначала моргает, будто пытаясь понять все, что только что услышал, а затем комнату заливает громкий и радостный смех Дэвида. — Заменю? Ахахаха, — смеющийся врач театрально вытер слезы с уголков глаз. — Джон, что за вздор? Ты же не вещь чтобы тебя можно было заменять, в конце концов! А дорогой мне человек, которого я очень боюсь потерять, — голос врача звучит весело, но нежно, вызывая небольшой поток уверености у сквайра. — А тот слух, что вы с капитаном больше чем друзья? Если ты понимаешь, о чем я, — в этот момент врач начинает смеяться ещё громче и яростнее, Трелони даже показалось, что Ливси сейчас просто упадет в обморок из-за него! — Я и Смоллетт? Ахахаха! Трелони! Я конечно против ничего не имею, но он в не в моем вкусе! На этом моменте сквайр снова, не следя за своим длинным языком, задаёт ещё более деликатный вопрос: — А кто же тогда в твоем вкусе? — в этот момент врач перестаёт смеяться, а его, успевшие за время плавания загореть, щеки стали постепенно покрываться румянцем. Он начал мямлить что-то невпопад, пока сквайр не отрывал от него взгляд. Но, к счастью, с верхней палубы раздался чей-то крик, зовущий врача на помощь. Кажется, кто-то за десять минут его разговора с Трелони успел пораниться. — Ахах, извини, Джон, но мне пора. Сам знаешь, работа! — Ливси пулей выбежал из каюты сквайра, радуясь спасительному крику. А сам же Джон, оставшись в недоумении, с лёгкой усмешкой задавался вопросом: «Кто же тогда ему по вкусу?»