***
Иронично, что только на матчах ему удаётся ощутить себя целым, а не развалюхой и старой грудой костей, как во все его неигровые однообразные будни. Странное чувство неполноценности снедает его изнутри. Трейси помогает ему, поддерживает — и что бы он, немощный, без неё вообще делал? — но этого мало, чертовски недостаточно для него… Он сызнова переделывает небрежный рисунок-чертёж. Стилус? В наличии. Пантóграф? Имеется. Ключ… шестигранный ключ для конфирмата… так… где же он? Такое в затылке вечно колющее ощущение, как будто всегда не хватает чего-то… Как будто в том пожаре он что-нибудь потерял. Он проходится пальцами по карманам и полкам. Стилус? Есть. Деревянный пантограф? Имеется. Шестигранный ключ? Шестигранный ключ… так, вот же он!.. За работой ему не заметно, как отмеряет особняк его время. И снова он не замечает, что, переутомившись, прямо за столом и уснул. «…Казнь через повешение...» «…Лука Бальза… Да, триста пятьдесят третий…» «Почему? Почему ты ещё не казнён?!» Он просыпается в холодном поту, с отвёрткой в руках, ощущая призрачный джутовый узел на шее. Моргает, трогает впадинку и усиленно растирает ключицы, в слезах сбрасывая с кожи проклятый сон. Когда-то у него было имя — славное, достойное имя, — а потом оно сменилось числительным. Его ненавистный, трёхзначный порядковый номер конца. Для общества он стал очередной циферкой на бумаге, но так и остался никем. Три цифры в ряд — а в сущности единственный ноль… Память подводит его (особенно в ненастья и тихими вечерами), но он отчётливо помнит свой номер: триста пятьдесят три. «Приговорённый судом к казни через повешение…» Он роняет отвёртку, пронзённый вспышками фантомной боли. Дрожат руки. Ноют ноги. И очень, очень болит голова.***
Что-то неуловимо, но сильно меняется в мире, когда в особняк однажды возвращается он. Его не узнать, поскольку Лука его таким совершенно не помнил. Но верил, чувствовал: с этим охотником что-то не так… Он приглядывался к нему во время их первого матча. Он видел, что охотник так же пристально и задумчиво изучает его. Двое выбыли из игры, а в его памяти всё ещё ничего не всплывало. Но когда он увидел этот синий шар, этот ток, эти искры — внезапно — прямо перед собой… Боже правый! Как он мог забыть эту ауру, эти руки, эту тонкую горделивую складку у рта? Впору острить, как много воды утекло со времён пожара, вызванного электрическим током, но Луке не до смеха: он ведь вспомнил. Всё вспомнил. Он вспомнил его. Отшельник — Альва Лоренц, изобретатель и бывший его мудрый наставник — посмотрел сверху вниз, очень холодно, как показалось Луке. Сам он как вкопанный встал у машинки, забыв про то, что нужна ещё одна дешифровка, но охотник лишь хмыкнул, втянул носом воздух, поднял к небу свой посох и… просто исчез. Они закончили матч с красивым счётом: ничья. Не отпускало чувство, что Отшельник пожалел их только из-за него. Совершенно необоснованное, впрочем — просто его наставник… бывший… в этом месте и матчах ещё был новичок. Это было эффектно — телепортация к другой части карты... Лука впечатлён. Он много думает о наставнике. Он забыл про чертёж. Он долго изучает себя после матча, стоя в длинном коридоре у пыльных зеркал. Подбитый левый глаз с веком вечно нездорового цвета. Кривой клык. Худощавость. Бессильная линия губ. Лука не идёт к доктору Эмили, потому что знает — вспомнил: он вновь обречён. Болят ноги. Очень болят ноги. И сердце. Он понимает, что это, но ни за что не расскажет другим.***
Лука снова заснул над макетом, но алюминиевый куб, к счастью, оказался не погнут. Это, кажется, даже входит в привычку — удаляться в мир снов прямо здесь, за столом. А всё потому, что работа его неожиданно спорится — он как будто вернул себе пусть и не память, но вдохновение. Или даже, быть может, кусочек былого себя… Словно нашёл где-то в нём своё нужное место утерянный некогда пазл, механизм. Человеко-головоломка под названием «Лука Бальза». Триста пятьдесят третий… Интересно, слышал ли Альва про это число? …Он снова в игре. И с Отшельником — снова. Немного более собран, чем в предыдущий их раз. Его шестерёнки теперь смазаны маслом, механизмы почищены, где-то — заменены. Он снова та гибкая шарнирная кукла, что готова производить безустанно лихорадочно много движений за час. Они побеждают, но он не отмечает победу в большой столовой вместе со всеми. Вместо этого он с головой топит в море работы себя. Его разум ясен, как, казалось бы, никогда прежде. Что ж, очень кстати… Великое изобретение не намерено ждать.***
Чертёжная головка скользит по вертикальному рельсу. Вертикальный рельс идёт медленно по горизонтальному, который был установлен им там, наверху. Он добавляет к основе всё больше деталей. Шестерёнки, винты с петлёй и заклёпки; шурупы, саморезы, стальные болты. Подшипник — для поддержки конструкции с заданной жёсткостью. Штифты для предотвращения взаимных смещений. Резьбовые шпильки из нержавейки… так… ещё здесь соединить с конфирматом часть ткани… Фигурка на столе перед его взором растёт, постепенно обретая конечную форму. Он проводит зенкование и ставит с прилежностью шайбы для создания большей площади опорной поверхности — чтобы предотвратить самоотвинчивание крепёжных частей. Когда за окном где-то в поле от них прячется солнце, в комнате тоже темнеет, но Лука не включает свет, хотя понимает, что осознанно портит глаза. Осталось ещё чуть-чуть… на этот раз правда немного… Рука теперь не дрожит, и стучит в нетерпении в такт с ногой сердце: тук-тук. …На часах ровно полночь. Лука отирает пот, на минуту устало опуская ресницы. Отмечает в уме: вокруг опять беспорядок. Придёт Эмма, будет очень ругаться… а Трейси поняла бы, она всю жизнь у деталей, ей будет нормально, ей всё равно… Предмет перед ним — механизм металлической птицы. Лука трёт глаза и заворожённо глядит на неё. — Неужели… готово? — шепчет он, потрясённый, беря в руки птицу, осторожно касаясь её. Какая точёная острота перьев! А крылья, крылья! Как настоящие, словно миг — и она взлетит в небо, стоит только раз и ещё раз взмахнуть… Почему его птица совсем не шевелится? Нет, это неправильно… в ней часть его жизни, она — его солнце… неверно, неправильно, так не должно было быть… Лука ласково гладит фигурку по грудке, по перьям, невесомо пытается пригладить вздыбленный хохолок. Крепко задумывается: как бы он мог помочь своей птице? Есть ли что-то, ради чего ей бы стоило жить? За окном, в саду, слышится дружный хохот Эммы и Деми, перемежаемый пением неискусственных птиц. Осознание пронзает его тело внезапно, оживляя в жилах мирно дремлющий ток. У него отобрали его лучшее время, но оказалось, оставили кое-что и взамен. Он аккуратно и мягко наклоняется к птице, заключает в крепость ладоней и целует её. — Ты очень красивая, — шепчет ей в крылья. — Пожалуйста, прошу тебя… Не умирай. Резкий выдох в ладони, синева электричества — и механизм оживляется, трепыхаясь в руках. Холодный маленький клювик ткнулся меж пальцев, смешно закололся, выдал первый свой крик… Лука немо плачет, не выдержав, слыша, как птица в ладонях уютно воркует ему.***
Стук в дверь застаёт Альву за чтением книги по термодинамике — потрёпанного томика, случайно обнаруженного им в местной библиотеке на полке. Аккуратно вложив кусочек бумаги между страницами, он поднимается навстречу нежданному гостю. И кого могло принести в такой поздний час? Стук повторяется — нетерпеливый и вместе с тем робкий. На секунду это ярко напоминает о чём-то, но он не успевает ухватить мысль за хвост… и вместе с тем словно знает откуда-то, что визитёр по ту сторону когда-то был ему дорог и очень-очень знаком. Если это действительно тот, о ком он только что думал, читая строки из старых технических книг… — Доброго вечера, господин Лоренц. Простите, что заявляюсь так поздно. Я вам… я вам случаем не помешал? На пороге Лука. Ну конечно же. Альва тянет руку вбок, машинально пытаясь ухватиться за посох, но посоха нет — вне матчей тот мирно ютится за шкафом. Он растерян. Он удивлён. Он всё ещё считает их встречу издёвкой. Глупой шуткой, быть может, или скверной перипетией судьбы. — Ведь вы… меня помните? — очень тихо вопрошает Лука, на миг тоже растерявшись при виде его неуверенности, но тут же, встряхнувшись, стискивает всю свою волю в кулак. — Господин Лоренц, могу я войти? Альва едва заметно кивает и отходит в сторону, пропуская гостя к себе. Он молчит, пытаясь найти подходящее слово, и только надеется, что Лука… его ученик… не расценит это молчание как недоброжелательность, отказ вести разговор, плохой знак. Он указывает рукой на кровать, застеленную ещё рано утром, предлагая расположиться с удобством, но Лука трясёт головой и немного отходит назад. — Я ненадолго. Я скоро уйду. Альва кивает. — Хорошо. Отлично. Он вновь обрёл голос. — Ответ на твой первый вопрос: да. Я отчётливо тебя помню, Лука. Он успевает заметить в глазах напротив маленький огонёк, который гаснет уже через доли секунды. — В таком случае я… Я должен принести извинения. Наше прошлое… исследования и патенты… тот случай… Альва резко вскидывает правую руку. — Прошу тебя, не будем об этом: что было, то сгинуло в том пожаре. Прошло. Ни к чему ворошить столь давнее прошлое, которое не имеет никакого значения здесь и сейчас. Лука явно хочет что-то ответить, но лишь кусает губу, опуская взгляд в пол. Переминается с ноги на ногу. Думает. — Есть ли… какие-то детали этого прошлого, которые всё ещё что-то значат для вас? Альва улыбается — слабо. Тяжело после смерти растягивать краешки губ. — Подними голову, Лука. Осмотрись. Это не совсем то, что он хотел бы сказать ему, но… Лука делает так, как он просит, и, судя по улыбке, ответной засевшей в морщинках у глаз, то, что он видит, удовлетворяет его. — Да. Теперь я, кажется, понимаю, — бормочет он и переводит взгляд с часов над каминной полкой на Альву. — Тогда я смею надеяться, что между нами всё осталось как прежде. Что вы сумеете оценить это как в прежние времена. Альва с любопытством наблюдает за тем, как Лука достаёт из поясной сумки для инструментов что-то округлое, небольшое, блестящее. — Я вижу, ты смастерил птицу? Лука кивает, шмыгает здоровым носом — явно смущённо, — и топчется, топчется на месте, не решаясь заговорить и сделать ещё один, очень важный для него, шаг. — Итак… — осторожно тянет Альва, боясь спугнуть ученика, — продемонстрируешь мне, что она может? После этих слов в позе Луки неуловимо меняется что-то; теперь он не выглядит напряжённым, уставшим и сгорбившимся под грузом вины и тюремных невзгод, и даже весь как будто сияет лучисто, когда поднимает на Альву свои большие глаза. — А я ничего и не буду показывать. Она сама вам представит себя. …И кроха-птица, взмыв вверх, с громким щебетом летает над ними по комнате. Она не выделывает пируэты и сложные па, заставляя поверить, что всё это не понарошку; что она здесь, что теперь и она существует, и полёт её — то, с чем нужно считаться отныне и впредь. Она летит, как летели бы обычные птицы — и это меняет, перекраивает к чёрту весь мир. — Это потрясающе, mijn jongen, — наблюдающий Альва, забывшись в волнении, по старой привычке перескакивает на голландский язык. — Эта пташка и впрямь выглядит как живая… нет, кажется, она действительно может порхать и дышать. Кто бы мог подумать, что такой простой механизм… Я никогда не сомневался в том, что у тебя, Лука, есть способности. Даже больше — талант, шестое чувство, воображение… И просто поразительный, под стать гению ум. Они всё ещё стоят вдвоём в середине обжитой, обустроенной комнаты; повисла пауза, и Альва, бережно держа в руке птицу, глядит на него так спокойно и ласково, что Лука немного неловко покашливает в кулачок. — Сие не величайшее изобретение, конечно… но в этой птахе — часть моего сердца. Та часть, что хранит все мои светлые чувства… «…к тебе». Неожиданно резко оборвав свою последнюю фразу, он бросает быстрый взгляд в сторону Альвы и по лицу его понимает: всё, назад уже пути нет. Тот, кажется, завершил её верно и сам… И тогда Лука вихрем бросается в омут. Он светлячок, впереди него — свет, влекущий, заманчивый и слишком зелёный, и он летит к нему, прямо в пламя лесного (возможно, его погребального) электрического костра: — Пускай моя память совсем не та уже, что была прежде… одно я помню и знаю наверняка. — Выдох; краткая пауза. — Я люблю вас, господин Лоренц… Эта птица — вам. Приветите ли вы её? Альва смотрит на него секунду, другую… Ох, сколько отдал бы Лука, чтобы прочесть его мысли в этот мучительно долгий момент. — Триста пятьдесят три, — выдаёт вдруг Отшельник, припечатывая к земле приговором. Остатки сердца Луки с грохотом падают вниз. — Что? — ослабленно хрипит он в ответ. Альва вздыхает и подходит ближе, почти что вплотную. — Я буду счастлив, когда над нами перестанет довлеть наше прошлое. Кем бы я сейчас ни был, я больше не мёртв, а ты не заключённый, приговорённый к повешению, не жалкий безликий номер триста пятьдесят три. — И тихо ругается вслух: — Чёрт бы побрал этих гадов!.. И всё же мне жаль, что прежнюю жизнь нам уже не вернуть. Руки Альвы приходят в движение, миг спустя — ложатся на полосатые плечи, утешающе прижимая худую фигурку к себе. Он всегда говорит так загадочно и витиевато, успевает подумать Лука, прежде чем прикрыть веки и ненадолго забыться. Гнать прошлое, да? Что ж, это можно попробовать. Когда подобное произносит сам мастер Лоренц, любое слово и действие обретает исключительный смысл. Хорошо бы вот так — всегда рядом, пускай от него сейчас веет смертью… Альва ничего больше не говорит, предлагая лишь порцию молчаливых объятий, и тогда Лука опять открывает глаза. И натыкается взглядом на амулет с оком кошки. И продолжает говорить — подавленно, приглушённо, с жаром юности, попранной жизнью в тюрьме: — Я хотел, но не успел тогда вам признаться. И до сих пор не смог создать своё Великое Изобретение, но если вы и весь мир ещё чуть-чуть подождёте… Альва мягко качает в ответ головой и певуче, со смешинками в голосе, шепчет, прислонив щёку к копне взлохмаченных тёмных волос: — Мой милый маленький ученик, верно, шутит. Он ведь уже создал его и подарил вместе с сердцем… Самое ценное, самое чýдное творенье из всех. Лука в объятиях Альвы взволнованно-нервно шевелится, поводит кистью и сжимает, найдя, его руку. На кончиках пальцев их замирает синеющий ток. — Так что будет с птицей? (В переводе на физику для них это значит: вот задача, но у неё два разных варианта исхода. Все данные есть. Каков твой выбор? Каков твой ответ?) Альва смотрит в окно, за которым меняется небо, и впервые не чувствует чёрных, так противно скребущихся кошек в душе. — Какой безветренный вечер сегодня… Ты не против, если мы прогуляемся в сад? Одежду Отшельника задевает чужая улыбка. Нетёплое сердце бешено бьётся в груди.