the cake is a love

— «Аки», тебе ведь нравится сладкое. Улыбка кажется такой натянутой, что, по ощущениям, в любой момент может порваться, запачкав столешницу кровью-джемом. Кажется, в прошлой жизни он был сладкоежкой? Так что Цугино не может не любить его, насквозь пропитанного фруктозой и стевией: в конце концов, это — часть терапии, это — страх, патокой разливающийся в глазах, это — белое, измазанное в пудре и первородном ужасе лицо. Отражение собственных эмоций, чувства, нашедшие себя в другом человеке: То, что нравится «Хару» — определённо должно нравиться и Цугино. Сладкое — в том числе. Разве нет? Симбиоз отношений разросся до невообразимых масштабов, из-за чего в один момент Аки — настоящий, с трудом цепляющийся за крупицы здравомыслия; чья память понемногу, но стала разъедаться от количества сахара, стресса и неблагодарности со стороны партнёра — предположил, что их любовь похожа на торт. Проблемы наслаивались друг на друга, прятались за красивыми обёрткой и декорациями. Коржи пропитывались попытками исправить ситуацию, а кровь — украшала это безобразие вишенкой, делая их с Цугино связь проникновеннее, глубже. Она разливалась по венам и по бокалам, как винные изделия высшего сорта: дорогие, выдержанные в подвалах, замученные до смерти во имя сладости — а после — преподносились в жертву их общему, сладострастному желанию. Поэтому сегодняшний ужин должен быть особенным: почти, как свидание. — На самом деле, я не очень люблю сладкое… Почти, как поход в кондитерскую. — Это был не вопрос, я лучше знаю, — улыбка прилипла к лицу, въелась в дёсны и зубы, как настоящий кариес. Маэно не может злиться на Цугино — не в моменты, когда тот, вжимаясь пальцами в ещë задвинутый стул и напряжённо закусывая губу, смотрит прямо в глаза: неуверенно, с примесью сожаления — по-прежнему приторно, — Мне хочется разделить с тобой несколько десертов. Ты же не возражаешь, сладкий? — Пожалуйста, не… «Не скромничай. Всё это — для твоего блага». …Надо, «Хару». «Именно! Надо-надо. Я рад, что сегодня ты меньше вредничаешь». Ведь Аки ненавидит, когда ему перечат. *** На блюдечке с голубой каёмочкой гниёт отрубленная голова, когда в соуснике прячутся два глаза, похожих на желе. Вся комната пропитана смрадом: на железных, забетонированных стенах отпечатались крики, которые Цугино старается игнорировать — прикрывает голову подушкой, щурится, надеясь, что происходящее окажется дурным сном. «Ничего не видеть, ничего не слышать». В скрипящих половицах, как крошки, застревали ресницы, брови, волосяные луковицы — всё-таки Аки не хочет, чтобы лечение оборвалось раньше времени — от взгляда на которые к горлу моментально подступает тошнота. «Ничего не говорить». «Но что случилось с «Хару»? Почему он стал… таким?»: юноша не единожды задавался этим вопросом, когда наблюдал за одинокой, чёрствой фигурой, снова и снова скармливающей ему самые отвратительные блюда, однако продолжал молчать. В такие моменты рубиновый взгляд ничего не выражал: только внимательно осматривал своего «пациента», подмечая перемены в поведении, а рука — навязчиво подталкивала блюдца и тарелки к другому краю стола. После ужина — мягко, почти невесомо оглаживала чужую щёку в знак поощрения: «Видишь, солнышко? И стоило это таких истерик? Ничего страшного не произошло, всё хорошо. Так почему ты плачешь»? Но иногда — хваталась за волосы, притягивая ближе к лицу своего владельца. — «Аки», — зрачки сужались, а губы кривились от злости, из-за чего страх подступал к горлу. Тошнит. «Аки» не нравится, когда на него кричат, когда причиняют боль: но почему-то это стало происходить постоянно. Когда-нибудь он привыкнет. Однако порой, в самые неожиданные моменты, на рубиновых глазах выступали слёзы, что ранило сильнее, чем синяки и гематомы, уже по обыкновению разбросанные по телу, — Ты что, не любишь меня? Лучше бы избил. — «Хару»?! О чём ты? Я люблю тебя, больше жизни люблю… — Тогда почему не ценишь то, как я стараюсь для тебя, неблагодарная ты тварь?! — хватка на волосах становится крепче. Металлический запах забивается в ноздри, и «Маэно», стараясь совладать с болью и страхом, задерживает дыхание. Всё ещё тошнит. Это потому, что он неблагодарный? Так стыдно: хочется сцеловать каждую из слёз, которые скатываются по чужому лицу — однако в такие моменты «Цугино» лучше не трогать. Не своевольничать, не упираться, не проявлять инициативу, а просто покорно опустить голову, уставившись в тарелку. — Пожалуйста, поешь как следует… Не заставляй меня беспокоиться. Я просто хочу, чтобы ты был в порядке, хочу, чтобы мы были вместе. Пожалуйста, «Аки»… — Хорошо… Прости, умоляю, прости. Я съем всё до крошки, правда! *** — Ты когда-нибудь слышал про «Красный бархат»? — Аки не дожидается ответа и, впиваясь в ладонь Цугино стальной хваткой, ведёт его к столу, словно на эшафот. Усаживает за стул, после — улыбается сладко-сладко, доставая из холодильника человеческое сердце. Мерзость: хочется убежать, но некуда. — Считай, это его аналог. «Красный бархат» вяжет во рту сладостью, рассыпается по белым, выровненным кондитерским шпателем стенкам, как внутренности. Коржи — жировая прослойка, смазанная кремом, бархатистая текстура — кровавое месиво, которое тает на языке. Цугино из прошлой жизни любил заумные, литературные обороты — значит, такое сравнение придётся и «ему» по вкусу. Аки ставит тарелку на стол и заглядывает в глаза Хару, ожидая реакции… — Это… правда поможет? Но слышит в ответ только оскорбительные, жестокие слова. — Ты во мне сомневаешься? — Нет, ни в коем случае! Прости, пожалуйста… — Цугино опускает глаза и прикрывает голову руками, словно загнанное в угол животное. Раздражает — Маэно поджимает губы и подходит ближе. Пытается прикоснуться к спутанным, чёрным волосам и чувствует, как тело под ним вздрагивает. — Успокойся, — Аки способен простить всё: детские, инфантильные капризы — словно он какая-то игрушка, чьи эмоции можно пачкать фломастерами, выгибать во все стороны, надавливать в их центр, ожидая бессмысленный, но забавный звук. Пренебрежение собственными стараниями, отказ от лечения — во всех его формах — простит. Хару воротит нос от любого блюда, отворачивается, когда его хотят поцеловать, шепчет, как заводная кукла «пожалуйста, не надо… мне больно» в большинстве ситуаций. Маэно — не меньше, чем мужское воплощение Матери Терезы — раз продолжает закрывать на это глаза, но даже у его терпения имеется предел. Страх — непростительный, первородный грех, который следует искоренить, — Чего ты боишься? Я в жизни не вредил тебе, «Аки». Вырезать хирургическим скальпелем, удалить с кожи, как новообразование. Просверлить череп и выжечь неприятные мысли. Исказить понятие, внушить благодарность с примесью любви, а после, в качестве символической платы за лечение — вцепиться в Цугино когтями и никогда не отпускать. Никогда-никогда — они обязаны быть вместе, срастись в единую, неразрывную субстанцию. Только так Маэно сможет быть уверенным, что всё находится под контролем, заглушить несварение воспоминаний и чувство вины, которое обгладывает до костей всё, что осталось от его прошлого, постоянно урчит голодом сожалений где-то в левом подреберье. — Прости… Хару виновато отводит глаза и смотрит на вырезанное сердце. Интересно, какие мысли были у человека, которого «Цугино» лишил его? Вспоминал ли он о близких, любимых людях в последние моменты жизни? Или проклинал судьбу за такое жестокое завершение? Думал о реинкарнации, или терялся во сне, как в мираже, до самого конца отвергая реальность? В любом случае, он испытывал множество эмоций. Может, это и есть лекарство — «эмоции»? Сосредоточившись в центре тарелки, они разбились об острые, фарфоровые края, теперь испачканные кровью. Но разве это не жестоко — отбирать у человека чувства, мечущиеся где-то в груди? Отбирать право распоряжаться собственной судьбой, решать, кого полюбить, а кого — возненавидеть? Право любоваться рассветом в компании близких людей, наслаждаться вкусной, нормальной едой, а не давиться чужими внутренностями? Не чувствовать тошноту, потому что задыхаешься в четырёх стенах без возможности выбраться, и вместо этого — сходить на свидание. Неужели «Аки» настолько невменяемый, что не сможет познать это? Связанный по рукам и ногам, он повинуется «Хару» и не смеет вырываться из золотой, но явно заржавевшей клетки. Ему безвозмездно дарят крышу над головой, обеспечивают едой, эмоциональной поддержкой, любовью, тактильным контактом — а он, «неблагодарная тварь», «отброс общества», «ничтожество, которое самостоятельно и шагу ступить неспособно», продолжает упираться? Собственная воля застряла где-то между прутьев, но иногда — в самые неподходящие моменты — напоминала о себе, заставляя молить о прощении в ближайшем будущем. Его чувства неправильные, искажённые болезнью. Они гниют изнутри, разрастаются, как синяки на коленках, медленно разлагаясь вместе с телами из подвала. Горькие, совершенно невкусные — должно быть, вызывающие отвращение у нормальных людей? Так есть ли у него, ненормального, будущее? Единственный, кто не кривится при взгляде на «Цугино» — «Маэно»: значит, это проявление настоящей «любви»? Она привязывается якорем к чужим ногам, барахтаясь где-то на дне, мельтешит бельмом на глазу, постоянно допускает ошибки, при этом оставаясь желанной и обожаемой. «Красный бархат» — гниль перекрывается сладостью, когда четырёхкамерное сердце становится напоминанием о любви. Кажется, не за горами День святого Валентина? Или он уже прошёл? «Аки» потерял счёт времени и ориентировался только на чужие слова, однако всё равно радовался. «Вино» разливается по бокалам, которые им доведётся разделить на двоих. Металлический, приторный вкус застынет на языке, словно карамель, когда к обкусанным губам по инерции потянутся, чтобы закрепить лечение поцелуем. Поскольку собственное сердце отравлено ядом, «Хару» в качестве подарка позволит ему прочувствовать обычные, правильные эмоции, что сосредоточены в одном-единственном блюде. И как он не догадался сразу? — Ха-а?! Какого хрена ты ревёшь, «Аки»? Ну, что такое? На глазах выступают слёзы благодарности, которые не получается контролировать. Возможно, в ближайшем будущем по его телу растечётся боль, словно фиолетовая акварель, а шея, ключицы и вены на запястьях онемеют от количества укусов, но сейчас это неважно. Единственное, что имеет значение — удивление, застывшее в некогда холодном взгляде. — Я так люблю тебя… спасибо, — «Маэно» улыбается открыто и искренне, когда с жадностью вгрызается в сердце зубами. По подбородку стекает кровь, и это по-настоящему сладко: хочется больше. Ощутить эмоции, проникнуться чужой историей, понять, как устроена нормальная жизнь, в которой тебя любят: здорóво, но не так сильно, как это делает «Хару», сейчас, словно зачарованный, смотрящий прямо в глаза, — Спасибо, спасибо, спасибо! — Что… Боже, порой ты меня удивляешь. Я тоже люблю тебя. Не хочешь добавки? Если чьё-то сердце, залитое слезами — это не больше, чем шоколадный торт, приготовленный к памятной дате, то на вкус он ощущается как наслоение отчаяния, любви и самообмана. — Хочу, конечно!