Розы в целлофане

Когда Марат залетает с новостью, что пацанов забрали в больницу, Кащей думает, что набрал конченых идиотов. Ни здрасьте, ни до свидания – младшего Суворова хочется пиздануть чем-нибудь тяжелым да научить, как правильно входить в хату, а всех остальных отшить, и дело с концом. К тому моменту знала вся преступная Казань, что половина Универсама в кутузке, а половину собирают по частям, и было как будто бы похуй – не похуй только на то, как это все придется потом расхлебывать. Но Кащея моментально передергивает: там Вова. Если прискакал аж младший и один, там Вова, мать его, Адидас. Которому мешало спокойно жить шило справедливости в жопе с тех пор, как он вернулся с войны и начал устанавливать свои порядки, но которому Кащей продолжал прощать абсолютно все, потому что Вова.   Он вылетает на улицу с Маратиком за шкирку, накинув первое, что было, и шапка по дороге сваливается – так сильно он торопится. Адидас-младший подхватывает ее на бегу, ныряет на заднее сиденье прокуренной машины и сидит, притихнув, в куртке нараспашку.   – Живой? – спрашивает, пытаясь завести свой раздолбанный «Каблук» Кащей. Машина кряхтит и сопротивляется, Марат молчит, бездумно обнимая шапку, а Кащей взволнован, сука, просто до предела, один сплошной оголенный нерв, и колпак течет от всей ситуации люто, потому что ответ узнать еще страшнее, чем на Марата просто наорать и не узнать вообще. – Брат жив, спрашиваю?!   А сам весь сжимается внутри: может, прямо сейчас, пока он не в силах сдвинуть с места свою гробовозку, Вова Адидас делает последний вздох.   – В реанимации был.   Кащей вдруг замирает и перестает дергать ключ зажигания.   – Что значит «был»?   – Ну, был.. – ерзает Марат, отворачиваясь. Кащей за секунду бледнеет и, обернувшись через сидение, тихо, но очень доходчиво говорит:   – В глаза смотри.   Марат нехотя выдерживает тяжелый взгляд, прячет разбитые пальцы в большие рукава. От Кащея ему становится напрочь не по себе, и машина по ощущениям сужается до размеров игрушечной, даже дышать полной грудью становится трудно. Кащей напряжен так, что, кажется, вот-вот кинется душить или бить морду, и Марат не уверен, конкретно ему или в принципе всем вокруг.   – Перевести должны были в палату после операции, – уточняет он и тут же слышит вздох облегчения с переднего сидения. Через несколько попыток Кащей все-таки заводит фургончик, нервно закуривает в салоне, приоткрывая окно, и, стоя на одном из светофоров, успевает дотянуться до шпаны и дать ему подзатыльник.    Вот же малолетний дебил.   Затем плюхается обратно, сам с чего-то себе на уме смеется и стряхивает пепел в окно. Марат был в ахуе всю дорогу, но был готов поклясться, что у старшего дрожали руки. На одном повороте машину круто занесло, дважды они чуть не свалились в кювет и пару раз выехали на встречку. Кащей гнал, как в последний раз, и было странно: обычно сдержанный на дорогах, он как будто безумно боялся опоздать.   – Маратка, сгоняй за апельсинами, я скоро, – говорит Кащей, когда они тормозят у ближайшего рынка.   Старший дает карманных ровно на кило цитрусов – ни больше, ни меньше – потом, немного погодя, отсыпает еще монеток и, весь сутулый, аж благородно распрямляется, светясь.   – Щедро, – качает головой Марат, пряча мелочь в карманы. Да ему Вова и то больше дает, хотя нигде не работает.   – Купи себе лав иску, – ухмыляется Кащей, пихая скорлупу в спину. – Может, хоть на наклейке на девчонку посмотришь.   – Я…   – Головка ты от одного места, – удерживает он себя в последний момент, чтобы не дать мелкому поджопник: все-таки Вовин. – Сигареты купишь – башку откручу.    И сам про себя договаривает: «А брат твой – мне».   Ведь, в конце концов, младшего нужно оберегать – ну, хотя бы так, как Кащей умеет. Вова никогда его не просил, но Кащей всегда об этом знал, потому что понимали эти двое друг друга без слов, и балласт в виде надоедливой скорлупы было невозможно скинуть – приходилось с ним считаться, скрипеть зубами, но делать так, чтоб Адидас не волновался. Ведь Вова любил Марата, а Кащей – Вову, и сердце, если честно, прыгало тройное сальто: Кащей бы сделал для него что угодно.   С этой мыслью он заходил в больницу. Преисполнившись чувств, сказал на входе, что «семья», ровно минуту поуговаривал их с Маратом пропустить и заскочил в палату, как на роды – в одной руке авоська апельсинов, в другой три красных розы в целлофане.    – Суворов здесь? – громко спросил он в накинутом на плечи халате. Вова мог бы им гордиться: Кащей даже не отобрал – практиканты отдали ему сами. Почти добровольно.   – Вы что кричите? – молодая медсестра с использованными бинтами наперевес согнулась возле дальней койки. На бинтах была кровь, взгляд Кащея застыл на темно-бордовых пятнах, и ему вдруг резко поплохело. А если все-таки опоздал? – Посетителям нельзя, приходите в назначенные часы.   – Вован! – вдруг заорал рядом Марат и ринулся к койке. Кащей вкрадчиво выглянул и сделал пару шагов вперед. Перед ними действительно лежал Адидас.   Медсестра резко перегородила дорогу и вытянула свободную руку, но Марат проскользнул под ней и тут же шмыгнул к брату. Володя затуманенными глазами пытался сфокусироваться на младшем.   – Куда? Я сейчас охрану позову!   Девушка попыталась схватить Марата за шировот, но не смогла поймать – тот попрыгунчиком каждый раз отскакивал от ее руки. Вова лежал и что-то бормотал. Кащей крепко взял медсестру за плечи.   – Что вы делаете? – замерла она, тут же на него обернувшись. – У меня ножницы в кармане.   Кащей хмыкнул про себя: прикольно. Боевая.   – Как зовут? – спросил он, проследив за ее рукой: если прижмурят прямо тут, в больнице, то, наверное, сразу и помогут, да?   – Наташа..   – Ты закончила, Наташа?   Девушка неуверенно кивнула. Кащей смерил ее оценивающим взглядом и дежурно улыбнулся.   – Вон пошла.   – Что?   – Вон пошла отсюда говорю, – затараторил уже громче Кащей, потянув ее к выходу. Девушка сопротивлялась, цеплялась за Кащея и пару раз зарядила ему по лбу. В ходе непродолжительной борьбы она выпуталась, чуть не оторвав старшему рукав, зло одернула на себе халат, вернулась к койке Володи и, схватив поднос с бинтами и баночками, вылетела из палаты, продолжая ругаться за ее пределами.   – Не надо так с ней, – еле слышно донеслось из-за его спины, и Кащей обернулся.   Впервые он наконец смог его рассмотреть. Весь избитый, бледный как смерть, на переносице порез, на щеке – синяк, и ляжка перевязана свежими бинтами.   «Господи», – пронеслось у Кащея в голове. – «Кто же с тобой это сделал?»   – Вован, – Марат быстро приобнял брата, уткнулся ему в шею и долго не отлипал. – Я так испугался.   Если бы задело артерию, он бы умер еще там, лежа на грязном снегу в чужом дворе. Кащей по-прежнему стоял в стороне со слегка помятым букетом и в шапке наперекосяк после потасовки с медсестрой. Он думал, что почувствует облегчение, увидя Володю, но вместо этого ощутил прилив неконтролируемой агрессии. От мысли, что он мог его в одночасье потерять, его затрясло. Он снял с себя шапку и положил Адидасу в ноги.    –  А может, мне еще извиниться перед ней, а, Володь? – заговорил он таким тоном, что Марат весь напрягся. – Ни с кем не перепутал?   Вова поднял на него усталые глаза, типа, ну, поори, давай, конечно. Только что это меняет? Кащея пронзило как будто ударом тока: он физически не мог его сейчас воспитывать. Он его чуть не лишился.   Сжав в руках розы, Кащей стал наворачивать круги по палате, чтобы хоть как-то сбросить напряжение и больше не видеть этот взгляд – второй раз он не выдержит, а может и вовсе разноется до соплей, он уже ни в чем не был уверен. Марат под боком что-то бубнил, все рассказывал, даже не замечая, что Вова в своем состоянии улавливает ровно половину. Кащей чувствовал вину, хоть по всем пунктам обосрался именно Адидас: втихую собрал пацанов, устроил стенку на стенку и сам же отхватил по зубам. Кащей еще не успел наладить отношения с Разъездом, как Вова подставил его снова, но при всем этом Кащей продолжал винить себя. За то, что не слушал, когда Адидас с ним говорил – ведь Вова не сделает хуйню дважды. И за то, что поверил, будто Вова его тоже слышит.   – Хорошо же тебя приложили, – между болтовней Марата вклинивается в их разговор Кащей, на что Адидас совершенно холодно отвечает:   – Тебя там не было.   Кащей видит: рисуется. Даже с распоротой ногой не хочет, чтобы его жалели или подкалывали, оттого и показывает характер, зубы скалит – все-таки тот самый Адидас, которого он знал. Но фраза острая, с двойным дном, и своим смыслом между строк ранит больнее, чем доска с гвоздями, потому что звучит, как упрек: тебя там не было. Был кто угодно, а тебя не было, и на сердце снова тяжелым грузом вина, ведь если бы Володя умирал, Кащей хотел бы быть рядом.   – Мозгов хватило не делать того, о чем пожалею, – произнес Кащей, опуская букет.   Он не хотел его отчитывать при младшем – мог бы, но не по-пацански как-то, гордость Вовы задело бы сильно, потом бы еще разозлился. В глазах Марата брат был всем, какие бы решения ни принимал, и Кащей просто надеялся, что тот не вырастет таким же балбесом: все-таки разгребать за двумя Адидасами он не планировал точно, там бы за одним управиться.   – Молодые люди, можно потише? – раздалось неожиданно из-за угла.   Кащей начал оглядываться. Не сразу заметив при входе старого деда, листающего газету возле окна, Кащей наконец-то напоролся на него взглядом.   – Дед, ты ходячий? – окликнул его Кащей. Тот опустил газету и кивнул. – Ну вот и иди отсюда. Мужик закряхтел, нехотя поднялся с постели и что-то затрындел себе под нос, как обычно делали пожилые. На предложение старшего помочь дед вдруг заковылял быстрее, чуть не растеряв по пути тапки, и выскользнул из палаты так скоро, что даже забыл свою палочку, прислоненную к батарее. Марат смотрел на это все и диву давался: вот она, целительная сила кащеевского слова, вылечит получше любой народной медицины. А затем на выход вдруг попросили его самого, и ухмылка слетела с лица моментально.   – Маратка, сходи погуляй, – говорит Кащей, подмигивая. Тот не двигается совершенно: неужели разговор и без него? – Че глаза по пять копеек? Иди вход сторожи.   Кащей, прямо как регулировщик на дороге, недвусмысленно указал направление Марату букетом. Тот посмотрел на брата, ожидая поддержки, но Адидас расслабленно кивнул, скривил улыбку и потрепал младшего за плечо:   – Маратик, иди.   Суворов-младший нахмурился, снова сжал брата в объятиях и показательно-долго не отпускал. Кащей почти закатил глаза, когда тот, повесив голову, вылетел за дверь. Марат так отчаянно хотел казаться взрослым, что не замечал, насколько детскими выглядели его попытки это доказать. Когда же хлопнула дверь, Кащей неловко переступил с ноги на ногу и понял, что они оба, нуждающиеся в этом разговоре, теперь по иронии молчали. Вова уставился на букет.   – Ты бы еще в свадебном костюме приперся, – слабо улыбнулся он, первым нарушая тишину.   Кащей, настолько привыкнув к цветам в своей руке, к тому моменту уже о них забыл. Он посмотрел на них, точно впервые, поправил целлофан и протянул Адидасу.   – Тебе, между прочим.   – Краси-и-вые, – протянул Вова, поднося розы к лицу. Они были в какой-то зелени по краям, слабый цветочный аромат перекрывал больничный запах, и Суворов зарылся в букет носом, забывшись так на пару секунд. Кащей нашел глазами сетку апельсинов, брошенную рядом, и, довольный собой, проследил за Адидасом и за розами. Одну дарить как-то стыдно, а три вроде уже и букет. Солидно.   – Выбирал между ними и похоронным венком, – решил съязвить Кащей, плюхнувшись на край койки. – Думал оба взять на всякий случай.   – Смешно, – абсолютно буднично произнес Адидас. Он с интересом разглядывал веточки зелени в букете, нюхал и ощупывал, а потом спросил: – Укроп что ли?   – А я ебу, Володь? – искренне ответил Кащей. – Ты че устроил?   Вова спрятал лицо за букетом, чтобы Кащею не порвало жопу окончательно от его усмешки. Старший продолжал сердиться и активно жестикулировать, с пеной у рта перечисляя, во что ему эта адидасовская выходка теперь встанет, а Вова рассматривал цветочки, и было в этом что-то невообразимо личное, семейное, по-настоящему родное: весь мир горел, а они вдвоем сидели в пустой палате, друг с другом препираясь.   – Укроп ему, блять, интересен, – все не унимался Кащей, всплеснув руками.   Вова легонько ударил его букетом:   – Ну, правда.   Кащей от него отмахнулся, как от мухи, и, уперевшись локтями в колени, разглядывал протертые деревяшки полов. Вова не знал, что сказать: извиняться было не принято, а делать вид, что ничего не случилось, не получалось. Продолжать ссориться тоже не было сил: Адидаса-то и так едва хватало на то, чтобы оставаться в сознании и не потерять нить разговора, попутно придумывая остроумные ответы. После операции он чувствовал себя размякшим куском хлеба, но все-таки отпускать Кащея не хотел: до последнего он сомневался, захочет ли после всего случившегося старший с ним просто-напросто общаться, а приезд его, к тому же с братом, и вовсе Володю поразил.   – Меня, кстати, под «Комбинацию» зашивали, – решил вдруг вспомнить Адидас, ткнув здоровой ногой Кащея в бедро. – Что-то про «первый вечер». А потом под «Новый герой».   Кащей поднял голову и долго-долго смотрел на повязку.   – Вов, ты не герой, – тихо проговорил он. – Ты долбаеб.    Адидас умолк, шурша букетом. Он аккуратно переложил его на тумбу рядом и вздохнул. Отвернулся.   – Хадишевские дикари, – признался Вова, сглотнув. – Звери натуральные.    – А я тебя как будто не предупреждал, – Кащей заломил пальцы на руках и снова перевел взгляд на наложенные друг на дружку бинты. На них по чуть-чуть начинала проступать свежая кровь. – Глубоко вошло?   – Глубоко.   Кащей качнул головой и, сам от себя не ожидая, положил ладонь на ногу Вовы. Тот чуть дернулся, заскрипев на койке, и сразу покрылся мурашками. Кащей медленно повел ладонью наверх по коже, с осторожностью касаясь каждого синяка и шрама. Он поднял глаза на Вову и понял, что тот неотрывно следит.   – Не трожь, – пойманный с поличным Адидас смешно смутился, накрыл своей рукой его запястье и остановил в паре сантиметров от повязки. – Занесешь еще что-нибудь, и умру в два раза быстрее.   Кащей не убирал ладонь и продолжал смотреть в глаза. Тут он догадался.   – Ты с голой жопой что ли? – насмешливо произнес он, приподнимая брови. Вова потерялся от этого взгляда и не нашел ничего лучше, чем нахмуриться, делая ситуацию еще более комичной.   – Сам как думаешь? Я вообще-то с операции.    И отпустил руку Кащея, но тот своей не убирал. Напротив, раззадоренный смущением Адидаса, он погладил внутреннюю сторону его бедра, вызывая у Володи легкую щекотку и прилив теплоты внизу живота, а затем заскользил выше, приподнимая пальцами следом край больничной рубашки.   – Если у меня встанет, это будет нашей общей проблемой, – не глядя на него, выдохнул Адидас. – Мне вообще нельзя сейчас напрягаться.    – Это будет твоей проблемой, потому что я уеду.   Кащей хитро прищурился: тело Володи болело, но на его прикосновения по-прежнему отзывалось. Помнило.   – Дурак, – заключил Вова, незаметно сжав в ладони краешек простыни. – Лучше накрой меня. Ноги стынут.   Кащей промучил его недолго и вскоре натянул одеяло тому по колено, не упуская возможности ехидно при этом поглумиться над тем, какой Володя сейчас уязвимый. Адидас хмыкал, снова нюхал цветы и пинал его под одеялом, когда накапливал на это силы. А потом почему-то Кащей загнался быстро и не к месту. Просто за секунду сменил настроение и запричитал, подперев подбородок кулаком:   – Ты меня в могилу загонишь.   Вова скривил улыбку:   – Я ж тебя люблю.   – Да иди нахуй.    – Без тебя душа болела..   Кащей вскочил с койки и отошел к ближайшему окну, выходящему на внутренний дворик. Он сложил руки на груди и о чем-то глубоко задумался.   – Ты пришел, и все прошло.   – Любил бы – никогда бы к хадишевским не поперся, – отвечал Кащей, упираясь бедром в подоконник. Он смотрел в окно, а Вова на него, и в усталых глазах разгорался прежний огонь. Адидас веселел и потихоньку оживал – отходняк от анестезии или присутствие Кащея, но ему становилось лучше, и он даже пробовал его подначивать.   – Скажи, – заладил Вова.   – Что сказать?   – Что тоже меня любишь.   Кащей лениво обернулся, встречаясь с ним взглядом: ну, не дебил ли?   – Скажи, вдруг я до утра не доживу?   – Совсем ку-ку? – Кащей покрутил у виска пальцем. – Хуйни не неси.   – Я серьезно, – Вова пожал плечами, как бы говоря, что на все воля божья, и поудобнее откинулся на подушку. Кащей отлип от окна и раздраженно поплелся обратно. Его и так тошнило от нервов, в своей голове он каждую минуту перебирал список мучительных смертей от ржавых гвоздей, и слова Адидаса уверенности не прибавляли ни на грамм. Ведь он по-прежнему мог умереть от какого-нибудь заражения крови или осложнений после операции, и Кащей слетал с катушек, просто это представляя. Он уселся рядом с его койкой на корточки и незамедлительно сжал Володе руку.   – Если продолжишь заниматься самодеятельностью, будешь любить меня очень недолго.   Слова звучали убедительно, но по глазам Кащей понял: не верит. Стоит на своем, упрямый баран, и доказывать что-либо бесполезно.   – Они Ералаша.. – начал Адидас, и Кащей тут же его перебил.   – Вов, опомнись, миленький мой, – он продолжал держать его за руку, но Вова оскорбленно выдернул пальцы. – Если бы я за каждую скорлупу вписывался, где бы я сейчас был?   Адидас грустно усмехнулся.    – Скорлупу.. Ты бы и за меня не вступился.   – Не сравнивай, – рявкнул Кащей, выпрямляясь во весь рост. Задело.   – В этом весь ты, – продолжал Вова, и самого душила обида: Кащея там, рядом с ним, когда он истекал кровью, не было. – Сквозь пальцы смотришь, пока твоих лицом в землю..   – Замолчи, Володь, – взорвался Кащей, и его моментально понесло, как поезд без машиниста. – Нихуя ты не понимаешь. Стравил шпану с мужичьем, еще мне еще что-то предъявляешь. Кто тебя за язык тянул, а? Они ж за тобой пойдут, куда ни скажи. Думаешь, не знаю, как ты им в уши льешь? Весь благородный, а я на твоем фоне чудовище ебаное. Да я все делал, чтобы Универсам на районе уважали. Это ты из армии вернулся с мозгами наизнанку, а тут все осталось по-старому. Потому что работает это, сука. Не надо менять то, что исправно.   Адидас выслушал его до конца и не вставил ни слова. Молчание затягивалось, и Кащей подумал, что перегнул, но это было именно то, что он так отчаянно хотел Володе донести. Может, если бы они завели разговор об этом раньше, без криков и взаимных упреков, они бы сейчас с Вовой тут не сидели. Может, Вова был бы целый.    – Че молчишь? Нечего сказать?   Снова вина – неосязаемая, но такая отчетливо-яркая, что Кащей хочет выколоть себе глаза. Адидас смотрит и поджимает губы.   – А тебе? Если бы не Ералаш, а я, Кащей? Так и не ответил ведь.   Сердце одновременно болит у обоих, и Кащею хочется спросить: а разве это всё – не ответ? Неужели его здесь, прилетевшего в больницу по первому зову, недостаточно? Почему доказывать свою любовь приходится разбитыми костяшками и сотрясением мозга и почему Вова, два года отслуживший в месте, где мир – это привилегия, возвращается домой, чтобы продолжать воевать?   – Насрать тебе, – Вова смотрит в пустоту, взгляд проходит сквозь мужчину. – На всех вокруг. Только о себе думаешь.   И болит лишь сильнее: Вова не помнит. Или делает вид. Что забыл кто он и что он для Кащея, сколько по-настоящему значит и почему тот гнал, как сумасшедший, в эту ебучую больницу. Почему сказал «семья» на входе, почему попросил Марата выйти и почему так сильно боялся опоздать.   – Я бы убил за тебя, – тихо говорит старший, не веря, что Володя мог в этом засомневаться хоть на секунду. – И за Марата тоже. И ты это знаешь.   Возникшая тишина тяготит. Не ожидая, что Адидас ему ответит, Кащей достает из куртки помятый коробок с сигаретами и поджигает одну.    – Тут не курят, – еле слышно говорит Володя, ворочаясь на подушке. Хочется спрятаться, встать и уйти, но прикованное к постели тело отдает покалыванием в каждой связке.   – Правда что ли?   Кащей выдыхает дым и смотрит, как тот медленно рассеивается по комнате. Затем наклоняется к Адидасу и дает ему сделать ровно две затяжки – мало ли что, вдруг какой-нибудь орган откажет, пока он такой слабый и больной. Вова не отказывается, курит и глядит исподлобья.   – Прости, – шепотом, потому что внезапно за все сказанное становится стыдно. Пацан внутри Адидаса умирает ровно на секунду, чтобы это произнести.   – Любить тебя с каждым днем все тяжелее, Володь, – честно признается Кащей, поднимаясь и докуривая за ним сигарету по пути к окну. Ставни закрыты наглухо, Кащей дергает их и в итоге тушит окурок прямо в подоконник. – То в армию на два года уйдешь, то в пекло бросишься.    – Хотя бы не сяду пятерку мотать за шапку.   И тут вдруг старший не может сдержать ухмылки: вот же сука. Это уже не камешек в кащеевский огород, а нихуевый такой булыжник, и Кащею крыть нечем – чешет подбородок и отворачивается.   – Признайся, жалеешь, что я легко отделался? – улыбается Адидас, а сам поглядывает на старшего.   – Жалею, что розы взял, – абсолютно серьезно отвечает Кащей, разворачиваясь на пятках. – В следующий раз дороже гвоздик не увидишь.   Адидас смеется, но недолго, потому что совсем скоро начинает глухо кашлять. Повязка на ноге съезжает и краснеет еще больше, и Кащей несколько минут напряженно пытается ее поправить. Он подтыкает под Володю одеяло и поправляет подушку. Адидас следит с каким-то небывалым трепетом, и от внимания ко всему равнодушного Кащея на душе становится легче и спокойнее.    – Поехал я к хадишевским, – говорит Кащей, сверяясь с часами на запястье. Лицо серое, все осунувшееся, и внутри от недавней ссоры какая-то пустота: вроде приезжал полным, а уехал полым. – Как закончу – заберу тебя.   – Выписка только через пару дней, – с сомнением косится Володя.   – А ты домой не хочешь?   – Хочу.   – Значит, заберу. Вопросы есть?   Адидас лишь улыбается в ответ. Слабо, но улыбается: никак нет.   – Доживи до моего приезда только.   И, надев шапку, спешно уходит. Вова окликает его уже в самых дверях.   – Ниче не забыл?   Кащей замирает и делает максимально тупое лицо – Адидас хотел бы верить, что это постанова, иначе все действительно плохо. Вова пару секунд глядит ему в глаза, но там ни намека, ни крупицы понимания, и затем осторожно приподнимается на локтях. Кащей подлетает пулей.   – Лежи-лежи, а то швы разойдутся, – абсолютно искренне переживает он, склоняясь к Суворову. Серьезное лицо Кащея проясняется, светлеет. С какой-то тихой нежностью и суетливой заботой поддерживаемый за плечи Вова осторожно ложится обратно. Бабочки, – думает, – бабочки. Внутри по ощущениям от случайного прикосновения Кащея их взлетает целый ворох, а тот и не знает, даже не подозревает, наверное.   – С тобой они от другого разойдутся, – говорит Адидас и притягивает Кащея к себе за шею.    Легкий торопливый поцелуй не жжет и не горит: Кащею надо идти, Вове нужно остаться, но ласковое прикосновение обветренных и искусанных губ говорит сразу за обоих – что один безудержно боится потерять, а другой – потеряться. Не страсть, не желание обладать, но глубокое сильное чувство вызывает в душе такой фейерверк эмоций, что у Вовы кружится голова.   – Так бы сразу и сказал, – улыбается Кащей, в конце чмокнув его в висок. Он обнимает Вову не так, как младший брат, но не отпускает столь же долго, и Марата за это больше не винит: была бы его воля, вообще бы Адидаса не выпускал из рук, глядишь, и хуйни бы меньше вытворял. Володя касается его щеки и даже не пытается скрыть свой влюбленно-провожающий взгляд.   – Я приеду, – напоминает Кащей, начиная непроизвольно тупить в дверях и искать причину подольше остаться. Со стороны смешно дико, тот же Марат бы обоссался, если бы увидел.   – Я помню, – кивает Вова, натыкаясь взглядом на букет. – Про укроп спроси, все равно мимо поедешь.   – Да спрошу я, заебал, – тут же рушит всю романтику Кащей и под насмешливым взглядом закрывает за собою дверь. А сам выходит из больницы все такой же окрыленный, что через пару метров забывает абсолютно все: и ссору, и укроп, и уснувшего возле палаты Марата.