самая ценная вещь

Он пробил Разумовского — не, не так, как бладхаунд всю его биографию раскопал — сразу после знакомства. Петя вез домой нал, вес и красивую рыжую шлюху, вечер был просто охуительным. Всех выебал и высушил, Хазин — молодец, папочка всея Руси, всем сосать. А под утро этот уебок заржал от сунутых ему денег и сказал, что даже на полчаса его работы не хватит, но только налоговой пусть не говорит. Хазин думал, что так с собой можно позволить обращаться только за деньги — или за дозу. Конечно же, Разумовский нихуя больше про себя не рассказал, по-хозяйски завалился в душ и умотал домой спать. Но номерок оставил. Оказалось, это Хазина поимели. Оказалось, Разумовский при моральной поддержке ЧОПа его детдомовского кореша сам всех так ебал, что уже заработал себе на приличную хату, машину и репутацию выскочки. Его пытались прогнуть, пытались уже отжимать бизнес, но ни у кого не вышло. И чем больше на Разумовского находилось, тем больше Петя его ненавидел. Детдомовский, никому не нужный, нездоровый мальчик, который должен был зачахнуть на своих болотах, все сделал сам. Сам поступил в МГУ, сам выигрывал, честно, все свои дурацкие титулы — и деньги; сам зубами выгрыз себе место под солнцем и заставил себя уважать достаточно, чтобы за него вписывались из уважения — в смысле, вкладывались инвесторы. Настолько в себе уверенный, что мог себе позволить укатить с неизвестным мужиком трахаться под белым, получить парочку телесных повреждений, и встать как ни в чем ни бывало. С едким смешком. Искренним удовольствием. Хазин его снял, только потому что был уже обдолбанный и страх потерял. Был бы хоть на полграмма в сознании, не стал бы публично к парням подкатывать, но в тот день его мощно перекрыло и от веществ, и от власти, и от этой блядской рубашки. А на самом деле это Хазина сняли, как всегда, дали поиграться во власть, а потом дали унизительного леща, чтобы не забывался. К ноге, сука. В будку. Петя собирался впервые в жизни кого-то по-настоящему сожрать. Пасти Разумовского было непросто, но он смог в своем плотном графике найти полчасика, чтобы завалиться в тот злосчастный блядюшник, поймать момент, когда он уйдет в туалет и зажать его там. — Дядь, ты же понимаешь, мы так с тобой развлеклись охуенно — я на память оставил кино, пересматриваю одинокими вечерами, — на все угрозы у Разумовского только засверкали глаза, и тогда Петя понял, что планы у него резко меняются, — такую сучку с характером надо еще поискать. Но знаешь, твой характер — так и хочется тебя иногда на место поставить. Чтоб только подо мной так выебывался. Петя его вообще не напугал. Возможно, потому что считал, что это такой флирт — возможно, потому что при взгляде на его лицо, Петя резко сменил сценарий и приоритеты. Не за деньги. Не из-за того, что Петя его заставил. Разумовский, сильный, сильнее его, красивый, что ни за какие деньги не купишь, под него лег. — Почему бы тебе тогда не поставить меня, как ты сказал, — и в подтверждение всех хазинских порнушных мыслей, Разумовский рванул его за рубашку на себя, — на место? И оказалось, что когда человек искренне хочет к ноге, очень кайфово дергать за поводок. Сережа прошел с ним самую ебаную срань, все стерпел, побои и унижения, и просил только больше — по-хорошему, денег ему все же надо было занести, за то, что Петя крышей не поехал и мог где-то спустить пар; но его устраивала расплата натурой. Товаром, в смысле. У Сережи тоже жизнь на месте не стояла ведь, и главный рыжий конопатый страны по клубам больше никого снимать не мог — а вот к Пете для него всегда была дорожка раскатана. Красная ковровая, ну, и еще какая. Они могли бы, наверное, в какой-то другой жизни подружиться. С ним весело было, легко. Даже когда с Игорем встретились, и Петя большую часть своих шлюх разогнал, номер Сережи не удалил. Это было особенное. Сережа вызывал в нем интерес трехлетки с особой жестокостью и нарушениями психосексуального развития — в том смысле, что хотелось его сломать. Разумовский был самой лучшей игрушкой для мальчика его возраста, потому что не ломался. Хотелось узнать, где та черта, где он искренне разрыдается, но не от избытка чувств; скажет, как все его любовники — «Петя, ты жестокий уебок» и пошлет, наконец. Нет — Разумовский всегда выныривал из любой темноты и просил топить еще глубже. Однажды, уже когда с Игорем был, он смотрел на белую спину в мелких веснушках и думал — как, блядь, его можно было бросить. С таким баблом и с такой отличной задницей. Однажды Сережа проговорился, в каком-то из алкомарафонов, чего не помнил: — Да нахуй мне реально кого-то заводить. Я так любил, что я больше не хочу, — и выжрал, не морщась, стопку абсента, — а он любит бегать с автоматом по пустыне. Они сидели на квартире у Хазина уже второй день, что было редким событием с учетом их ритма жизни — но Петя попросил, после особенно злоебучего прогона от Сергеича, остаться подольше. И это был тот раз, не первый далеко уже, когда они разговаривали примерно столько же, сколько ебались. — Нахуй это ему? — Петя так охуел, что даже не пожурил за то, как Сережа не ценит продукт, — Типа, когда ты есть. Охуенный такой. — А вот блядь не у меня спрашивай, Петюнь, какого хуя ему надо зарабатывать бабло, рискуя жопой, когда мог бы… — Сережа встрепенулся, как воробей, — я не знаю, климат, блядь, в Питере ему не нравился, жару подавай. — Так в Москву б переехали, — пьяно хохотнул Петя, — правда, тогда б твой мне рожу набил. — Ну твой же не набил, — криво улыбнулся в ответ Сережа, и как—то стало не особенно смешно. Правда бы и переехали. Из любимого Сережей Питера, чего Петя не понимал, но принимал, как факт; понимал, что на этого, уехавшего мудозвона, Сережа бы что угодно променял. Как можно было бросить его, такого охуенного, который бы всего себя отдал, который умел смотреть на людей насквозь и не стал брезгливым; Пете за него было, как за родного, обидно, и даже тогда захотелось обнять что ли, высказать это вслух. Вместо этого он сбежал, потому что об этом с Сережей надо было не разговаривать, а молчать. А еще лучше было просто с ним трахаться. Для разговоров был Игорь. Потому что Игорю нужно было дохуя врать. Петя никогда, господи, никогда так в жизни никого не любил. Он пиздеть-то начал не потому, что Игорь бы не принял, не понял, послал нахуй — не, только с ним Петя чувствовал, что не марает своими мерзкими руками, когда касается. Просто именно поэтому Петя хотел быть для него кем-то другим. Ничего о работе конкретно, ничего о его делах, ничего о том, почему у Пети постоянно руки дрожат. Они встретились даже не в Москве и не в Питере — у Пети была пересадка в аэропорту после отпуска, Игорь возвращался из какой-то странной командировки. Петя попросил у ближайшего мужика зарядку, и за те три минуты, пока объяснял, че такое лайтнинг, и чем оно отличается от тайпси, как-то перестал переживать, что у него десять процентов осталось. Игорь был не очень приятным, не очень опрятным мужиком. Отчаявшись, Петя попросил у него телефон позвонить, чтобы его не потеряли, и согласился на предложенный вискарь — от нервов. Игорь сам по себе помогал от нервов — всегда холодный, непробиваемый, отбитый наглухо. Господи, он не знал, что так любить умеет, и не знал, что это может быть так легко. Заботиться получалось, не проебываться — хотя у Игоря и планка была ну такая себе. Петя ему полку на кухне прибил, так тот счастливый ходил, будто ему мерс подогнали, не меньше. Но Пете никогда в чужом доме не хотелось ничего делать руками. Да и в своем-то. А у Игоря как-то так и выходило — Петя в отгуле, Игорь в заебе, нечего делать, давай лампочку тебе поменяю? А вот и ящик с инструментами, ты же говорил, че там с краном у тебя? Однажды в одну линию сложилось — почему Игорь для себя дома ничего не сделает, выживает в разрухе; почему Петя продолжает употреблять; почему Серёга не терпит его, а просит быть жестче. Наверняка Игорь всё про него отлично знал; понимал так точно. Понимал, откуда такие деньги и такие проблемы, не спрашивал, а чего Петя в гости его в Москву почти не зовет и не устраивал допросов, когда Петя откровенно завирался. А Гром, блядь, допрашивать умел. Про него самого слухов — и фактов в виде подборки взысканий и выговоров — было достаточно. Как-то Хазин задумывался — как бы вышло, если бы они в поле вместе поработали: сколько было бы кровавой радости, восторга выпущенного на охоту борзой. Наверное, было бы неплохо, и потрахались бы потом на адреналине весело — но Игорь упорно приносил какую—то другую часть себя, как пазл подходящую к Петиному вранью. Ради него Петя хотел быть лучше, как только вообще умел. Все остальные требовали, чтобы Петя был кем угодно, только не собой, а ради него — самому захотелось. Господи, он ведь этого никогда ему не говорил. Они вообще о многом не поговорили; ни об отце Игоря, ни о петином уебке, хотя, наверное, посрались бы в сопли, впервые в жизни. Ни о том, что Петя не смог бы переехать, но они бы что-то придумали; ни о том, что однажды врать надо будет переучиваться. А потом всё закончилось. Было сыро и прохладно, бесконечно темно — Петя думал, что в мире столько конченых, что даже в ад очередь. Тут батины заслуги, чтобы вперед ломиться, не прокатывали — хотя в этом вопросе Петя заработал всё своим трудом. Он же даже не помнил — — все он помнил, перед Господом хоть не пизди, уебок, всех ты, кого переебал, помнишь, потому что любил ломать, потому что звания за твоих жертв были рисованные, а страх в их глазах — настоящим — Горюнова. В голову лезли мысли об отце — мерзкие, едкие. Что тот будет, сука, окончательно прав. Этого Петя изменить уже не мог. К посмертию научился смирению. Но мог думать о ком-то другом, провести последние минуты хоть не в любимых руках, а с мыслями о нём. Ну как же теперь Игорь. Как же ему теперь одному. Какая же Петя мразь, что оставляет его одного в этом дерьмовом мире. Прямо как этот уебок Разумовского. Игорь был лучше Серёги. Как человек, как что угодно — Игорь был лучше многих, потому что даже в таком уебке, как Пётр Хазин, сберег человеческое. Но Серёга тоже не заслуживал, чтобы его бросали одного; просто потому, что никто не заслужил с собой оставаться один. Особенно те, кто пожирают себя изнутри. Если бы Петя мог, он бы только к Игорю и выкарабкался, из могилы, из Ада, где бы он сейчас ни был — но он не сможет. Он мертвый. Давно. А этот долбоёб Серёгин живой ещё вроде. Петя желает ему поумнеть раньше, чем он сам.