***
Когда Какаши очнулся в больнице и ему сказали, что рядом с горой трупов вражеских шиноби, обломками мясистых ветвей и хрупким тельцем окровавленной Рин нашли Обито, то он не поверил. Не поверил, пока не увидел собственными глазами - шаринган прострелило острой болью, проехавшейся по всему волокну зрительного нерва - лежащего на койке Обито, который напоминал себя прежнего лишь отдалённо : темным пучком волос ( теперь уже длинных, отросших до плеч ), алеющей радужкой в уцелевшем глазе и отсутствием второго ( находящегося у Какаши в глазнице ) под плотной медицинской повязкой. Полотно рубцов, покрывающее половину тела, белые вкрапления странной субстанции на смуглой коже казались чем-то иррациональным. Выбивающимся. Будто Обито хотелось вернуть в прежние рамки, но он больше не влезал туда из-за своего отчаяния, каким-то образом проявившемся и во внешнем виде. Хатаке понимал, что в Обито что-то сломалось - он пережил метаморфоз. Только вот гусеницы превращаются в бабочек, а Учиха из милого ребёнка превратился в неказистого изувеченного подростка. Вспомнив о смерти Рин, Обито много плакал. Какаши приходилось закрывать уши, чтобы не слышать рыданий друга, находящегося за стенкой, но это было бесполезно, потому он сам ронял на подушку горячие слёзы. — У меня больше никого не осталось, кроме тебя, — говорит Обито однажды. Какаши, лежащий рядом на койке, приподнимается на локтях с вопросительным «м-м?». Он не знает как реагировать, когда Учиха придвигается ближе, забирается под одеяло и устраивает щеку у друга на груди. Он тянется ладонями к плечам, плотно прижимается ухом к футболке и затихает. Тук-тук-тук. Сердце качает кровь, лёгкие наполняются воздухом. Какаши живой. — Мы семья, — шепчет Обито, — Мы должны держаться вместе. Он приподнимает голову, не меняя своего положения, и единственным глазом заглядывает Хатаке в лицо. Шаринган реагирует, мангекё вращается на секунду вокруг расширенного зрачка и тут же исчезает. От частого плача у Обито полопались капилляры, расползлись красной паутинкой по склере. Какаши, борясь со жгучим стыдом, позволяет себе положить ладонь на спину друга, один раз погладив вверх-вниз. Обито ластится, трется головой. Он похож на испуганного волчонка, который щерится на каждого прохожего, и яростно охраняет уцелевшее от стаи. Свербящая боль за молярами, сгустки крови на клыках лишь шепчут ему - кусай. И он кусается, а сам не понимает почему. — Ты мой, Какаши, — тянет Учиха, — Мой. — Ну конечно твой, — натянуто улыбается Какаши, — Чей же ещё? Но в этом слове было что-то другое. Тёмное. Впервые за долгое время в глазах Обито появилось нечто живое, не погребенное скорбью по Рин, и ненасытное. Голод, который не остановит даже морфий, прогрызающий себе путь наружу сквозь потухшую надежду мальчика. Что изошло от сердца - тяжёлой поступью раздавило прежнее, детское, то наивное, как брошенный матерью птенец дожидается ее возвращения. На этом месте проросло желание обладать и бороться за своё, даже если придётся обглодать до косточек. И дикий - сродни животному - страх потерять.***
Долгое время Какаши и Обито служили в организации АНБУ. Они не распространялись о статусе их взаимоотношений, но это вроде как и не нужно было делать - всё и всем итак было понятно. Верхушка явно не одобрила бы отношений внутри коллектива, но пока Обито и Какаши делают вид, что ничего не происходит, то все нормально. Коноха как обычно довольствуется лишь картинкой благополучия, не желая копнуть поглубже. Хатаке не жаловался. У него не было таких привилегий. Иногда Обито смотрел так, что казалось - убьёт. Прямо здесь и прямо сейчас, даже не переодеваясь из формы АНБУ, перепачканной кровью, потом и засохшей грязью, пятнами расползшейся по высоким ботинкам. Но как только Какаши обвивал руками крепкие мужские плечи и выдыхал в ухо «я скучал», то Обито расслаблялся, повисая на нем тяжёлым грузом. Зарывался носом в волосы, отросшие на затылке, и успокаивался стоило учуять родной запах. Какаши не врал. Просто не договаривал. С годами ревность Учихи продолжала расти, расширяться, как полноводная река. Если в детстве это было терпимо и в основном заключалось лишь в «не дружи с ними, дружи только со мной», то сейчас собственничество распространялись буквально на всё. Обито говорил: — Ты для кого так нарядился? Или: — О чем это вы с Ямато так мило болтали? Или: — Я тобой делиться ни с кем не собираюсь. И Какаши не выдерживал. Не соглашался. Спорил. У них даже был устоявшийся шаблон «оттолкни-приползи». Они ругались, часто - до крови, часто - до разбитых костяшек и гематом. Расходились на какое-то время, злобно провожая глазами друг друга на миссиях, не пересекались в доме и вообще думали, что на этот раз точно всё кончено раз и навсегда. А потом очередной перекрёст взглядов оказывался наполнен не злобой, а кипящим водоворотом желания, и кто-то поддавался этой секундной слабости. Оставалось лишь забыться в грубых прикосновениях, спешных поцелуях и срывающемся шумном дыхании тела, прижимающего к поверхности то ли матраса, то ли стола - как повезёт, да и это не важно. Какаши и Обито никогда не говорили о проблеме, о своих постоянных ссорах и это, наверное, было плохо. Но когда «твой-мой» расползалось двойным следом по комнате, терялась в ворохе переплетённых пальцев и прикосновении горячей кожи, то «плохо» и «хорошо» просто переставали существовать. Мир не делился на чёрное и белое, а оставался серой массой где-то за границей сознания, потому что это тоже было не важно. Какаши, думает Обито, живой. Все изменилось на одной миссии, когда Обито, Ямато и Какаши отправили на границу с другой скрытой деревней из-за пробравшихся шиноби-шпионов. Тензо ушёл далеко вперёд, поэтому когда послышался сигнал о помощи из-за напавших на него врагов, то Хатаке не успел сразу же прийти на помощь. И ещё потому, что был намертво пригвожден к земле Обито. — Какого хуя ты творишь?! — прохрипел Какаши сквозь зубы, поняв максимальное неудобство своего положение и невозможность выбраться из-за хватки, лёжа лицом в стылой земле, — Они убьют его! Но Учиха никак не реагировал. Даже отсюда, казалось, был слышен стон боли Ямато. — Обито, они убьют его! — истошно закричал Хатаке. Он надеялся, что вражеские шиноби услышали его и уже идут к ним, оторвавшись от Ямато. И что он остался жив. Господи, пусть он останется жив. — Зачем?! И Обито, понизив голос до шепота, недобро сверкнул безумием в глазах: — Ты знаешь почему. Какаши рассыпался на части, как пепелище костра при дуновении ветра. Он пулей вырвался из рук Учихи, ослабившего хватку, и кинулся вперёд. Это не было заботой, помутнением разума и странной техникой, которую решили опробовать на них в качестве эксперимента. Это было предупреждением. Какаши, отбиваясь от очередного шиноби, использует райкири и чувствует, как ладонь дробит грудину, скользит мимо листков плевры, разрывает пульсацию аорты, и пачкается в брызнувшей, как вода из бреши в плотине, тёплой крови. Снимает насаженный труп с руки, словно колпачок с ручки, и отбрасывает его в сторону, кидаясь к измученному Ямато. Обито, разобравшись с двумя другими врагами, наблюдает за Хатаке, водрузившим на себя Тензо и помогает добраться с ним до Конохи. Больше они об этом не разговаривают, а Какаши тщательно избегает любого взаимодействия с Ямато, потому что понимает готовность Обито пойти напролом, чтобы отстоять своё, и понимает, что «своё» - это он сам, его плоть и кровь. И лишние подозрения со стороны Учихи будут вовлекать в это не только Хатаке, но и других людей. Поэтому на вопросы он отвечает: — Для тебя. Или: — О тебе. Или: — Я итак твой. Наверное, это хорошо, что Рин не выжила. Иначе была бы на его месте.***
Обито молча протянул Какаши замороженный кусок мяса, который он выудил из глубин холодильника. Хатаке дернулся в сторону, хлопнув его по руке, и мясо с громким стуком упало на кафель в ванной. — Ну че ты выебываешься сейчас? — ворчит Учиха, подбоченившись. Вместо ответа Какаши сплевывает в раковину слюну вперемешку с кровью. Алое пятно остается в уголке губы, струйкой стекает по подбородку. Обито бесшумно оказывается рядом - прямо позади Какаши - и оттирает его большим пальцем. — Отъебись, — шипит Хатаке, отпихнув его от себя, — Оставь меня. Он садится на пол, обхватив коленки руками и жмурится до лопающихся звёздочек перед глазами. Обито присаживается рядом и облокачивается о стену. Гладит притихшего друга по голове. Волчонок, рождённый в клетке рёбер, подвывает, показывает клыки, довольный тем, что семья рядом и не уходит. — Я не знаю что делать, — признается Хатаке. Разбитая губа гудит от боли, но вся эта боль становится ничем по сравнению с той, что разворачивается внутри открытой зияющей раной. Будто все те фантомы пробитой райкири грудины накладываются друг на друга и застывают шрамом на теле Какаши. Болит все. Все те следы ударов Обито, и все те, что Какаши нанёс ему - ныли, крутили и ломали. — Насчёт? — Учиха проводит широкой ладонью по задней стороне шеи Хатаке. — Я не знаю, что с нами делать. Он не понимает почему продолжает возвращаться и продолжает принимать обратно. Это было похоже на замкнутый круг, порочную цепь, наброшенную в наказание петлю. Они не могли быть вместе и не могли существовать порознь. Обито инициировал на него свой бред. Но как только Какаши приглядывается к застывшим теням на сосредоточенном лице напротив, то видит там мальчика, который оттолкнул его от летящего вниз валуна и потерял половину органов, глаз и большую часть неокрепшей детской психики только лишь потому, что не хотел, чтобы друг умирал. Такое невозможно назвать одним словом и определить в какие-то существующие рамки. То ли это была искренняя настоящая любовь, то ли хроническая вина за нарушенное обещание, то ли попытка отработать долг ценою в жизнь - Какаши не знал. Просто его сердце никто и никогда так не обнажал. Вот и все. — У нас больше никого нет, — напоминает Обито. Искренне. У Какаши стеклянное крошево становится поперёк горла. — Я хочу быть с тобой, — волосы Учихи колко проезжаются по щеке. От Обито это звучит не как желание, а как утверждение. Не «я хочу быть с тобой», а «я буду с тобой». И ничего ты с этим на сделаешь. Какаши прислоняется к нему, пальцами проводит по ссадине на лице Учихи, и думает, что если бы ему предложили вернуть время назад и встретить Обито снова, то он бы согласился. И сделал бы это ещё тысячу раз.