«Если вам потребуется уединенное место, то я вам его предоставлю. Если вы захотите, чтобы я составил вам компанию, то я буду рад вновь сыграть вам, как в прошлый раз. У меня для вас нет никаких срочных новостей, но я не хочу, чтобы вы были одиноки и в этот праздник середины осени – однажды вы говорили мне о том, что одиночество не страшнее горечи, однако я не хочу допускать для вас и этого. Я не обижусь, если вы откажетесь, и не буду настаивать. Лань Хуань.»
Текст вызывал то ли разочарование, то ли душевную смуту. Ясным было одно – на него сложно давать ответ. Именно поэтому читающий не собирался на него отвечать. Он не мог. Как и смириться, как и отказать себе в посещении отправителя. Дело было в том, что каждый раз, когда перед лицом всплывал его фарфорово-безупречный образ, от него было уже не отделаться, хоть он и оставлял осадок чего-то нерешённого, непростого. Наверное, Цзян Чэн мог бы назвать это сильной тоской по этому образу. По единственному человеку, который спустя столько лет казался ему не просто честным, но даже близким и тем, кому на страх и риск хотелось казаться верным. Ему хотелось служить. Именно поэтому уже через неделю он претерпевал встречу с адептами ордена Гусу Лань в Облачных глубинах и со всеми, кто был ему нежелателен. Ради одного лишь Лань Хуаня. Он никогда не позволял себе звать его так вслух, но в его немых мыслях глава ордена Лань, сопровождавший его на всех собраниях, писавший ему письма и демонстрирующий свое полное доверие, не мог быть ни кем иным. Он берет его пальцы в свои, придерживая почти что невесомо, но талию прижимает крепко. Ему это нравится – крепко обнимать Цзян Чэна за его стройную, красивую талию. Лань Сичэнь улыбается на его согласие. Под мелодию медленного темпа совершаются первые шаги: разрозненные, по-первости немного неловкие, лишь подтверждающие слова о том, что танцует Цзян Чэн паршиво, невпопад. За пределами длинной, крытой террасы стучит дождь, а глава клана Лань позволяет себе мягко улыбнуться, держа этого человека за руку и прислушиваясь к ритмичному стуку капель, спускающихся потоком с черепичной крыши. Цзян Ваньин тоже их слышит. — Мне показать вам, как это делается? — Показать. Не спрашивайте, а делайте. Вы же знаете о том, что сохранять хоть какой-то баланс во время танца у меня получается лишь благодаря везению. И вам. Пусть действия и движения выглядят сложно, пусть это глупо, пусть он выглядит глупо, но как же от процесса становится спокойно на душе. Цзян Чэн позволяет себе огладить талию Лань Сичэня, глядя куда-то мимо его лица и чувствуя, что его едва растрёпанная чёлка так и просится в глаза. Не трогает. Не хочет рушить мгновение. Наверное, он выглядит бездарно? Но, ох, нет. Для Цзян Чэна почти нереально выглядеть нелепым. Лань Хуань вообще поражается, как этому человеку удаётся с такой уверенностью подходить ко всему, в чем он точно не слишком силен. В глазах Ваньина есть неуемная осознанность, стереть которую можно лишь потом и кровью. Сейчас это ни к чему, и Сичэнь делает первый шаг – назад, все так же в ведомой позиции, все с той же уверенностью в том, что они (не) оттопчут друг другу ноги. Это сложно, сложнее чем просто вести; сложнее, чем делать шаги вперёд, прикрывая спину ведомого. Вести не номинально, но по факту, выщупывая направление лопатками. Он даже рад, что в такие моменты и так близко к этому человеку он почти не чувствует того, что происходит вокруг него, становясь абсолютным дурачком. Его кожа уже изучила весь воздух на этой веранде, кажется. Лишь это помогает не поскользнуться в натёкших лужах. Корпус отклоняется вбок, затягивая в разворот, и они правда путаются в ногах. Маленькая остановка без слов, новый виток их четверти круга. И все это время глаза в глаза, не обращая внимание, насколько на самом деле технично они перемещаются. — Вы все время твердите, что ужасный танцор, глава Цзян. Но если вы правы, то вы счастливчик – иметь такое везение. Я ещё ни разу не упал, - Лань Сичэнь тихо посмеивается. Каждый раз, когда Цзян Чэн слышит этот сдержанный смех, он кажется ему таким… хрупким. Он вспоминает, как впервые после выхода из уединения Лань Хуань прибыл в Пристань Лотоса для того, чтобы восстановить утерянную деловую почту, и с тех пор ежеминутно он демонстрировал себя, как сильнейшего человека на свете, пусть и пожираемого виной. Но безусловно сильного. Он был прекрасен в том, как кропотливо собирал себя по частям, как постепенно он стал лучшей версией себя. Он был непобедимым и восхитительным. Ладонь Сичэня проходится по затылку Цзян Чэна, будто завороженного моментом, спускается снова к плечу и разворачивает его корпус на себя за левое плечо, от себя – за правое. И только сейчас от перекоса назад клонится, равновесие теряя на миг – миг, за который он успевает удивиться и распахнуть глаза; усомниться в том, что его удержат. Чтобы затем в той же спокойной манере вернуться в вертикальное положение. Цзян Чэн заставляет себя ни шипеть, ни морщиться, ни комментировать этот «урок» танцев. Он просто дает Лань Хуаню быть ведущим и управлять каждым его шагом за него. В какой-то момент понимает то, насколько это становится удобно – отдать ответственность за неминуемую ошибку в руки человека, который испытал инициативу ее принять и исправить. Конечно глава Цзян учится. Переставляет ноги так, как его немо просят глаза напротив, поворачивается в соответствии с их приказами, держится настолько близко, чтобы успевать следить за сигналами, которые ему дает чужое тело. Это хорошо. Это хорошо даже тогда, когда по явной толике напряжения в чужих мышцах становится заметно, что Сичэнь переживает – боится, что они поскользнутся. — Вот так. Хорошо… Глядите, какой вы молодец. Лишь после его фраз Цзян Чэн позволяет себе засмеяться. Он гладит его руку, которую придерживает своей и понимает, что танцует увереннее. — Вы не упали лишь потому, что старательно контролировали меня. Порой ваши деструктивные привычки приносят пользу, скажите? – он едва склоняется к чужому уху, его голос становится тихим шепотом, слышным лишь им обоим, поглощаемый дождём. Он позволяет себе такое не раз, пусть его сердце в каждый такой момент замирает, переставая биться. Он не переступает через себя, нет. Такие мгновения кажутся ему важнее, чем его страх, пусть Ваньин и назвал бы себя после такого импульсивным идиотом. Как удивительно, что Лань Хуань в ответ становится податливым. Страшнее всего то, что однажды он может замкнуться… нет. Этого не должно произойти. Ни в коем случае. – У вас кошмарно хорошо получается делать джентльмена из неотесанного, скверного заклинателя, от которого нос воротят даже молодые адепты. — Открою тайну. Номинально в этом танце ведёте меня вы. Заметили? Вы идёте вперёд, и я будто освобождаю вам путь. Чувствуете иронию? – в этом все они, в сравнении номинального и фактического, в двойных смыслах и поисках второго дна, в принятии того, что никто никого не захочет обмануть. Несмотря на прямоту и однозначность Цзян Чэна, даже он подыгрывает, как бы отдавая контроль над собой. Они оба создают иллюзию того, что они знают, в чьих руках ситуация. По факту ни один из них здесь ничего не решает, при этом решая сразу все за двоих. Позже, возможно, они поговорят об этом парадоксе. — К тому же. У меня была прекрасная школа, господин. Я, в конце концов, вырос в самом строгом из орденов и даже умудряюсь им управлять, несмотря на то, что прямо сейчас праздно нарушаю правила. Если вы поделитесь тем, за что вас избегают, я смогу приоткрыть часть своего списка нарушений. Он достаточно… широк для мужчины с безупречным именем, как и я сам лет… десять назад. Лань Сичэнь чуть громче шёпота. Чтобы Цзян Чэн не испытывал необходимости отстраниться, чтобы эластичной нитью ещё немного растянуть их контакт. — Вы такой нахальный, глава Лань, — с уст срывается усмешка. Колкая, но привычная. Совсем не направленная на то, чтобы колоть. — У меня есть столько аргументов против вашей небезупречности,— Цзян Чэн не изменяет своему шепоту. Хороший заговор – тот, который оставляет руки чистыми и дает ведомым быть иллюзорно ведущими. Возможно, это и не их случай вовсе, а может и их. Кто знает? — Мне с вами спорить впрок, не распаляйте меня. Я доспорюсь до того, что вам действительно придется повести. А вот в чём — тайна. — Как бы вы ни спорили, у танца есть условность, и если вы захотите, я прекрасно владею обеими ролями. Только боюсь, вам придётся расстаться с ролью моего пояса. Я буду скучать. С вами теплее. Уже скоро Цзян Чэн танцует почти что сносно, уверенный в том, что к концу этой странной ритуальной процедуры — медленного и трепетного танца под дождём — сможет не беспокоиться за то, что ему не повезет наступить на Лань Сичэня или — что еще забавнее — уронить его. Впрочем, даже если бы он его уронил, ему бы не составило труда превратить это во что-то еще более нелепое, размазать грань меж трагедией и забавой. Лань Хуань же, в то время, ведет ладонью чуть выше, останавливаясь на краю лопатки, перемещается на позвоночник, проскальзывает по нему. Его нос едва касается верхушки чужого уха. — Вы снова приятно пахнете. Лотосовым маслом, — он подбирается к ушной раковине в почти невесомом мурчании. Спина вытягивается ещё больше от пальцев на ней, Сичэнь делает выдох в шею мужчины. Почему они вообще начали танцевать? О, это была его инициатива. Они оказались на веранде, выйдя подышать из широкого зала приёмов, где адептов Юнмэн Цзян принимали адепты Гусу Лань. Наверняка все разошлись еще около получаса назад, а они сперва говорили о том, что здесь гораздо дождливей и сырее, чем в Юнмэне, затем о молодом поколении и выборе приемника, которым занимается Лань Сичэнь уже практически год, затем они рассмеялись, вспомнив пару конфузов на прошлой охоте, а затем Сичэнь заметил, что пальцы Цзян Чэна постукивают по балкам веранды в ритм бою дождя о каменные подступы к зданию. Он сам подхватил его ладонь и сам отвел от края, приобняв за плечо. — Я могу сказать то же самое о вас… Вы почти всегда пахнете чисто и пусто. Приятно думать, что мой шлейф въедается в вас, но иногда я переживаю, что это будет слишком очевидно для кого-то со стороны. Надеюсь, вы смените накидку завтра. Та, ну… с голубой вышивкой вам больше идёт, — ладони Цзян Ваньина тоже заходят на лопатки — сверху, с плеч, и Сичэнь лишь сильнее вплывает в партнёра, лениво перебирая ногами. Они ловят совместный темп наугад, наощупь, в этот раз даже не глядя под ноги. Это похоже на медитацию, и Лань Хуань невольно смахивает ненужные мысли, улыбаясь. От чужого тела исходит какое-то родное тепло. — А я ее не слишком люблю. Она старая, да и мне больше нравится одежда с более короткими рукавами. Я много пишу и не люблю мараться в чернилах — руки начинают пахнуть приторно и горько. — Как же педантично вы звучите, слышали бы вы себя, — Цзян Чэн посмеивается. Глупо посмеивается, неотёсанно, почти наивно. Это не делает из него иного человека, однако на фоне этого высокопарного серьезного главы клана Лань, ровно держащего спину и «прекрасно владеющего обеими ролями», он кажется всего лишь человеком. Слишком остро шутящим, слишком грубо держащим талию Лань Сичэня в руках, слишком не из его мира. Не из того, где ранним утром уроки фехтования, пресный рис на ужин, дорогие шелка и белоснежные ленты. – Без пояса, надеюсь, вы будете аналогично болтливы… — его пальцы перебирают чужую талию. Как же Лань Сичэнь льнет, как же он хочет это без прикрытия сильно. — Мне казалось, вы хорошо меня знаете. — Вы будто бы хотите украсть меня у этих луж. То ли у них, то ли у целого клана, ждущего отбоя. — Да, мне действительно казалось, что вы знаете о моем поведении гораздо больше прочих, — Лань Хуань не смотрит в чужое лицо, только лишь смеётся. Как же легко сейчас ему даётся этот размеренный танец. Без техники и обязательств, без лишних мыслей о том, куда его приведёт лишний шаг. Они беседуют, заняв руки и ноги, в постоянном балансировании нажима друг на друга – чтобы удержаться, не пережать, не позволить продавить себя самого, отвлекшись. — Так вы, значит, собственничаете и любите красть? Боюсь, в этом случае я буду вынужден назло вам купить самые крепкие и омерзительные благовония и начать окуривать ими место, где мы решим побеседовать, чтобы при следующей встрече даже ваши волосы пропахли и ими, и мной, – остатки шепота совершенно случайно касаются уха Лань Сичэня. По спине бежит дрожь. А следом его касаются губы. Цзян Чэн плавно, но с толикой растянутого сильного желания, давно зреющей прихоти, целует мочку его уха, но выходит это трепетно и так… осторожно. Сичэнь едва сжимает пальцами одежду на спине Цзян Чэна, когда чувствует губы ближе. Неприлично близко, будто все, что происходило до, было на расстоянии плохо подделанного приличия. — Боюсь, я не могу позволить вам подобную дерзость вблизи ко мне. Придётся держать очень длинную дистанцию… — видит ли Цзян Чэн, как уши Лань Сичэня краснеют? Нет, и Хуань надеется, что они оба слишком заняты, чтобы замечать эти мелочи жизни. — Вы же знаете сами, я всегда неприлично болтлив. Не испытывайте, иначе я начну звучать ещё более педантично. Заболтаю вас, забью голову своими пространными мыслями, мы снова будем скучно и сухо обсуждать техники боя и торговые отношения с Ланьлин… Вечер будет испорчен, а мы устанем как после ещё одного рабочего дня. Он делает полшага назад, продолжая их танец, ненавязчиво убегая и давая следовать в нем – все так и должно быть, это просто условности танцевальных движений. Только, видимо, от уличного холодка дышать стало чуть тяжелее и голос понизился. Можно почувствовать, как рука Цзян Чэна держит чуть крепче руку главы клана Лань, как он боязливо поджимает пальцы. Делает ли он такое впервые? Нет. Это второй раз. В прошлый, несколько месяцев назад во время охоты он сделал первый шаг: это произошло в пустом павильоне Нечистой Юдоли, когда расходясь по комнатам, он придержал руки Лань Сичэня, склонившегося в поклоне, и мягко тронул губами его запястье. Тогда Сичэнь улыбнулся ему с такой нежностью, какой Ваньин не видел никогда. Он улыбался и сказал, что он очень сильно по нему скучает, что ему будет жаль расставаться, и если бы не Цзян Чэн, то в Цинхэ ему было бы неуютно. — О, правда, вы ужасно болтливы. Вы так навязчиво болтливы, что откусить вам язык было бы весьма неплохой идеей, но не гарантировало бы того, что вы прекратите. Это ведь не единственное средство коммуникации, которое вы используете, верно? — Смех разливается в ещё не наступившей тишине за пару мгновений до встречи глазами. Конечно, верно. Цзян Чэн безусловно пытается шутить, но он видит чужой взгляд, когда взгляд глаз Лань Хуаня встречается с его собственным. Флегматичным, но довольным. Простым, но уверенным в сказанном. Они оба понимают, что умеют друг друга читать. Интуитивно или научившись на опыте — не имеет значения. Просто умеют. Танец подходит к концу. Капли дождя начинают увереннее трещать по козырьку, а такой темп им совсем не подходит. Цзян Чэн отпускает мужчину не сразу. Честно признаться, он не отпускает его совсем. Не хочет. Голос не изменяет шепоту. — Получается, в следующую встречу нам действительно придется держаться друг от друга на расстоянии и сухо обсуждать фехтование и преимущества управления торговлей моего племянника. Лань Хуань пробегается взглядом по чужому лицу: цепляется за шрамик над бровью, за узкую переносицу, за красивый подбородок… за каждую морщинку, обусловленную грубоватой мимикой. И позволяет себе пальцы перенести на скулу, отодвигая пряди с лица Цзян Чэна. В тишине они оказываются как в капкане. Танец прекращается слишком резко, и это ставит их друг перед другом так прямо, что нужно время, чтобы обвыкнуться к теперь необоснованному контакту. Сичэнь заправляет волосы Ваньина ему за ухо, оглаживает мочку уха, укладывает ладонь на плечо над ключицей и не сводит взгляд с губ — читает по ним. — Конечно. Мне придётся быть невыносимо серьезным. А вы будете разрываться между желанием нарушить моё пространство и превратить меня в подробный компромат наших редких, но теплых встреч, и желанием позволить мне продолжать раздражающее нас обоих дистанцирование. Разойдемся ни с чем, но от пребывания в одной комнате все равно пропахнем друг другом, и получится, что все это было зря, и мы дразнили друг друга впустую, — они даже сейчас это делают, по другим причинам и в других масштабах. Лань Сичэнь выскальзывает из рук главы клана Цзян, отходя, чтобы поправить белые одежды, и сглатывает остатки приятных мурашек. Так и застывает на время, развернувшись к деревянным поручням у края веранды, улыбаясь уже украдкой от Цзян Чэна. — Вы же этого так хотите? — Я хочу понять, почему вы уверены в том, что я буду хотеть прервать нас и обеспечить контакт. Вы, должно быть, обзавелись неверным мнением обо мне. Цзян Чэн идет прямиком к гостевому крылу, зная, что за ним обязательно последуют. По Сичэню видно, что он замерз, ведь весь танец его плечи едва дрожали. Они с большим удовольствием продолжат разговор в другом месте. — Ох, нет, я вообще не уверен… — Вы также неправы и в своих утверждениях о результатах этого очаровательного времяпровождения. Вы даже не представляете, сколько удовольствия я могу извлечь из вашего неудовольствия. Я считаю это действительно бесполезным, но это, скажем… Что-то вроде сочинения мелодии, — так все и происходят. Под неторопливые рассуждения привычно дерзковатого, грубоватого Ваньина они доходят до просторных покоев, где его расположили. Здесь пахнет сандалом, благовониями и приятной сухостью. Его взгляд проходится по книгам на стеллаже, по бумагам на столе, которые оставили адепты клана Цзян, по фрескам на стенах. — Просто за вашими реакциями интересно наблюдать. Их интересно вызывать. Честно признаться, все это Ваньин лепечет лишь потому, что чувствует волнение. По той же причине он утыкается в стеллаж с книгами, рассматривая названия томов и даже не имея возможности толком разглядеть на них иероглифов. Голос Лань Сичэня звучит слишком мягко, слишком ласково, слишком спокойно. И так красиво. — Правда? Сичэнь возникает за чужим плечом так же бесстыже, как Цзян Чэн залез в его полки. Дышит в затылок и тянет руку, чтобы поправить одну из книг, выбившихся из ровного ряда. Кончик носа будто случайно касается щеки. — Берите, что пожелаете. Я помню, что вы любите читать. Если захотите, то я посоветую вам что-нибудь интересное. — Разве я рассказывал вам о таком? — Цзян Чэн бесстыже берет с полки первую же попавшуюся под руку книгу, которой оказывается сборник мудростей одного старейшины клана Лань. На обложке буквально написано «Будь праведен». Развернувшись, он практически тычется своим лицом в чужое без зазрения совести. Его, на самом деле, очень волнуют личные границы Сичэня, его принципы, его мнительность. Но, несмотря на это, мужчина шепчет почти прямо в его губы, чтобы выглядеть увереннее. И даже не ожидает того, что ему ответят аналогично. — О, да. Порой, когда вы сами хотите заговорить меня или отвлечь, вы начинаете очень много рассказывать. Так вышло, что я люблю запоминать все, что вы говорите и занимаюсь этим долгие годы. — Не наглейте-ка, — на губах Лань Сичэня снова появляется забавная улыбка. Он бывает смешливым даже тогда, когда заискивает. — Я не наглею. Наступает короткая пауза, которая в перспективе этих двоих могла бы показаться вечностью. Они оба чувствуют это напряжение, оба чувствуют магнетическую тягу и оба хотят ей поддаться. Как же они хотят… Вразрез своим предыдущим словам, Лань Сичэнь смотрит открытое лицо Цзян Чэна, свободной ладонью вычерчивает линию по груди снизу вверх и… целует под ухом, носом теряясь где-то в сгибе шеи. Ладонь Ваньина сминает воротник накидки и на себя тянет. Это чувствуется так… жадно. Так голодно. Его губы шепчут сквозь поцелуи, под которыми он застывает, словно статуя. — Ваши удары бьют и по вам самому. Я легко отличаю письмо из вежливости от письма искреннего. Кто ж виноват, что до этого момента ваша искренность казалась настолько робкой, — Цзян Чэн шумно сглатывает, и под жадными губами дрожит его кадык. — Я не хочу прекращать. И писать вам по поводу и без я не перестану. — Вы правы. Вы всё делаете правильно. Прошу, не судите меня за то, что я не отвечал вам. Просто… — Просто что? — слышно, как на пол падает книга, и как шумно сминается одежда, когда они двигаются от стеллажа к кровати. — Просто целуйте. Цзян Чэн скидывает с главы клана Лань его красивую накидку, глядит в глаза и тянет за пояс, ощущая то, как же давно он этого хотел. Нет, совсем не добраться до чужого тела, не трогать его кожу, а убедиться в том, что если близко повезет оказаться, то его хрупкая улыбка не разрушится, не разобьётся на части. Выходит так, что в шумной тишине Лань Сичэнь опускает Цзян Чэна на постель. Тот приподнимается, перекидывает ногу через бедра Хуаня и нависает, за подбородок держа. Новый этап их искренности вступает в силу. Цзян Чэн быстро набирается смелости, когда, наконец, позволяет себе делать то, что никогда раньше делать не смел. Он вжимает мужчину в подушку головой, наседает бёдрами на ноги, не даёт убежать. Руки оглаживают и убираются, задевают застёжки на груди и тут же их отпускают, не успев расстегнуть. Поцелуй то и дело рвётся, не углубляясь, и это похоже на раздражающую даже его самого полумеру. Даже если сейчас Сичэнь вдруг станет серьёзным, опомнится и вылетит из покоев, это можно будет считать победой. Это просто прекрасно – то, что делают руки Цзян Чэна, пока раздевают Сичэня, его губы. То, как по-хозяйски он сидит сверху него, уверенно целуя, стараясь его погубить этими рваными поцелуями, сбивающими дыхание. Это подло, но как же хорошо. Лань Хуаню не нравится эта темнота перед глазами — пьяная, душная наглая — она заставляет его хотеть стянуть с себя всю одежду, первородно грешным, абсолютно обнажённым прижаться к чужому точно такому же телу. — Знаете в чем ваша искренность? Я расскажу, — его голос звучит так, будто прямо сейчас он будет читать любовный стих. С трепетом, с придыханием. Лань Сичэнь не просто жадничает и собственничает, широкими ладонями оглаживая бедра Ваньина, сжимая кожу, подтягивая ближе. Чувственно, остервенело он лижет чужие губы. Его руки перемещаются выше, нагло лезут под ткань штанов со спины, гладят копчик, задирая клановые одежды. Они оба горят. Они сбросят ответственность за это на то, что замерзли с улицы, постараются оправдать друг друга, но. Но. — Ваша искренность — в скрытой от чужих глаз взаимности во всем, в чем вы можете её дать, в защите. Сейчас вы выглядите так, будто живете свои последние часы и хотите украсть весь мир, иметь всё на свете в эти часы. Или, может, вы хотите, чтобы я забрался в вашу грудь и вынул оттуда еще горячее, бьющееся сердце, — теперь слышно, насколько он хриплый, как его дыхание сбито. Они вновь сливаются в поцелуе, в котором Лань Сичэнь лижет чужой язык и просит. Боги, он действительно просит, чтобы Цзян Чэн перестал считать его робким. Цзян Чэн вжимает плечи Сичэня в матрас, так же требовательно целует, терзает эти прекрасные губы и нагло вторгающийся в его пространство язык. Язык, которым Лань Хуань говорит все эти ужасно правдивые вещи. Язык, которым он вышибает из Ваньина лёгкие. — Только, разве что, чтобы вы вложили в мою грудь своё, — о, да. Он этого хочет. Хочет не утруждаться тем, чтобы придумать, что дать взамен. Хочет физически ощущать все и сразу, не имея ни малейшего понятия, что будет через час, два, сутки. Слишком долго он живёт в предвкушении или опасении момента. Слишком много себя отодвигает на потом, растворяясь в просчётах. И слишком хорошо ощущается это «здесь и сейчас» ограниченное их безрассудством. И вырвавшейся на волю любовью. Под поясницей становится ещё жарче. Ноги горят. Цзян Чэн ерзает, чтобы приподняться и одну из рук занести снова к полураздетому Лань Хуаню, расстегнуть ворот его нижних одеяний, растрепать последний призрак аккуратности. Просочиться ладонью меж кожей и тканью, ощущая сдающееся быть спокойным тело. Он раздавит Сичэня, должно быть. Сейчас это даже похоже на правду. Но Чэн не хочет думать, не хочет сейчас заботиться о внешнем виде ни одного из них. Его посчитали отчаянным? Он не оспаривает. Он вжимается бёдрами в бедра сильнее, сводя ноги, он нарывается на щекочущую, но желанную неизвестность, снова так трепетно беря Лань Хуаня за грудки, почти обхватывая его красивую шею. Как же приятно мышцы перекатываются под пальцами, как эти плечи ощущаются в руках. Как он раньше не позволял себе этой наглости? Он отрывается от поцелуя. То, насколько быстро он заводится, говорит за него и говорит слишком громко. Как быстро сминается одежда, как встрепывается его прическа, которую он сперва все норовит поправить, а после решает перезавязать сиреневой лентой. В этом весь он. Цзян Чэн. В ярких, в живых чувствах. Он так нравится Лань Сичэню. В том, чтобы сорваться и быть отчаянным, сойти с ума от желания, брать все и ничего не оставлять, заставлять свое сердце биться быстрее и, конечно, весь он в том, чтобы лишать себя заносчивой сдержанности, снимать чертовы маски и быть собой. Быть чувственным и трепетным, но также и капризным, ненасытным. Лань Сичэнь образы этих черт в нём и любит. Он нетерпеливо кусает свои губы, развязывая чужой пояс и снимая сперва накидку, а затем рубашку и бельё. В сравнении с Цзян Чэном Сичэнь не столь тороплив. Ваньин вздыхает с облегчением, чувствуя, как прохладный воздух обдувает наконец открытую кожу. Лань Хуань припадает губами к груди главы клана Цзян, поднимается по ней к шее, опасно подцепляет кожу зубами. — Делайте всё, что захотите. — Я смогу захотеть слишком многого, — Сичэнь смеётся, оставляя алый след от губ где-то рядом с укусом. Если он будет делать все, что хотел бы, то все чужое тело покроет поцелуями. — Я знаю. Делайте всё. Лань Сичэнь делает. Крепко целует, покусывает, а Цзян Чэн выдыхает блаженно от губ на его груди. Его кусают сильнее, и он рычит оттого, как это было приятно. В этом есть явно что-то завораживающее, заставляющее хотеть не просто прощупать грань опасной недозволенности, но перейти за нее. Изящество этого человека кажется ему недосягаемым: каждое новое движение Цзян Чэна, каждый открытый сантиметр его кожи. Все это — рай, все это сосредотачивает внутри себя наслаждение. Даже его дыхание кажется красивым. А ведь Лань Хуань способен понимать в красоте многое. А еще он не соврет, если признается, что он и сам – тот ещё голодный зверь, не способный щадить или делиться, однако Цзян Чэн кажется ему тем человеком, которого в руках хочется держать хоть и крепко, но безмерно нежно. Он заслуживает всей ласки этого мира, и если ему её не давать, то не стоит даже пытаться считать себя тем, кто его понимает. Это правда. Цзян Чэн тает под каждым новым поцелуем, и каждый из них делает его настолько зависимым, что от одних лишь томительных касаний нежных губ хочется излиться, достигнуть пика наслаждения. Сбросив с себя остатки ненужных одеяний, Лань Хуань подхватывает Цзян Чэна и переворачивает. Они падают на постель вместе, но теперь к подушке крепко прижатым оказывается именно Ваньин. Только теперь он открывается себе таким, каким он не замечал себя все это время — по-настоящему раздразненным, не в силах отказать и остановить накрывшее их сумасшествие. Он был готов отдаться этому безумию, он хотел попасть в его эпицентр. Горячее тело оказывается сверху, придавливая, и лишь это уже сводило с ума: ощущать тепло, вес, запах пустой чистоты так близко. Однако и это оказывается не пределом: Лань Сичэнь и сам никогда не знал, что может быть таким чувственным. Догадывался, но не представлял. Или же просто давно позабыл об этой своей черте. Теперь он лишь строил теории о том, какую большую власть может иметь над ним этот человек, как один лишь его голос может захватывать всю волю Цзэу-цзюня, как один лишь жар его тела, которое напряженно лежит в распахнутых одеждах, способен управлять его самообладанием. Лань Сичэнь, чью душу нащупал Цзян Чэн, оказывается непримирим с тем, что ему дозволяют, оказывается страстен до одури. И ему действительно нравится то, что Ваньин видит ту пылкость, которая скрыта за его праведной личиной. Все становится ясно тогда, когда он срывается на рык, освобождая главу клана Цзян от штанов на тесьме, и когда он гладит его в паху без всякого стыда, широко облизывая область под подбородком. Пальцы скользят по стволу чужого члена, успевшего сильно повлажнеть, раскатывая крайнюю плоть, а теснота их тел провоцирует к большему голоду. Однако Лань Хуань не торопится — ему нравится мучить самого себя. Эти действия срывают с распахнутых губ открытого и распалённого Цзян Чэна первый тихий стон, который теряется в новом поцелуе. Цзян Чэн уже давно понял, что он пропал. И теперь он обвивает своими ногами чужую талию. — Я хочу, чтобы вы приезжали чаще, — то, что он тщательно скрывал и подавлял при каждой неосторожной ласке, то, куда отдавались все его мурашки, все это возвращается ему теперь негромкими, протяжными стонами, неконтролируемой дрожью. Теперь оно явилось без смущения, горячее и твердое. Возбуждение. А от прикосновений Лань Сичэня к этому возбуждению Цзян Чэн буквально задыхался, жадно глотая воздух. Слишком приятно. — Да… я буду, — он произносит это на выдохе, снова попадая под шквал новых чувств, когда пальцы Сичэня спускаются ниже. Он впивается в сильную спину, как будто желая оставить свои метки на коже. Хуань ловит каждый его стон, каждый его вздох, и каждый из них оседает тяжестью в его душе, разъедает напрочь его разум, заставляет помешаться, заставляет требовать еще. Он чувствует себя так, будто бы от вздохов и стонов Цзян Чэна теперь зависит его хрупкая жизнь, будто если он прекратит, то они оба исчезнут. Именно поэтому, когда он оглаживает сфинктер главы Цзян пальцами, он не может не глядеть прямиком в его лицо. Проникает пальцами медленно и мучительно, тянет время, чтобы Цзян Чэн привык, но самого себя лишает возможности дышать. А его лицо, хоть и сохраняет спокойную внимательность, но необычайно темные глаза кажутся слишком глубокими. О, в них сосредоточено так много трепетного и любовного. — Я храню все ваши письма, — от ощущения проникновения Ваньин давится воздухом. Плотно-плотно закрыв глаза, он делит слова по слогам, пока их произносит и готов на части порвать того, кто выдумал, что на пути к наслаждению человек должен прожить этот ужасный этап обжигающей боли. Каждый раз, когда он трогал себя сам — о, а делал он это исключительно нервно, со стыдом и потаенным чувством страха — он проклинал себя за нетерпеливость. Теперь же ему нужно проявить её с излишком, и этому лишь способствует нежность пальцев Лань Хуаня. Под ним Цзян Чэн шипит, а внутри него немного колит и режет, странное чувство наполненности и растягивания сводит с ума. Он быстро дышит, впиваясь ногтями в спину сильнее, невольно сжимаясь. Однако Лань Хуань не спешит и не торопит, чтобы дать справиться с первым шквалом эмоций, немного расслабиться и привыкнуть. Его прямо глядящие глаза напитаны невысказанной охотой к тому, чтобы Цзян Чэн, раз уж взялся быть откровенным, то был таким в полной мере. — Повторите, — его голос звучит так, будто не терпит отказа. Свободная рука опускается на чужую шею, сползает по груди, накрывает сосок, массируя. Цзян Чэн впивается в него руками так, словно хочет изодрать. А он и не против. — Я храню все то, что вы мне писали… а когда я намереваюсь встретиться с вами, я готов убить себя за то, что сажусь их перечитывать. Идиот. Вы несносный, у вас всегда такие сухие письма. — Тогда... — эти слова оседают шепотом. — Прежде чем записать, я буду шептать содержание для вас. Чтобы вы не боялись сухости свитков, — смысл слов как будто не доходит сразу из-за обилия чувств и ощущений. В это мгновение Цзян Чэн смотрит не менее внимательно, однако взор его кажется замутненным. Глава Лань снова заставляет его слегка дернуться и выгнуться, двигая двумя пальцами внутри, издать новый стон, испустить смазку. То, что он творит с его телом кажется невероятным. Никогда он не ощущал такого наплыва чувств, никогда не испытывал такого желания, и даже не потому, что это вовсе впервые с ним происходит. Нет. Сичэнь высвобождает свою любовь к этому человеку. Пока его пальцы растягивают Цзян Чэна медленно и поступательно, чтобы принести минимум боли, Цзэу-цзюнь опускается невесомыми поцелуями на его лицо, прикасаясь губами то к его щекам, то к его дрожащим векам, к его переносице, к его губам. Есть ли у него хоть надежда на то, что этими действиями он сможет целиком показать свою ласку? Вряд ли. — О, боги. Лань Хуань. Имя, непрошено сорвавшееся с уст, звучит превосходно. Поцелуи легкие и не настойчивые. Они как будто хотели утешить, расслабить, унять ураган чувств. Цзян Чэн поддается на нежность в очередной раз, расслабляясь, принимая пальцы глубже. — Ещё, — впивающиеся в кожу ногти распаляют его. Сичэнь вводит в Цзян Чэна третий палец, продолжая почти гладить изнутри. Отрывается от его губ для того, чтобы рассмотреть эмоции, которые влечет за собой новый стон. Он не может терпеть и вот-вот отбросит все осторожности, снимет с себя остатки одежд и совершит самое страшное грехопадение. — Лань Хуань. — Ещё… Жгущее ощущение внутри то унимается, то ощущается острее, разгорается вновь. Пальцы растягивают и готовят. В уголках глаз невольно собирается подлая влага, пока глава клана Цзян продолжает учащенно дышать, пытаясь справиться с ощущением. Однако в какой-то момент помимо жжения он ощущает нечто иное, заставившее его шумно выдохнуть, а член — дернуться. Удовольствие. Растяжение начало приносить удовольствие. Ваньин смотрит на Лань Хуаня остро, трудно и все еще затуманено, помолчав немного, после чего отводя взгляд. В его глазах читалось прозрение человека, вкусившего запретный, такой желанный плод. Познавшего, что от искушения он больше не отделается. Ему ведь захочется ещё. — Ещё? Ненасытный. Лань Хуань, ты ужасно требовательный человек. Тебе всегда мало, — он разражается привычным ворчанием. Это могло означать лишь то, что он, наконец, начал немного приходить в себя, принимая новые эмоции. Сичэнь улыбается — Как же вами насытиться, если вы заставили меня ждать? Наверняка он выглядел ужасно глупо перед ним, постепенно привыкающим к движениям внутри. Рано или поздно рядом с Цзян Чэном он должен был оказаться нетерпеливым дураком, и этот момент благополучно настал. — Вы снова так много болтаете вместо того, чтобы делать! Чужие слова выбили из его высоко вздымающейся груди смех. Лань Сичэнь смеётся тихо и с придыханием, снова массируя то место, касания к которому заставляли главу клана Цзян вздрагивать. Правдой было то, что хоть Цзян Чэн и таял под поцелуями Лань Сичэня, но именно он являлся тем, кто повелевал действиями Первого Нефрита. Именно из-за его слов Цзэу-Цзюнь, наконец, вытаскивает пальцы и нелепо, неуклюже стягивает с себя штаны. Торопится. Именно из-за того, насколько Цзян Чэн привлекателен и настойчив, он набрасывается на его губы, попутно оглаживая собственный член. И именно из-за разожжённого им желания он вводит его в заклинателя: сперва головку, а затем медленно входит целиком, не сдерживая собственного стона — стон сам льётся из его уст в поцелуй. Внутри Цзян Чэна горячо, тесно и до натуральной дрожи приятно. Они застывают так на долгое мгновение, пока перед глазами у обоих вспышки горят, пока нервные окончания передают сигналы по телу. Член Лань Хуаня длинный и жилистый, и он кончает, просто войдя в Ваньина. Цзян Чэн вовсе не ощущал, что заставляет чувствовать главу Лань себя глупо, но теперь, когда дрожь пробивает его с ног до головы, он и сам считает себя дураком. И все лишь потому, что кончает следом, пачкая собственный живот спермой. Его руки хватаются за Лань Сичэня, когда он прогибается и жалобно скулит в его губы, осознавая, насколько поцелуй крепок, и насколько Сичэнь глубоко. Переизбыток чувств заставляет их обоих испытывать оргазм еще раньше, чем это должно случиться, и будто бы их обоих это устраивает, потому что они просто продолжают чувственно целоваться. Лань Хуань еще крепче обнимает Цзян Чэна и прижимается всем своим телом к его. Как же это может не стать причиной почувствовать, как в паху все вновь начинает сводить приятной судорогой уже спустя какие-то пару мгновений. Больно. От этого больно, и в безмолвии проносится скулёж. — Ну, нет, - шепчет Лань Хуань в губы мужчины, лишь немного отстранившись от него. — Нет… теперь я вас точно никуда не отпущу. Значительно помягчавший после оргазма, он вовсе не выходит. Он начинает двигаться внутри. Одно дело — предаваться пустым фантазиям. А другое дело — действительно участвовать в акте прелюбодеяния. Вздрагивая вновь от стимулирования точки внутри, от которой по телу как будто проходился разряд, Цзян Чэн закусывает губу, снова глаза прикрывая. Дышит он шумно и горячо. Сичэнь кажется прекрасным там, сверху, когда он стягивает со своего лба белую ленту, небрежно укладывая сбоку от подушки, когда его извечно аккуратные волосы струятся вниз, когда он ведет ладонью по шее Ваньина и придавливает к подушке. Боги, он берет его так чувственно: уже кончившего и готового сделать это снова, берет нежно и страстно одновременно. Однако сильно раздумывать об этом не приходится, потому что Цзян Чэна накрывает новой волной эмоций. Ощущать внутри пальцы не равно ощущать чужой член. Он набирает темп, и кажется, разум решает отделиться от тела. Горячий и внезапно столь желанный, Лань Сичэнь вырывает новые стоны в поцелуй. Глава Цзян тот, кто должен чувствовать себя идиотом, так давно прятавшим в себе это желание. Лань Сичэнь входит целиком, размашисто, сладострастно. Его движения равномерно заполняют, раскачивающееся бедра бьются о чужие. Ваньин уже не может сдерживать дрожь от этих ощущений, его член реагирует, исправно источая смазку. Теперь они стонут в поцелуй вдвоем, что кажется таким странным, но невероятно чувственным одновременно. Ощущение наполненности и растянутости заставляет кусать мягкие губы, тут же вылизывая их. — Быстрее. Мой нефрит. Быстрее. На сим его возбуждённая болтливость получает свое стремительное и необратимое завершение. То ли из-за того, что Цзян Чэн называет Лань Хуаня своим нефритом, то ли из-за того, что он ужасно узкий, и пульсирующему возбуждением члену требуется время для того, чтобы не испытывать томительного заключения при каждом движении. С каждым новым движением Лань Сичэнь становится быстрее — выполняет просьбу — и если прежде он позволил себе простонать, то теперь он срывается на рык из-за укусов, цепляющих его губы, из-за горячего вылизывающего языка. Невероятное безумство. До дрожи приятная подлость. Приходится подтянуть Цзян Чэна ближе. Его разум застилает возбуждение, и давно несдержанные толчки становятся ещё более глубокими, ни капли не отрезвляющими, какими они должны были являться. Одна рука мужчины укладывается на член главы клана Цзян и начинает двигаться едва хаотичными движениями, пытаясь сделать ситуацию хоть немного лучше. — Ваш? Вразумительного ответа не следует, скорее что-то похожее на «да» сквозь стоны, которые становятся лишь громче. Цзян Чэн прикрывает глаза. Жжение, возбуждение и удовольствие соединились в единое целое, накаляя и выжигая все внутри. Глава Цзян, закинув ноги на чужие бедра, сгибает и разгибает пальцы, сотрясается от быстрых проникновений, выгнувшись от хаотичных движений на члене, Ваньину остаётся лишь малое: впиваться вновь и вновь в чужую спину, целовать то, до чего дотянулся. Губы, линия подбородка, шея. Лань Сичэню становится безудержно хорошо от количества поцелуев и укусов. Цзян Чэн оставляет отметины. Ему нравится даже то, как по его спине безжалостно скребут — царапины обеспечены. Лань Хуань пропускает еще один стон, оказывающийся на сей раз коротким и глухим. Он выходит из него почти целиком, прежде чем толкнуться снова и начать размашисто вбиваться в желанное тело. До несдержанных рыков желанное, до сбившегося дыхания, до дрожи в плечах. Его тело не застывает ни на секунду. Для него нет подтверждения правильности его действий лучше, чем стоны главы клана Цзян. Такие насыщенные и красивые. Сичэнь слишком любит его голос и, кажется, он вот-вот доведет его до разрядки. Цзян Чэн немилосердно притягивает Лань Хуаня к себе, обнимая за плечи. Теперь он хрипло, сбито дышит прямо у его уха. В какой-то момент Ваньин напрягается всем телом, невыносимо сдавливая мужчину в объятиях. Когда Цзэу-цзюня притягивают, он усыпает поцелуями чужой висок, ухо и скулу, чувственно касается губами основания шеи. Он изливается в его ладонь, крупно вздрагивая и замычав, пока тело будто проходит судорожную метаморфозу, а спина выгибается навстречу до нового прилива боли. Красивой боли. Сдавливает Цзян Чэн Хуаня изо всех сил, пока проживает этот оргазм. Целовать выходит скоро ужасно сбивчиво, как и его последние толчки, которые приводят Лань Сичэня к финалу. Он кончает сразу следом — по телу проходится крупная дрожь, в тесных объятиях становится невыносимо жарко, но так хорошо, так по-родному. Он еще некоторое время раскатывает плоть по чужому стволу, ненарочно размазывая выплеснувшееся на живот Цзян Чэна семя. Сам же Сичэнь кончает с надрывным стоном прямиком внутрь, заставляя всю его спину задрожать. Нет, он выходит из него нескоро, но отпускать не желает совсем: целует коротко уголок чужих подсохших губ, целует чужую бровь. Кажется, в это мгновение он пропитывается лишь новой волной чувств, аккуратно обтирая живот Цзян Чэна тканью своих собственных белых одежд. Голос оказывается хриплым. — Останьтесь ещё на пару дней. Прошу, я не выдержу расставания, если нам придётся прощаться уже послезавтра. — Вы невыносимы…***
Единственное, что здесь в самом деле имело право быть громким и властным, так это тоска, которая обрекала почти что каждого носителя фамилии Лань на раннюю или позднюю встречу с ней. Сперва казалось, что правило нерушимой тишины действует здесь на всех и на каждого, однако она не хотела подчиняться правилам и оглушала своей громкостью. В белых и чистых просторах Облачных глубин было слишком много людей, которых было проще простого испачкать её едкой чернотой. Однако, казалось, будто она смолкла. Будто ее пронзительного рокота не было слышно ни здесь, в академических залах, ни на площадках для фехтования, ни в лесу, ни у источников, ни в горах... её не было даже средь пышных бутонов горечавки чуть поодаль от невысоких павильонов, где стоял старенький материнский дом. Здесь не было ничего, что заставляло бы вновь почувствовать былую горечь. Что же могло её так сильно испугать? Казалось, при том, что исчезла она достаточно давно, но совершенно никто не имел и помыслов для того, чтобы прислушаться и обнаружить её полное отсутствие. Молодые адепты сдержанно улыбались, прохаживаясь по тропам, в библиотеке молчаливо читал Лань Сычжуй, уединившись от каждого, кто мог ему помешать. Сквозь негромкое пение птиц слышались тихие слова Ванцзи в отдалении, который не столь давно очутился дома после прибытия из Ланьлина, в котором они с Вэй Усянем истребляли нечисть. Ванцзи просил навести порядок во врачебной комнате резиденции, а его супруг, стоявший рядом, объяснялся в том, почему им нужно больше продовольствия. В боковой стороне кабинета вместе с Сичэнем сидел Лань Цзинъи, усердно разбираясь с деловой почтой и запоминая отправителей. Он был выбран приемником Лань Сичэня и вступал на обучение для подготовки к тому, чтобы, когда придет время, занять должность нового главы клана Лань. Сичэнь находил его весьма бойким, умным и находчивым. Он казался тем человеком, который точно сможет гордо и ответственно нести на себе эту нелегкую ношу. — Цзэу-цзюнь, — он зовет его взрослым, низковатым голосом, сосредоточенно перебирая конверты. Сичэню протягивают конверт. — Что это такое, Цзинъи? Если тебе нужна помощь, то я буду к твоим услугам, — мягкий голос Лань Сичэня заставляет серьезного парня немного улыбнуться ему в ответ и протянуть письмо. Лань Хуань приподнимает свой рукав, откладывая кисть, и принимает письмо, вопросительно поглядев. — Думаю, это вам. Это точно торговое сообщение, но и не политическое письмо. На нем нет ни одного кланового знака, однако есть подпись, и она для вас. — Ох, — Сичэнь оглядывает конверт, озадаченно находя, что письмо и правда предназначено ему. На обратной стороне конверта выведены острые иероглифы. Красивые, но резковатые. — И правда. Ты молодец, Цзинъи, у тебя хорошо получается запоминать такие детали. Лань Цзинъи тихо усмехается, сдержанно благодаря своего учителя, пока тот открывает конверт, надламывая печать. Белый лист весь исписан, и Лань Сичэню приходится прикусить губу изнутри, чтобы не начать по-дурацки улыбаться. Беглый взгляд наталкивается на слова:«Я вас поучал, а сам-то и письма писать не умею толком. Как я после такого могу называть себя достойным главой, если для того, чтобы написать вам пару строк мне необходимо набраться столько смелости, сколько потребовалось бы на целую битву? Я по вам скучаю. Я хочу, чтобы вы приехали, чтобы взяли с собой хоть всю вашу семью и сошли на пристань. Я бы вас встретил, проводил вас в сад к грушевым деревьям, взял погулять по помостам, накормил бы рисом со свининой и приправами, посадил бы в лодку и увёз. Мы с вами поглядели бы на ночное небо у храма, а затем заснули бы под воротами резиденции на траве. Вместе. Я ужасно скучаю по вам, и эта дрянь не может у меня из головы вылезти уже, наверное, неделю. Вы совершенно бесстыжий человек, я видел вас всего пять раз за целую зиму! Не подумайте, что я считаю, я просто возмущён. Приезжайте. Возьмите вашего приемника, посадим их с племянником резать стебли фасоли на ужин, а сами поедем кататься. Это не обговаривается. Я вас жду.»