Delicate winter rose

— Прст. Катастрофа на первый взгляд неминуема, но Павел, немыслимо извернувшись, в последний момент уходит от лобового столкновения, чиркая человека плечом. Человек буркает что-то в знак извинения и, почти невесомо взлетев по лестнице, исчезает из виду. Лица из-за капюшона и черной балаклавы не разглядеть. Лифт, динькнув, уезжает, а Павел торчит в исцарапанных металлических дверях, накрытый дереализацией. Вместе с невнимательным человеком в пованивающий мокрой тряпкой подъезд врывается морозный ветер — аромат зимы, нездешней, ледяной, гибельно-красивой зимы, и следом, второй волной, запах цветущих роз. Но сколько Павел ни озирается, вместо сверкающих на холодном солнце сугробов и пламенеющих в снегу розовых кустов вокруг хлюпает серое месиво, из этого же месива торчит пара-тройка чахлых деревьев, а с темного неба лениво сыплет снегодождь. Мороз и розы. Хм. По дороге на работу Павел рассеян, трижды наступает в глубокие лужи и два раза поскальзывается — к счастью, обходясь без визита в травмпункт. Он думает о человеке, пахнущем зимой и цветами, до самого офиса, потом забывает, подхваченный вихрем важных и неважных дел и не вспоминает о маленьком утреннем происшествии до вечера. * Вечером на балконе орет кот. Пушистый рыжий, неприлично раскормленный котяра в зеленом ошейнике. Бросив озадаченный взгляд на двор с высоты четвертого этажа, Павел безбоязненно берет затарахтевшего гостя под мышку и идет по соседям. Удача улыбается ему на втором звонке — Павел понимает это еще до того, как соседка открывает рот. Соседка дородна и похожа на кота как две капли воды. Наверное, лет тридцать назад она была такой же огненно-рыжей. Или это кот похож на соседку? — Курочка! — соседка чуть театрально заламывает морщинистые руки. — Опять гуляешь по балконам? Спасибо, что принесли мою негодницу, молодой человек. Не стойте же в пороге, вы как раз к ужину. Павел не чувствует себя ни молодым, ни голодным, но зачем-то соглашается. От соседки (Виталии Андреевны) пахнет ландышем и жареным мясом. Телесной нотки нет, это духи и обещанный ужин — не более. — А рядом с вами Шурочка и Коленька, — обстоятельно рассказывает Виталия Андреевна, подкладывая Павлу третью котлету. — Обязательно зайдите познакомьтесь. Мы здесь все друг друга знаем. Там, где Павел жил раньше, не было принято знакомиться. Он дай-то бог своих соседей по тамбуру узнавал — то есть, по запаху, конечно, узнавал (или его отсутствию), а вот в лицо уже не очень. Но раз здесь так принято, придется знакомиться: неохота с первых дней прослыть отщепенцем и мизантропом. Интересно, Шурочка — это Александра или Александр? — Они студенты, — добавляет Виталия Андреевна. — Второй год квартиру снимают. Или третий? Хорошие мальчики, не шумят, не хулиганят. А до них жили такие противные… Четвертая котлета отправляется Курочке, и Павел, невнимательно слушая про бесчинства предыдущих жильцов, думает, что котлеты — не слишком подходящая еда для толстой кошки. Но это чужая кошка. И чужие котлеты. И жизнь чужая… — Почему кошку зовут Курочка? Торопясь перебить набившие оскомину мысли, Павел не сразу понимает, что вместе с мыслями перебивает и Виталию Андреевну, а это невежливо. — Потому что она Курага, — улыбается соседка прежде, чем он успевает виновато поежиться. — Когда я десять лет назад подобрала ее в луже, она была вот такусенькая, с ладошку, оранжевая и сморщенная. Вылитая курага. Теперь верится с трудом, правда? Павел смотрит на лоснящуюся, облизывающую жирные усы Курочку и соглашается. Действительно, с трудом. От Виталии Андреевны он уходит слегка осоловевший и с контейнером котлет. Синяя дверь по соседству с его собственной в этот момент уже закрывается, но Павел, нащупывая в кармане ключи, чует отголоски запаха. Зима и цветы, надо же, какое совпадение. Шурочка или Коленька? Внутри шевелится интерес пополам с легким возбуждением. Волоски на загривке поднимаются, будто от сквозняка. Подзабытое чувство — но приятное. Пожалуй, соседка права: надо зайти познакомиться. Послезавтра как раз суббота. * Стоя перед синей дверью с льдисто-голубой розой в руках, Павел успевает примерно сто раз почувствовать себя идиотом. И сталкером. Сталкером-идиотом, да. «Здравствуй, я твой новый сосед». «Я встретил тебя и снова почувствовал себя живым». «Я не знаю, как ты выглядишь, но влюбился в твой запах». «Эта роза похожа на тебя». На ум приходит тысяча упаднических мыслей. Может, он не любит синие розы. В принципе не любит розы. Не любит мужчин старше себя. В принципе не любит мужчин. Не ищет отношений. Состоит в счастливом браке. Вообще здесь не живет, а просто в гости заходит… Дело, конечно же, в том, что Павел из тех людей, которые при прохождении границы начинают сомневаться, действительно ли их зовут так, как написано в паспорте. Он не совсем дурак, он немного поиграл в шпиона, прежде чем, отчаявшись найти нужный оттенок, битый час выбирать идеально белую розу и дома, засунув цветок в вазу с красителем, утрамбовывать всю конструкцию в темный шкаф. Ладно, по правде говоря, шпионские игры ограничиваются пятничным ужином с Виталией Андреевной. Павел приносит Курочке пищащую плюшевую мышь, а соседке — букет гербер и коробку шоколада, и Виталия Андреевна, бросая лукавые взгляды, с охотой рассказывает все, что знает про обитателей квартиры с синей дверью. Про того ее обитателя, который пахнет цветами. Про Коленьку. Знает она немного, но Коленька совершенно точно не женат и не замужем. — Он симпатичный, — подмигивая, сообщает соседка под истошный писк раз за разом убиваемой мыши. — Приятный, вежливый, с сумками мне помогает. Вежливый, приятный, симпатичный, доброжелательный, в браке не состоит. Для стартового пакета неплохо. Хоть и не отменяет вероятности, что Павла вежливо выслушают, скажут: «Очень приятно», симпатично улыбнутся и доброжелательно хлопнут дверью, оставив его с носом и крашеной розой. Роза эта… Павел еще помнит свои студенческие годы, и любым цветам в те времена он предпочел бы кастрюлю борща. Тем более, кроме Коленьки, за синей дверью живет Шурочка, а он, явившись вроде как знакомиться, одному цветок тащит, а второму, выходит, шиш без масла. Надо было хоть печенья купить или пирог, как в американских фильмах. А теперь чего уж дергаться… Поздно. Дергаться и впрямь поздно: дверь открывается, и в лицо веет морозом. Коленька худее и взрослее ожидаемого. У Коленьки ключицы, которые хочется разгрызть, волевой подбородок, настороженный волчий взгляд из-под густых бровей, вычурная серьга в ухе и почти наголо бритый череп. С розой у него примерно столько же сходства, сколько у Курочки-Кураги — с дикой пумой. — Я ваш новый сосед, — механически выговаривает Павел. Розу он прижимает к себе так, будто готовится отстаивать ее в кулачном бою. — Вот… пришел знакомиться. Тиская многострадальный цветок, Павел словно со стороны наблюдает, как сбываются его худшие опасения. Коленька вежливо выслушивает. Говорит: «Очень приятно». Симпатично улыбается… Стоп, на улыбке стройный алгоритм дает трещину. Коленькина улыбка могла бы выглядеть симпатичной, будь в процесс вовлечены глаза. Но пока вид широко растянутых, обнажающих кривоватые зубы губ наводит лишь на мысль, что Павла сейчас сожрут вместо неслучившегося борща. А потом обсосут косточки, присыплют землёй, сентиментально всплакнут и возложат цветочек. Розу эту самую дурацкую. — Минуту! — выпаливает Павел, сует Коленьке взгрустнувший цветок и скрывается в своей квартире. Возвращаясь к соседскому порогу с огромной сковородой нажаренной утром картошки, он морально готовится увидеть захлопнутую дверь и презрительно брошенную под ней розу. Но створка приоткрыта, и из щели тянет зимой, цветами и ладаном. Шурочка терпеть не может, когда его называют Шурой, и благоухает, как десяток кадил. По сравнению с Коленькой он мелкий и улыбчивый. Белокурые волосы ниспадают на правый глаз гладкой волной, а в левом, открытом, прыгают упитанные черти. Святостью тут и не пахнет. Вернее, как раз пахнет — но и только. — Картоха! — радуется он, потирая длинные бледные пальцы. — Колян, гляди, какой полезный сосед! Надо брать, пока не увели! Коленька образцово-показательно закатывает глаза: у него в этом, очевидно, большой опыт. Не зная, что говорить или делать дальше, Павел пытается уследить за Шу… Сашенькой и терпит сокрушительное поражение: тот словно в десяти местах одновременно. Вываливает картошку в гигантскую кастрюлю, кидает в увесистый графин с розой сахар и таблетку угля, что-то двигает на кухонном столе. Они явно не голодают. Во всяком случае, сегодня. На кухне накрыта непочатая еще поляна: коробки с пиццей громоздятся вперемешку с банками пива, много, не на двоих. Собрались что-то праздновать и ждут гостей? А вместо гостей приперся он со своим знакомством, уместный, будто катафалк на свадьбе. Насколько вежливо будет «вспомнить» о неотложных делах, едва переступив порог? — Ты как чувствовал, — бодро заявляет Сашенька, на секунду переставая мельтешить. — Колька сессию закрыл, обмывать будем. Больше народу — веселее. У него пиликает телефон, и Сашенька без тени сомнения включает длинную голосовуху, чей адресант, не стесняясь в выражениях, извещает о своем опоздании, причинах опоздания и мерах, которые он предпринял бы в отношении виновников, не будь это грубым нарушением моральных норм и уголовного кодекса. Фантазия у парня богатая, Павел аж заслушивается. Сашенька, скорчив Коленьке выразительную, но малопонятную гримасу, радостно орет в трубку ответ, из которого следует, что «опоздуну» останется облизывать пустые коробки. В лучшем случае. — Данька всегда опаздывает, — с грубоватой нежностью сообщает Коленька куда-то в пространство. — Лет через шестьдесят он сыграет в ящик и завалится на собственные похороны, когда гроб уже зароют. Хотя Павел уверен, что про облизывание коробок — это шутка, начинают они и впрямь без Даниила (Данилы? Богдана? Или, чем черт не шутит, Данияра?). Пицца вкусная, пиво средней паршивости, но пьется в охотку. Сашенька розовеет, Коленька теряет большую часть своей хищной робости. Сашенька лихо плюхает поверх куска пиццы горсть картошки, и Коленька, обозвав его извращенцем, мигом делает так же. Павел улыбается, однако повторять не рискует: ему давно не двадцать и даже не двадцать пять, поджелудочная за такое гурманство спасибо не скажет. Говорят, в основном, за жизнь. Как выясняется, информация Виталии Андреевны устарела: оба закончили университет в прошлом году. Коленька продолжает грызть гранит науки в магистратуре, Сашенька ищет себя, щедро сдабривая нелегкий процесс поиска музыкой и лёгкими стимуляторами. — Я играю, а Колян поет, — щебечет он заплетающимся языком. — Красиво поет. Колян, спой Паше. Павел косится на Коленьку, пытаясь считать реакцию на откровенные попытки в сводничество, однако тот включает клоуна. Лицо у него, оказывается, вовсе не каменное, а, напротив, словно резиновое, по мимике плачут театральные подмостки, и, как бы забавно это ни выглядело, Коленькины истинные чувства благополучно теряются за гротескными ужимками. И хотя цветочные ноты в его запахе и впрямь становятся насыщеннее и ярче, Павел самокритично полагает, что виновато пиво, а не пробудившаяся симпатия. Сашенькин ладан тоже заметно крепчает… И вообще, с Сашеньки бы, пожалуй, хватит, вон как беднягу с простого пива выносит, и это они еще гостя не дождались… Гость появляется весьма кстати. К тому времени Коленька снисходит до демонстрации вокального мастерства, но кривляется самым немилосердным образом. Издаваемые им звуки больше напоминают кошачий концерт, чем пение. Павел ожидает, что с минуты на минуту в дверь поскребется либо привлеченная голосами «сородичей» Курочка, либо вызванная соседями полиция — благо до одиннадцати как до луны. А Коленька вскоре увлекается, и его рулады становятся… цепляющими. Местами даже красивыми. Певческий голос у Коленьки необычайно высокий, переливчатый — чем-то напоминает оперу, хоть Павел и не знаток. Завершив выступление нотой, от которой на столе неминуемо полопались бы бокалы, если б они там были, Коленька без видимого логического перехода спрашивает, почему Павел решил переехать. Повисает неловкая тишина. Делиться истинными причинами Павел не готов, а приемлемой для себя лжи загодя не приготовил. И вот тогда звучит спасительный звонок в дверь. — Чую гостей! — доносится из прихожей. — Ах вы, суки, я задержался всего на час, а вы уже выперлись на улицу и поймали мне на замену какого-то… Кого именно, голос, к счастью, не уточняет. — Данила, — без экивоков представляется гость. — Можно Даня. Трясет Павлу руку, затем громко чмокает в щеку, обдавая свежим яблочным ароматом. Даня с виду ровесник парней и высокий, пожалуй, выше всех в этом помещении, а в Павле, на минутку, метр восемьдесят пять. Он долговязый, угловатый и очень яркий. Непонятно даже, что сильнее притягивает взгляд: бесконечно длинные ноги в узких джинсах или полнейший шухер на голове. — За-ши-бись, — выговаривает Даня, обрушиваясь на Коленькин стул и запихивая в рот кусок пиццы из Сашенькиной коробки. Павел ожидает, что пиво Даня позаимствует у него, но тот хватает ближайшую невскрытую банку. — Фвитьавелпшлсмть. — Чего? Ты дожуй сначала, горе, — морщится Коленька. Шарит глазами вокруг, однако стульев в кухне за прошедший час не прибавилось. Павел пружиной подскакивает, предлагая свой, Коленька в ответ отмахивается и уходит. Взгляд, которым он перед этим окидывает Павла, занятный. Томный и пронзительный одновременно. Почти заинтересованный. Стоит ли полагать, что лед тронулся? Из-за такой мелочи, как готовность уступить место за столом? Или просто организм подогрелся до нужного градуса? Павел решает не обнадеживать себя раньше времени. — Я говорю, — справляется с пиццей Даня, — в обитель ангелов пришла смерть. Павел моргает. Интересное заявление, звучит художественно. Правда, ни фига не понятно. — Схуяли? — грубо, но лаконично озвучивает его немое удивление возвратившийся с низкой табуреткой Коленька. — Ну гляди, — начинает объяснять Даня почему-то Павлу. — Колясик пахнет садом, Санек — церковью, это, получается, рай. Обитель ангелов. Эти две сучары еще с меня ржут, мол, не ходи к нам, а то хозяйка нас из квартиры ссаной тряпкой погонит. — Почему? — слабо осведомляется вконец запутавшийся Павел. — Почему погонит? — Да потому что запретный плод! — Раздосадованный чужой недогадливостью, Даня подрыгивает на стуле, тыча себя в шею. — Яблоко! Адам, Ева, змей, сад! Дошло? Паша, чуть уязвленный, кивает. Он не уверен, что нахальный Даня ему нравится. Бормочет: — Почему смерть? — Кровь и дым. — Даня тянется к нему прямо через Сашеньку и длиннющей рукой панибратски хлопает по колену. — Прикольно, скажи, Коляс? Чувак уютнее плюшевого мишки, ему бы шоколад или шерсть какая, а разит средневековой резней. Прикинь, райский сад, обугленные кусты, все пылает, ангелы расхуяренные валяются, кровища на белых перьях… Павел поднимает брови, но от комментариев воздерживается. Негодует молча, заткнув себе рот очередным — явно лишним — куском пиццы и делая вид, что Даня не протопал сейчас своими слоновьими ножищами по больному. Запах как запах, мужественный, брутальный. Верить, что личный запах непременно коррелируется с внешностью или характером — вот где настоящее средневековье. Еще будет какой-то недоросль (или переросток?) решать, чем ему положено пахнуть… — Живописно, — хмыкает Коленька, — но я не согласен. Железо и огонь. При определенных условиях вполне созидательно. — Где огонь, там и дым, — парирует Даня, — а кровь, по-твоему, чем пахнет? Не железом? Они затевают перебранку, потом принимаются с двух сторон обнюхивать Павлу шею. Коленькин горячий лоб задевает щеку и ухо, аромат зимы и роз забивает даже тяжелый дух пива и пеперони, однако Павел пребывает в такой оторопи, что не способен полностью прочувствовать момент, и только тщетно косит глаза на блестящую в свете потолочной лампы макушку. Спустя долгую минуту его оставляют, наконец, в покое, а дискуссия уходит в теологическую плоскость. Даня пытается взять напором, зато Коленька, кажется, неплохо разбирается в вопросе, и Павел вспоминает, что не поинтересовался, в какой сфере он получает образование. Спрашивать теперь мало толку: спорщики едва ли готовы воспринимать что-то, помимо аргументов противника. — И вот так каждый раз, — вздыхает Сашенька, который, непривычно притихнув, превращается в невидимку. Павел аж вздрагивает. — Фу, надушнили. Пойду проветрюсь. До балкона буквально три шага, но Сашеньку заносит, как автобус в гололед, и Павел, почти не думая, идет следом. Чего доброго, вывалится, а эти двое и не заметят. Кроме того, организм запоздало реагирует на близость привлекательного объекта, и ему тоже не мешает остудиться Балкон, наполовину загроможденный какой-то дребеденью, крытый, застекленный: выпасть отсюда, не приложив серьезных усилий, сложно. За окном шумит дорога, и Сашенька, дернув створку, высовывает наружу голову, с наслаждением вдыхая холодный загазованный воздух. Павел на всякий случай встает почти вплотную. — Даньку не слушай, он дурачина, — бубнит Сашенька, бодая виском раму. — Кровь, шоколад — какая разница, лишь бы человек был хороший. Нормальный у тебя запах… Весь из себя стереотипный альфач. Павлу становится смешно: утешил так утешил — и он фыркает в усы. — Я должен воспринимать это как комплимент? — Как хочешь, так и воспринимай… В Сашенькиной руке, словно из воздуха, появляется вейп, и в запахи ладана и автомобильных выхлопов вплетается характерный сладковатый душок. — Не кривись, чисто ароматизатор, никакой запрещенки. — Несколько раз приложившись к мундштуку, Сашенька, весь в клубах полупрозрачного пара, прячет девайс обратно: то ли в рукав, то ли в пространственный карман — и вздыхает. — Бросать надо. Колян вон бросил. Колян кремень: решил и бросил, как отрезал. А я все тяну кота за яйца… Дымишь? Павел мотает головой. — И молодец, — заключает Сашенька. — Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. Надышавшись условно свежим воздухом, он с усилием захлопывает створку, от собственного резкого движения не удерживается на ногах, и Павлу приходится ловить опасно кренящееся тело — которое с неожиданной прытью обхватывает его за шею и повисает, как коала на дереве. То, что оба не обрушиваются в кучу балконного хлама — чистой воды магия. — М-м-м. — Холодный нос утыкается Павлу в яремную ямку. — Шашлычок… — Сань, что ты делаешь? — очень укоризненно спрашивают за спиной. Павел от неожиданности выполняет резкий разворот вместе с Сашенькой. На балконном пороге стоит Коленька, за его плечом маячит любопытная физиономия Дани. Будучи не в силах решить, что глупее — оправдываться или молчать, Павел все-таки открывает рот, сам не зная, что собирается говорить, однако Сашенька успевает первым. — Увожу у тебя мужика, — заявляет он Павлу в шею. — Раз тебе не нужен. Коленькины брови вытворяют нечто умопомрачительное. — Вот как, — говорит он. — Ну-ну. А Маришка в курсе? — Полиночка, — назидательно поправляет Сашенька. Павла он не отпускает, но хотя бы ставит ноги на пол — уже легче. — Маришка с прошлой недели в пролете. — Главное, что не в залете, — ржет Даня. Коленька пощипывает горло, собирая тонкую кожу в складку, и неодобрительно качает головой. — Как ты сам в них не путаешься, а? — Таблица в Экселе — наше все, — бормочет Сашенька. — А четырнадцать розовых жнецов пришепетывают какао. С подушкой. — Прише… что? — недоумевает Даня. — Такое слово существует? Павел уже вовсе не уверен, что в вейпе действительно был просто ароматизатор. Хотя Сашенька и до балкона выглядел не совсем… адекватно. Тем временем хватка на шее самую малость ослабевает, но держится, чужое тело тяжелеет. Обжигающее шею дыхание становится ровным. Он что, заснул стоя? — Это… нормально? — нерешительно осведомляется Павел, боясь сдвинуться с места. — Смотря с чем сравнивать, — отвечает Коленька уклончиво. — В общем и целом, да. Давай его сюда. Сань, отпусти Павла, идем в кроватку. Совершенно трезвым и здравым голосом Сашенька извещает, что не хочет никого отпускать и никаких кроваток не надо, потому что ему удобно и так. Помолчав, добавляет, что зеленому трамваю грустно без сахарных поганок, и начинает похрапывать. Шикарно. Со вздохом подхватив Сашеньку под тощую задницу, Павел спрашивает, где тут упомянутая кроватка. Что бы там Сашенька ни утверждал, между Павлом и кроватью он быстро делает выбор не в пользу первого. И слава богу. Прикрыв приятеля вырвиглазным пледом, Коленька отвешивает холмику на постели отнюдь не ласковый шлепок и, игнорируя обиженное бормотание, сообщает: — Не загоняйся, Санек у нас по девушкам. Оглаживает голову ладонью и уточняет: — Процентов на девяносто точно. Павел не уверен, но лицо у него, должно быть, становится забавное, потому что Коленька, поглядев, без предупреждения обдает его широченной улыбкой — улыбаются губы, улыбаются глаза, забавно морщится нос, и даже уши, очаровательно оттопыренные, каким-то макаром тоже улыбаются. Чтобы не пялиться чересчур откровенно, Павел заставляет себя перевести взгляд на стену, густо увешанную рамками. И да, по декору Сашенькиной комнаты видно, что к женскому телу он неравнодушен. Очевидного порно нет, однако большинство постеров и картин ходят по тонкой грани. Гигантский, оформленный в багет пазл с шоколадно-смуглой красоткой, сверкающей пышными, не оставляющими простора воображению прелестями, тоже явно не в книжном куплен… В подобном окружении даже прислоненная к шкафу акустическая гитара словно пытается соблазнить гостя плавными изгибами корпуса. Наверное, с визитом надо закругляться. — Я пойду уже, спасибо, — вымучивает из себя Павел. — За пиццу… что пригласили. Ему отчего-то неловко. Даня из кухни орет: «А чо тихо сидим? Где музон? Чур я выбираю!» Определенно, пора домой. — Поздравляю… — добавляет Павел, — ну, с сессией. — Спасибо. — Коленька больше не улыбается и снова глядит непонятно. — За картошку тоже, вкусная. И за цветок. Я провожу. В прихожей у Павла заняты пустой сковородой руки, и Коленька протискивается мимо него к дверям, чтобы повернуть ключ. Небрежно ругнув тесноту, прижимается так, что Павлу кажется: влез бы под рубашку и кожу, если бы не чугунный сковородочный щит. Уже дома, смакуя постепенно исчезающее ощущение прильнувшего тела и мазнувших по плечам широких ладоней, Павел думает, что прихожая была не слишком-то и тесная. Уж не до такой степени. * После пицца-вечеринки общение продолжается. Павлу соседи нравятся: и Коленька, и Сашенька. Даже частенько заглядывающий на огонек бесячий Даня на поверку оказывается неплохим парнем, надо только не принимать некоторые его высказывания близко к сердцу. Они стучатся друг к другу что-то одолжить, делятся лишней едой, потому что Павел все еще не может привыкнуть готовить на одного, а Сашенька регулярно притаскивает домой коробки печенья устрашающих размеров, которые и на пару с Коленькой не способен одолеть. Про источник сего богатства он молчит, а Павел предпочитает не спрашивать. Подозревает что-то не вполне законное, чувствует себя соучастником, но выделенную от щедрот долю принимает. Слишком вкусно. Виталия Андреевна, чья кошка все так же гуляет по балконам, тоже не остается в стороне. Причем умудряется подкармливать одновременно и Павла, и «мальчиков» — это выясняется, когда Павел с Коленькой пытаются осчастливить друг друга совершенно идентичными домашними пельменями. Похудевший от переживаний организм, подуспокоившись, так радостно набрасывается на дармовые калории, что приходится записаться в ближайший зал. Физическая активность идет на пользу и телу, и настроению, и социальной жизни: Павел потихоньку обрастает знакомствами — в зале, на работе, в подъезде. В гости не напрашивается, но соседей приветствует исправно и вскоре обнаруживает, что узнает почти всех — не только на своем этаже, и не только по запаху. Коленька с усердием, достойным лучшего применения, приобщает Павла к культуре: он, помимо прочего, подрабатывает в расположенной неподалеку библиотеке, где то и дело случаются встречи, выставки, мини-концерты и чего только не. Талантливо изображает экскурсовода, говорит много, сложно и красиво, и минут через пятнадцать Павел как правило отключается, время от времени мыча и кивая для проформы. Ему просто нравится слушать Коленькин голос. Один раз Коленька даже остается у него на ночь, потому что забывает ключи, а Сашенька сваливает до утра куда-то, куда ехать у Коленьки нет ни сил, ни желания. Ситуация многообещающая, почти провокационная, но при виде осунувшегося, серого от усталости лица все мысли о вероятном интиме вянут на корню. Коленьку хочется лишь уложить спать и спеть колыбельную, что Павел и делает — разве что без колыбельной. Наутро, когда относительно выспавшийся и оживший Коленька отбывает на законную жилплощадь, Павел сдирает с выданной гостю подушки наволочку и, вместо того чтобы сунуть в стиралку, воровато прячет в дальний угол шкафа. Стыдно ему ровно до тех пор, пока в то же утро не обнаруживается пропажа шарфа, который Павел накануне вечером на собственной шее принес домой и повесил на вешалку. Все странно, зыбко, малопонятно, но, пожалуй, неплохо. * В пятницу под вечер Павел ужинает, разбирает сумку, отмокает в душе. А когда, завернувшись в халат, растягивается на диване с ноутом, намереваясь до ночи разжижать мозг идиотским сериалом, под боком вибрирует телефон. Звонит Коленька. Коленьку Павел не видел с начала недели: был в командировке, пустячной, но все же занявшей несколько дней — и успел соскучиться. Разговор Павлу не нравится. Не нравится, что Коленька вообще звонит по телефону: обычно тот выходит на площадку и стучит в дверь. Не нравится Коленькин голос и то, что так и не удается понять, что там у него приключилось. Протекло? Сломалось? Оборвалось? И почему Коленька обращается с этим к нему? Павел не то чтобы полный рукожоп, но все мало-мальски серьезные бытовые проблемы предпочитает делегировать специалистам. Коленька, кстати, в курсе, был у них однажды такой разговор. И вот Павел, в тапочках и халате, стоит под соседской дверью, теребит пояс и беспокоится. Шаги на той стороне медленные, шаркающие, словно к Коленьке в гости наведался дедушка. Или Павел в своей командировке угодил в кольцо фей, и за время его отсутствия Коленька сам превратился в дедушку. Наконец, дверь открывается. Не успев даже увидеть Коленьку, Павел, кажется, понимает, зачем его позвали. Точнее говоря, чует. А когда присматривается, на языке начинают вертеться сразу несколько вопросов. «Ты точно уверен, что это течка, а не грипп?» — ещё не самый дурацкий. Но Павел берет себя в руки и не спрашивает. — Привет, — говорит он. — Что там у тебя сломалось? Делать вид, якобы все в порядке вещей, получается так фальшиво, что самому неловко. Однако Коленька фальшь то ли не замечает, то ли игнорирует и отвечать не торопится: стоит в пороге с видом грустным, немного сердитым и насквозь больным. Бледное лицо поблескивает от испарины, горло и подбородок по контрасту темнеют щетиной, губы обметаны, и Коленька то и дело пробегает по ним кончиком языка. Глаза, от природы глубоко посаженные, выглядят совсем запавшими. В довершение всего Коленька пышет жаром, как хорошо продутая батарея. Когда пауза превышает все мыслимые и немыслимые сроки, Коленька все-таки отмирает. — Сломалось? — хрипловато переспрашивает он, медленно моргая. — А, да. Сломалось. Развернувшись с грацией неисправной заводной игрушки, Коленька, подволакивая ноги, бредет к кухне. Светло-серая футболка на спине и в подмышках темнеет крупными, норовящими слиться в единое полотно кляксами. Павел, закрыв дверь, шагает следом, чувствуя себя жирной мышью, которая прекрасно знает, что пахучий кусок сала —приманка, но все равно лезет в мышеловку. — Вот, — говорит Коленька, вяло махая в сторону кухонного шкафчика. — Сломалось. Павел подходит посмотреть. Для этого надо отодвинуть Коленьку плечом, и он зачем-то задерживает дыхание, хотя проку ноль: вся квартира представляется ему сплошной снежной гладью с тяжелыми розовыми нотками в ледяном до ломоты в зубах воздухе. Что ж, дверца шкафчика действительно сломана. Болтается на соплях в виде одной, чудом удержавшейся петли, а вторая вырвана с мясом и скорее всего валяется где-то на полу. Коленьке наверняка пришлось приложить немалые усилия, чтобы подобное устроить. Раскачивался на дверце, будто Тарзан на лиане? Хорошо хоть шкафчик на себя не обрушил… — Я такое не починю, — сдается Павел, отчаявшись выносить этот фарс. — Ты и сам знаешь. Коленька тормозит еще немного, трет лоб ладонью, а ладонь вытирает о такие же светло-серые, как футболка, спортивки, оставляя на бедре размазанные темные следы. Боже, он ведь иссохнет, как мумия. Павел знает, что организм организму рознь, что течки у омег проходят по-разному, и что пустые течки тяжелее тех, которые проведены с партнером, однако ни у одной из его предыдущих пассий подобного не было. Да, почти все чувствовали недомогание в той или иной степени: у кого-то подскакивала температура, у кого-то крутило живот, кого-то подташнивало. Но чтобы ползать живым трупом… — Я такое не починю, — повторяет Павел, не уверенный, что имеет в виду только шкафчик. Может, лучше скорую? Честно говоря, все это истекание жидкостями выглядит скорее жутко, чем сексуально. Так, во всяком случае, считает здравый смысл. А вот у инстинктов свое мнение: будь Павел не в халате, а в джинсах, ему стало бы очень, очень неудобно. Наверное, он и сам начинает пахнуть сильнее — оставляющей железистый привкус на языке кровью и едким, дерущим носоглотку дымом. Коленька, впрочем, не морщится и не воротит нос — он опускается на ближайший стул и, упершись локтями в колени, вздыхает: — Как-то по-дурацки получилось. Извини. Павел смотрит на его чуть обросшее колюче-пушистое темечко и неожиданно для самого себя говорит: — Вообще-то, пока еще никак не получилось, но можем попробовать. Вдруг получится. Коленька, помедлив, поднимает влажные, черные от расширенных зрачков глаза, и Павел тяжело сглатывает. Взгляд снизу вверх, неудобно выгнутая шея, подчеркнуто подчиненная поза — все пробуждает совершенно однозначные ассоциации. Но когда пересохшие губы тянутся в широкой хищной улыбке, Павел все равно чувствует себя добычей. В Коленькиной комнате Павел впервые. Стены, слава богу, пустые, на них нет никаких изображений, ни раздетых, ни одетых. Зато есть икона. Хотя утверждать, что это именно икона, сложно: тусклый свет исходит лишь от бра над полуторной кроватью, и обстановка тонет в полумраке. Может, получится осмотреться обстоятельнее, когда зрение привыкнет после ярко освещенной кухни. Постель смята и разворошена, среди складок покрывала виднеются скомканные вещи, Павлу кажется, что из-под сбитой к стене подушки торчит уголок его пропавшего шарфа. Похоже, Коленька пытался гнездоваться, но бросил на середине или уже почти все разобрал. Широким жестом сдернув покрывало вместе с остатками гнезда на пол, Коленька, полностью одетый, ничком обрушивается на простынь и замирает в странной неестественной позе — будто не может решить, соблазнительно ему раскинуться или свернуться в комочек и помереть. А Павел остается истуканом нависать над кроватью, туго соображая, с чего начать. Упасть сверху? Коленька в таком состоянии, что на него не то что падать, пальцем трогать страшно: как бы не рассыпался. Решившись, Павел осторожно опускается на краешек постели и протягивает руку. Коленька, уткнувшийся носом в простынь, все же следит уголком глаза, и когда пальцы оказываются возле его мокрой щеки, вдруг щелкает зубами и натурально рычит. Павел едва успевает отдернуть ладонь. Ага, вот мы, значит, как. Сценарий «укрощение строптивой (или строптивого)» — популярный вариант прелюдии во время течки, и, раз Коленьке нужно, Павел идёт на поводу. Но затягивать этот пункт неохота. Пускай Коленька молод и более или менее здоров, его сердцебиение и без того идёт вразнос от сильного жара, нагружать сердце лишней активностью стремновато. Да и Павла, признаться, постельные бои без правил не особо возбуждают. К тому же Коленька быстро входит в раж и чересчур жестит. Если ему однажды взбредёт в голову заняться единоборствами, у его партнёра после любовных игрищ будут все шансы отправиться не в пучину блаженства, а прямиком в больничку. Пока же Павел пользуется Коленькиным ослабленным состоянием, собственным преимуществом в весе и подобранным с пола шарфом, чтобы скрутить Коленьке запястья и примотать к спинке кровати. Она здесь как раз для этого дела подходящая. Обнаружив себя стреноженным, Коленька на секунду включает мозги и собаку-подозреваку — перестает брыкаться, проверяет, сумеет ли освободиться, если что. Убедившись, что путы чисто символические, с удовлетворенным вздохом просовывает руки поглубже и, поартачившись еще полминуты для виду, сдается, наконец, на милость «победителя». Впечатления от первого раза смазанные. Но это нормально, Павел и не ждет запредельного кайфа от секса с человеком, которого хоть и хочется затащить в койку, но лучше бы в больничную. Кроме того, он опасается привязываться. Это ему происходящее кажется заделом для отношений, а Коленька может считать совсем иначе. Как там говорят? Постель не повод для знакомства? Предположим, познакомиться они успели до постели, но и только. Просто зашедшая чуть дальше очевидного взаимовыручка, вроде обмена едой. Рука — вернее, член — помощи. Тебе надо, мне несложно, даже приятно. Человек знакомый, денег не возьмет, ходить опять же далеко не нужно… Сплошная выгода. Из первого раза Павел помнит сильнейший диссонанс ощущений: обоняние подсказывает, что вокруг ледяная зима, а тело осязает ненормальный жар (внутри и вовсе чертова доменная печь). Помнит раздражение: Коленька в процессе матерится так, что уши вянут, и совершенно непонятно, то ли ему очень хорошо, то ли очень плохо. Ни на вопросы, ни на просьбу сбавить речевые обороты он не реагирует, и Павел ловит себя на мысли освободить ему руки и этим же шарфом заткнуть рот. Мысль привлекательна, но мимолетна, и быстро забывается. После первого захода они почти без перерыва идут на второй — повод для гордости, если подумать: возраст Павла не располагает к марафонам. Зато потом горячка резко спадает — во всех смыслах. В Коленькином случае это означает, что течет с него теперь в два раза сильнее. Напившись до бульканья в животе, Коленька собирается в душ, но обнаруживает, что даже на ногах не держится, и отчего-то находит это жутко смешным. Валяется на потерявшей всякий вид простыне, голый и мокрый, и ржет. Павла тоже разбирает: то ли от нервов, то ли хохот у Коленьки уж больно заразительный — однако решать проблему как-то надо, и в перерывах между приступами смеха он самонадеянно предлагает в качестве транспортного средства себя. К счастью, додумывается проверить, сумеет ли дойти один, без утяжеления: все же Коленька ростом почти с него, пусть и полегче. Хватает Павла примерно на шесть шагов: три туда и три обратно, чтобы свалиться на кровать, а не на пол. Ситуация не то чтобы радостная, но у Коленьки от этого зрелища начинается натуральная смеховая истерика. Приходится опрокинуть на него половину литровой бутылки воды — все равно постель не спасти. Вторую половину Коленька выливает на себя сам, раз уж душ остается несбыточной в ближайшем будущем мечтой. Хотя бы воды у них много: в отличие от Павла, для которого сегодняшний вечер внезапен, как понос, Коленька подготовился на славу. Под кроватью целый склад бутылок, стопка полотенец, россыпь батончиков, презервативы в расчете на полк солдат и… книга. Глядя на толстый томик, Павел начинает икать. Это Коленька рассчитывал в сцепке книжечку почитать, чтоб не скучно было? Ладно еще ленту в телефоне листать, куда ни шло, хоть и невежливо, но книгу… Решив, что меньше знаешь — лучше спишь и вообще, может, она там случайно завалялась, Павел по Коленькиному примеру выдувает почти литр воды и чувствует себя готовым к продолжению. Правда, сперва они кое-как сползают с окончательно превратившейся в болото постели на пол. На покрывале твердовато, зато сухо… Чуть за полночь обоих пробивает на жор. Вытряхнув из пакета горсть батончиков, Коленька кидает пару штук Павлу, жадно разрывает обертку, засовывает в рот почти половину… И выплевывает прямо на покрывало. — Фу, блядь, как песок, — бормочет он недоуменно, подбирая обертку и щурясь на мелкие, плохо различимые в полумраке буквы. — Просрочка, что ли? Песок? Это ж на сколько они должны быть просрочены? Лет на двадцать? Павел, который сидит ближе к бра, рассматривает срок годности и качает головой. — Свежие. Кусает на пробу, разжевывает, без особого удовольствия глотает. Вкус… нормальный. Просто организму хочется чего-то другого. Павел делится догадкой с Коленькой, и тот, удрученно, напоказ, опустив уголки губ, соглашается, что да, такое случалось и раньше, только не с батончиками, батончики всегда выручали. И снова начинает угорать. М-да, острый передоз эндорфинов налицо… Отвернувшись, чтобы не поймать смешинку, Павел заставляет себя дожевать батончик: ему предстоит путешествие на кухню, ведь Коленька, невзирая на приподнятый настрой, ничего не съел. И если у него резко упадет сахар, веселье закончится очень и очень быстро. Глюкоза творит чудеса: колени больше не ватные, туман в голове рассеивается, пол лежит спокойно, не норовя вздыбиться палубой угодившего в шторм корабля. Роясь в холодильнике, Павел прикидывает, что при необходимости сумеет добраться до своей квартиры и продолжить поиски там. На худой конец всегда можно наболтать рафинада в кипятке — не еда, но хоть что-то. Початый тетрапак молока, три приунывшие сосиски, кетчуп… Содержимое холодильника довольно скудно, ничего не привлекает. Зато в морозилке Павел находит сокровище: два четвертькилограммовых ведерка мороженого, самого обычного сливочного пломбира, без наполнителей. То, что доктор прописал. С мороженым он и возвращается — триумфально, как первобытный охотник, в одиночку заваливший мамонта. Или даже парочку. Коленька больше не смеется — сидит на сбитом покрывале, привалившись спиной к кровати, и с задумчивым видом изучает темный потолок. По сравнению с кухней в комнате жарко, душно и пахнет… всяким. Не то чтобы противно, но не мешало бы проветрить. Лучше позже, когда оба будут более сухими, более одетыми и здраво соображающими. Павел садится рядом, тоже упершись лопатками в кровать, и демонстрирует добычу. — Это Санькино, — замечает Коленька, с легким колебанием принимая открытое ведерко и ложку. Павел впервые за вечер гадает, куда делся Сашенька. Напросился к очередной даме, великодушно освобождая приятелю пространство для маневра? Впрочем, Сашенька частенько ночует не дома — это Павлу уже известно. — Нам нужнее, — суровее, чем намеревался, отрезает он. Угрызения совести сейчас ну совсем некстати. — Я ему другое куплю. Ешь, не парься. — Да, ничего страшного… — бормочет Коленька, будто бы слегка съеживаясь. — Я и сам могу купить… Павлу становится тревожно: передавил? Повысил тон? Растиражированный бульварными романами и кино «альфа-голос», которому якобы беспрекословно подчиняются омеги, это миф, выдача желаемого за действительное. Что не отменяет факта, что в течке большинство омег и правда становятся более покладистыми, внушаемыми и ранимыми. Тот же Коленька, например, вопреки несколько застенчивому виду, в своем обычном состоянии отнюдь не робкого десятка, а сейчас… — Купи, если хочешь, — быстро соглашается Павел. — И я куплю. Вернем с процентами. Он примиряюще трогает Коленьку за жесткое колено и тут же убирает руку, неуверенный, нужны ли тому прикосновения вне постели. Коленька наблюдает за его маневрами с нечитаемым лицом. Ворчит: — Четыре ведра вместо двух — заебись проценты. Вонзив ложку в сливочные завитушки, он начинает есть — сперва лениво, словно бы неохотно, но постепенно входит во вкус. Смотреть, как довольное, вроде бы уже не такое осунувшееся лицо украшается роскошными пломбирными усами, приятно, вот только… — Может, лучше не глотать кусками? — Павел изо всех сил пытается выразить беспокойство в как можно менее директивной форме. — Ангина… — Слушаю и повинуюсь, папочка. Коленька язвит, и это скорее радует. Однако после замечания мороженое и впрямь исчезает более разумными темпами, что тоже, несомненно, радует, но из-за дурацкого «папочки» Павел снова начинает загоняться, хотя понимает, что Коленька ничего обидного не имел в виду. Да и в отцы он Коленьке все же не годится — разве что в экстремально молодые да ранние. Сколько можно грузиться? Все ведь нормально. После еды обоим хорошеет настолько, что они добираются до душа и застревают там на битый час. Ничем предосудительным не занимаются, просто стоят, прижавшись друг к другу, под теплыми струями — это приятно, к тому же по-другому вместе в кабину не поместиться. Павел дышит морозом и цветами, Коленька, порозовевший и размякший, мурлычет что-то, едва слышное из-за грохота воды. Павлу хочется, чтобы Коленька ему спел. Нормально спел. И чтобы поцеловал. Или самому поцеловать. Они уже переспали — и не единожды — но ни разу не поцеловались, почему? Есть люди, которые этого не любят — возможно, Коленька из таких. Или не считает нужным. Постель не повод для знакомства, секс не повод для поцелуя. Возвратившись в комнату, Павел, как был, голышом, идет закрывать окно — хватит, проветрилось, даже зябко. Коленька между тем деловито собирает изгвазданное постельное. Павел уверен, что матрас никакая химчистка не возьмет — как и простынь с покрывалом, но под простынью оказывается непромокаемый чехол. Предусмотрительно. Когда они в четыре руки заканчивают менять все, что можно поменять, Коленька падает на свежую постель в компании той самой подкроватной книги, и у Павла резко портится настроение. Нет, а чего он ожидал? Никто никому в любви до гроба не клялся. Коленьке полегчало, ему перепало — вот и все, можно расходиться, свадьбы не будет. Неприкаянно сидеть рядом с отключившимся от внешнего мира Коленькой вдруг становится невыносимо, и Павел глухо спрашивает: — Мне уйти? Коленька в ответ мычит, вряд ли он понял вопрос, и Павел, найдя глазами халат, начинает подниматься. — Далеко собрался? Павел оборачивается. Книга закрыта, а вид у Коленьки откровенно угрожающий. Как у пса, которому бросили кость, но вознамерились забрать обратно, стоило псу на минутку отлучиться попить водички и погавкать на кошек. Кажется, Коленька с ним еще не закончил. Жалко и не очень-то здорово — считать, что тебя привечают, лишь пока в тебе есть необходимость, и мириться с таким отношением. Но Павел чувствует облегчение: это не конец, можно побыть рядом еще немного. Он послушно садится обратно, рассматривает светлые потертости на полу. Коленька дергает его за плечо, заставляя повернуться, ловит за уши и строго заглядывает в глаза. Спрашивает: — Что-то надумал? — Надумал, — обреченно соглашается Павел. У Коленьки красивый рот, твердо очерченная верхняя губа, пухлая нижняя. Только любоваться неудобно: лицо слишком близко. — Хуйню какую-то? — Ага. Коленька его целует. На контрасте с решительной физиономией прикасается почти невесомо, скорее лижет, чем по-настоящему целует, но Павел внезапно, полностью, по самую крышечку счастлив. Словно все недобранные во время секса эндорфины, дофамин, серотонин и что там еще, скооперировавшись, выдвигаются единым фронтом. Лицо у него наверняка до отвращения радостно-придурковатое, потому что Коленька торопливо буркает: «У тебя там мороженое осталось» — и снова хватается за книжку. Ага, мороженое. После часа водных процедур. Уши горят огнем: от смущения, счастья и Коленькиной чересчур крепкой хватки. А Коленька, перевернув страницу, машет книгой в воздухе, едва не сшибая бра. — Читал? В глазах подозрительно плывет, вокруг темновато, и Павел, даже не пытаясь разобрать слова на обложке, мотает головой. — Тогда я тебе почитаю. — Коленька тянет его за руку — ближе к свету, подушке и себе. — Падай. Но сперва небольшая историческая справка… Да что угодно. Хоть дословный пересказ двадцать шестого съезда КПСС от лица всех пяти тысяч делегатов… * Под утро лежат в полудреме, снова взмокшие, практически склеенные, опять надо в душ, но о том, чтобы вставать и куда-то идти, и думать лениво. Павел обнимает Коленьку со спины, рукой через грудь, по отчетливо выступающим ребрам. Он по-прежнему внутри, однако этого все равно мало, и Павел прижимает Коленьку так, будто хочет вплавить рядом с сердцем, потеснив не такие уж и нужные легкие. Иногда стискивает слишком сильно, тогда Коленька протестующе ворчит, и Павел, спохватываясь, немного ослабляет хватку. Ему хорошо, а еще лучше было бы прикусить загривок и держать, перекатывая на языке солоноватый вкус кожи, но они примерно одного роста, перед глазами Павла Коленькин затылок, гладкий, поросший коротким ежиком — даже прядь волос в рот не возьмешь. Отстраняться, выкручивать шею не хочется, и в качестве компромисса Павел водит по щекотным волоскам носом, глубоко дыша чуть ослабевшим снежно-цветочным ароматом. — Я сейчас задохнусь нафиг, — предупреждает Коленька — чрезмерно довольным голосом для человека, которому не хватает воздуха. Павел в очередной раз заставляет себя расслабить руку. Проговаривает в мыслях: Коленька здесь и в ближайшее время никуда не убежит. Самовнушение должно помочь. Минут на пять. — Ты меня нюхаешь или нос чешешь? — любопытствует Коленька. — Нюхаю, — отзывается Павел. — Очень вкусно пахнешь. — Правда? От легкого недоверия в его тоне Павел аж дергается, позабыв, что они сцеплены, и Коленька страдальчески-сердито рявкает. — Извини, — бормочет Павел, торопливо заглаживая вину. В прямом смысле заглаживая — водит ладонью по впалому животу, путаясь пальцами в густой дорожке ниже пупка. — Удивился. Тебе не нравится твой запах? Не Павлу судить чужие комплексы по поводу личного запаха — чья бы корова мычала. Просто у Коленьки обычный двухкомпонентный аромат, как и у Павла. Только у Павла ноты параллельные, равнозначные, а у Коленьки есть базовая нота и добавочная. Ничего особенного, по статистике монозапахи, как у Сашеньки или Дани, и то реже встречаются… Сочетание, возможно, не самое гармоничное, чуть диссонансное, однако бывает хуже, гораздо хуже. А тут всего лишь мороз и цветы — можно подумать, никто среди зимы букеты в магазине не покупал… — Мне нормально, а некоторые жаловались, что слишком плотный и сладкий, до тошноты, особенно в течке, — признается Коленька после короткой заминки. Павел недоуменно молчит. Слишком сладкий запах зимы — это как? — Хорошо хоть розами, — продолжает размышлять Коленька. — Лилиями было бы совсем пипец. Павел поднимает бровь, забыв, что Коленька его не видит. — По-моему, тебе какие-то супернюхачи попадались. Чтобы добавочная нота плотная… — Добавочная? — эхом повторяет Коленька. Павел начинает подозревать… ну, не то чтобы подвох, но недопонимание между ними явно присутствует. — Ты пахнешь морозом и розами. Мороз — база, розы — добавочная, правильно? Коленька молчит, однако Павел отлично чувствует, как тот напрягается. И снаружи, и внутри. Мельком радуется, что выжат, как лимон, и на ближайшие несколько часов — точно все, иначе бы сейчас пошел на очередной заход, не вынимая. А так лишь дышит глубже, пережидая теплую вспышку в животе. — У меня монозапах, — странным голосом говорит Коленька. — Роза. Мороз — это туманный шлейф… «Туманный шлейф» — красивое выражение, а по сути бледный оттенок запаха, слишком слабый, чтобы определить его «невооруженным» обонянием. Крайне редкая недоразвитая добавочная нота, которая, хоть и регистрируется, мало где учитывается. Принято считать, что уловить ее способен либо специальный анализатор, либо… Нет, истинные — такая же сказка, как и альфа-голос. Павлу все равно ставится слегка не по себе. Коленьке, видимо, тоже: он покашливает и ерзает, пробуя, как оно там, внизу. Нет, еще рано. — Неважно, — быстро говорит Павел, — все равно приятный запах. А мне мой бывший… Он осекается. Соображает, что заговорил на эту тему впервые за… Долго. Очень долго. И впервые же не испытывает отторжения при мысли о том, чтобы кому-то рассказать. Даже не рассказать — упомянуть. — Мой бывший, — специально повторяет Павел, пробуя слова на вкус. И — о чудо — не давится ими, они свободно выходят из горла и гладко ложатся на язык. — Из-за которого я сюда переехал. Он меня не преследовал, ничего такого, просто я понял, что больше не могу ходить по улицам и думать: «Вот здесь мы отмечали годовщину, а сюда ходили на квест…» Черт, извини. Отличный момент, чтобы говорить о бывших… — Забей, я первый начал, — возражает Коленька, но по голосу слышно — не в восторге. Ревнует? Значит, считает хоть немного своим? Давя довольную улыбку, Павел продолжает: — Я к чему. Мы некрасиво расстались, наговорили друг другу всякого, и он сказал, что каждый раз, когда со мной спал, чувствовал себя колдуном в лапах инквизиции… — Кем? — фыркает Коленька, и Павлу тоже становится смешно. Хотя в тот момент было не до веселья. — Колдуном. Будто его поймали, отдубасили и потащили на костер, — поясняет Павел, посмеиваясь. Приятно вспоминать об этом с улыбкой, а не с тоской и обидой. — Во рту кровь, в носу дым. Как Даня когда-то сказал. — А я тогда удивлялся, чего ты под рыбу-ежа косишь… — Коленька вздыхает и потягивается до хруста костей. Надоело, видать, валяться в одной позе, нынешняя сцепка какая-то особенно долгая. — Нет, колдуном я себя не чувствую. Максимум заготовкой на наковальне. — Железо и огонь? — вспоминает Павел. — Ковка? Почти то же самое, нет? Только сначала в огонь суют, а потом уже дубасят. — Но это созидание, а не уничтожение, — возражает Коленька. — С тобой я чувствую, как обретаю форму. Нужную, правильную. Я… Павлу тон знаком: из грубоватого дитя окраин Коленька сейчас перевоплотится в рафинированного интеллигента и начнет вещать — много и красиво, как иногда любит. Вворачивая пространные сравнения пополам с цветистыми метафорами и бурно, по-своему изящно жестикулируя, насколько это физически возможно, застряв в вынужденной позе. Слушать его Павлу в кои-то веки не хочется. Вернее, хочется, только не сложные речевые фигуры с туманным значением, а простые бесхитростные стоны, лишенные всякого смысла, но тоже бесспорно красивые. Кажется, с «выжатым лимоном» он поторопился. И уверен, что у Коленьки остались ещё силы и желание. Запечатлев быстрый поцелуй на доверчиво подставленном затылке, Павел зажимает ладонью приоткрытый на полуслове рот, а в голове крутятся строчки старой песни полузабытой инди-группы: When summer is fast The winter will slow And I fell in love With а winter rose