***
Привычный мир давно мертв, а ты совсем недавно смог понять те чувства, которые практически разрушил у своих родителей. Мамы и папы, скорее всего, давно уже нет в живых. Их любовь погребена вместе с ними под слоем пыли, грязи и гниющих трупов. А вот ты — здесь. Ты здесь, живой, вдыхаешь полной грудью и чувствуешь биение собственного сердца. Сердца, оказывается, умеющего говорить. Впервые ты услышал его шепот, стоило в дверях главного зала появиться девушке с перевязанной головой и мальчишке с пышными кудрявыми патлами. Ты уже видел ее, всю истекающую кровью, пока доставал ее и мальчика из покорёженной машины вместе с Марлоном. Но сейчас все было иначе. Она на своих ногах и в сознании, показывала множество эмоций за секунду: сначала растерянность и недоверие, а после живой смех и смущенную улыбку, стоило твоему голосу пропеть: «О, моя дорогая Клементина», а пальцам застучать по клавишам. От этой необыкновенной девушки веяло свободой, силой духа и воли. Стоило ей задуматься на секунду, и ты уже видел в светлых радужках тяжелое, как воздух после пожара, прошлое. И ты в первые ощущаешь это странное теплое чувство к человеку, которого совсем не знаешь. К человеку, который излучает опасность и силу, но тебе все равно хочется спрятать его под свое пальто от всего происходящего вокруг. И ты совершенно точно получил бы после подобного по зубам, уж в этом ты не сомневаешься. Радуешься только, что мечтать не настолько вредно для здоровья.***
Твое сердце бьется в конвульсиях и громко кричит тебе остановиться, когда Клементина смотрит на тебя с обидой и презрением. Сразу вспоминается разочаровавшейся взгляд матери тогда, почти десять лет назад. Но только сейчас тебе почему-то куда больнее. Наверное, потому что ты давно уже не семилетний мальчик. И, наверное, потому что перед тобой далеко не мать. За какие-то несколько дней, этой девушке удается разжечь в тебе давно затухший огонь и поселить в нем что-то еще. Что-то личное и такое же легко воспламеняемое, готовое сжечь тебя заживо. И ты, кажется, вот-вот начнешь гореть изнутри. — Луис, пожалуйста, не выгоняйте нас, — Эй-Джей медленно подходит к тебе, сцепив руки в замок, глядя так искренне виновато и потерянно, будто он просто съел лишнюю порцию рагу из кролика, а не, черт возьми, убил твоего лучшего друга. — Нам здесь так нравится… Это место могло бы быть нашим домом… Мальчик опускает взгляд, его голос звучит надломлено, будто он сейчас заплачет. И тебя это по-настоящему трогает. Тебе хочется обнять этого несносного мальчонку, яростно защищающему своего близкого. Но в тебе так сильно и так глубоко засела чертова обида и даже, в какой-то мере, злость, что ты подавляешь эту жалость и порыв к объятиям. Но куда сложнее становится, стоит твоим и ее глазам случайно встретиться. Она смотрит на тебя так, будто это ты кого-то убил. Или убиваешь в данный момент. В ее глазах неприкрытая обида, смешанная с разочарованием, дающая тебе понять, что она давно все знает. Знает о твоем голосе против них. Он был решающим, и ты дал этому случиться. Раздал всем остальным, участвующим в этом мракобесии, вилы и факелы, чтобы изгнание выглядело не как фарс, а как нечто серьезное. В ее глазах ты убийца похлеще Эй-Джея. Ведь он маленький мальчик в жестоком мире, спасший своего любимого человека. А ты взрослый парень, обрекающий двух людей на верную смерть, просто из-за обиды и злости. Ты не хочешь видеть очевидного, но оно беспощадно маячит перед глазами. Клементина и Эй-Джей всех спасли. Марлон — предатель, погрязший во лжи. Он «убил» Софи и Минни, он убил Броди. Дальше скрывая свою правду, он бы обрек их всех на смерть. Это было просто дело времени. Но думать об этом невыносимо. Правда жестоко давит на виски. И всю дорогу от школы до чащи леса, где вы с Вайолет собираетесь оставить Клементину и Эй-Джея, ты думаешь о том, что Клементина была права, когда так холодно смотрела на тебя в Эриксоне. Ты убийца явно куда хлеще, чем Эй-Джей.***
Те последние две недели в ожидании оказываются достаточно тяжелыми. Тяжелее, чем дни твоих последних относительно спокойных лет. Нападение Дельты все ближе. Воздух вокруг сгущается, дышать им все сложнее. А ты чувствуешь, как он продолжает и продолжает наполняться чем-то поистине зловещим, неизвестным и пугающим. Ты давно не ощущал такого реального, настоящего страха и чувства неизвестности. Нападение может случиться в любую ночь, а его исход — делом удачи и вашей подготовленности. Вы можете как выстоять, так и прийти к краху. Вы можете как выжить, так и медленно, мучительно умереть. Но ты стараешься не думать об этом, чтобы окончательно не сойти с ума. И не трудно догадаться, кто тебе помогает остаться в своем уме. Клементина, имеющая полное право дать тебе и остальным умереть за все, через что вы заставили ее и Эй-Джея пройти. Вместо того, чтобы не подходить к тебе и не иметь с тобой никаких дел, помогает тебе и Аасиму в расставлении ловушек в лесу, установке вечерних факелов и совершении вечерних обходов. Она беседует с тобой вечерами, пока все остальные расходятся спать. Она улыбается тебе, похлопывая по твоей руке своей небольшой ладонью со словами: «Ты не виноват, Луис. Эй-Джей убил твоего друга. Возможно, я бы поступила так же». А ты понимаешь, что нет. Клементина так не поступила бы. Но все равно киваешь, виновато улыбаешься и шепчешь: «Спасибо». В этом сумасшедшем мире Клементина становится для тебя островком безопасности. И это ощущается не так, как с друзьями. Безопасность с Клем — личная, тесная, где можно доверить человеку по-настоящему сильные и более глубокие слабости, где можно перестать строить из себя вечного оптимиста с неиссякаемыми шутками. С ней ты можешь позволить своей улыбке оставаться лишь слегка приподнятой. С ней ты можешь не улыбаться вовсе. Она тебя понимает, и ты пытаешься понимать ее. Твой слух улавливает любую перемену в ее голосе. У нее оказывается слишком много кровоточащих душевных ран, так что абсолютно любая тема из шутки может перетечь в медленно потухающую улыбку и задумчивый взгляд. А ты даже не задумываешься. Больше не боишься. Медленно обхватываешь ее ладонь и, со всей серьезностью на которую способен, говоришь: «Если хочешь выговориться — сделай это, Клем. Я всегда здесь, чтобы тебя выслушать». Дни идут своим чередом, и ты сам не замечаешь, как много вы стали друг для друга значить. Но ты в первые по-настоящему понимаешь, как влюблен, когда в ответ на ее искреннюю улыбку, твое сердце внезапно начинает петь.***
Ты не ожидаешь прихода Клементины тем вечером, потому что позвал ее как бы между прочим, четко уверенный, что она, скорее, решит провести время с Вайолет на посту и помочь ей с проверкой укрепления, чем с тобой. Твой предлог был куда слабее, чем у Вайолет: помощь с настройкой пианино. Но все же ты это сделал. Даже со скребущим чувством внутри, что Клементина устала от твоего общества и ей следовало отдохнуть. Ты собирался без особого разочарования провести вечер за одинокой игрой на любимом инструменте. Когда приходит она. Ты делаешь совершенно не удивленный вид, улыбаешься и приглашаешь ее присесть рядом, чтобы настроить пианино вместе. Но внутри бушует истинное ликование. Она здесь. Она пришла. Она действительно хочет провести время с тобой даже спустя сотни разговоров по душам, твоих бесконечных глупых шуток и натянутых до ушей улыбок… Хотя, наверное, в этом и смысл? Когда у родителей все еще было хорошо, ты сам часто заставал их на кухне при слабом свете лампы. Папа держал маму за руку, их голоса звучали приглушенно с небольшим эхом в полностью притихшем доме. Только они вдвоем, на лицах — или грустные улыбки, или печаль. Но они вместе. Держались за руки и о чем-то говорили. Говорили-говорили-говорили и говорили. Прямо как ты с Клем. И эта мысль подталкивает сказать ей все. Сказать о своих чувствах; о том, как она дорога тебе. Ты практически не боишься. В твоей голове только одна мысль: Будь, что будет. И когда она начинает вырезать маленьким складным ножичком сердечко и внутри него ваши инициалы, ты ощущаешь себя самым счастливым человеком на свете. Перепонки закладывает от того, какие дифирамбы поет сердце. Но, что уж греха таить, в этот раз ты готов петь вместе с ним. — Ты мне тоже небезразличен, Луис. Клементина тянется к тебе, и ты тут же утопаешь в теплоте и мягкости ее губ. От этой невероятной девушки пахнет лесом, мятой и свежестью. Тебе хочется утонуть во всех этих ощущениях. С того дня, как тебя сдали в этот приют, и с того дня, как начался апокалипсис, ты, кажется, в первые ощущаешь себя по-настоящему счастливым и нужным. Впервые ощущаешь, что кто-то настолько же сильно нужен тебе. В момент, когда ваши губы прижимаются к друг другу крепче, ты осознаешь, что точно спрячешь ее под пальто, если так будет нужно. Собственные выбитые зубы тебе уже как-то и не жалко, если от этого зависит ее жизнь.***
Клементина так много делает для тебя, а тебе кажется, что ты и половину сделать не можешь. Когда ее лицо оказывается за железным сетчатым ограждением, и она умоляет тебя бежать, все твое тело на секунду цепенеет. Вокруг ходячие. Их хриплый вой затекает и твердеет в ушах, их вонючая гниль закладывает нос, но ты все смотришь и смотришь на нее. На их с Эй-Джеем стороне зомби куда больше. Если они простоят еще секунду — им не спастись. А ты совершенно ничего не можешь сделать. Цинично, но сейчас тебя даже не волнует смерть Теннеси. Его уже не спасти. Тебя пугает то, что ты абсолютно беспомощен сейчас, когда твой любимый человек кричит тебе: «Беги, Луис, беги!». И ты бежишь и сам удивляешься. Ты не хочешь бежать. Ты хочешь развернуться, перелезть через ограждение и накрыть ее собой. Только в глубине сознания понимаешь, что тогда вы умрете все втроем. А сейчас у вас у всех есть шанс спастись. Оказавшись в Эриксоне, ты все порываешься идти за ней. По твоим подсчетам ты пришел уже три часа назад, и отсутствие Клементины с Эй-Джеем вводят тебя в панику. От мыслей, что они могут быть все эти несколько часов мертвы, тебя выворачивает при всех наизнанку. Ты успеваешь только отвернуться. Плачешь и выворачиваешь желудок. И все думаешь: «Я должен был им помочь. Должен был». Еще через час ты выбегаешь из здания школы с твердой решимостью найти Клементину и Эй-Джея. А если никто не захочет помогать в поисках — пойдешь один. Сидеть и ждать — не вариант. Иначе, ты точно в этом уверен, можно окончательно и бесповоротно свихнуться. Ты не успеваешь дойти до ворот, как слышишь истеричный крик Эй-Джея. И только от его слов у тебя начинает кружиться голова и темнеть в глазах: «Луис! Вай! Кто-нибудь! Пожалуйста, помогите! Клем, она… она умирает!» Клементина внутри садовой тачки. Клементина в крови. Кровь. Повсюду кровь. И тебе точно кажется, что у нее нет ноги. Просто кажется. И ты совершенно точно не слышишь крики, подтверждающие отсутствие конечности. Прежний ты бы, наверное, спрятался за чужой спиной, давая остальным сделать грязную работу. Но настоящий ты расталкиваешь друзей, прячущих весь обзор. Ты берешь Клементину на руки, даже не ощущая ее веса и того, что немного раскрывшаяся рана испачкала тебе пальто. — Куда нести? — не своим голосом спрашиваешь ты бледную Руби. Та с большим трудом берет себя в руки и ведет тебя в импровизированный лазарет. Руки дрожат, голоса внутри истошно орут, что ты мог лишиться ее. Но ты мысленно очень громко просишь все свое естество заткнуться.***
Какое-то время ты боишься, что она просто не выживет. Руби не может дать тебе никаких гарантий, и ты это понимаешь. Она говорит тебе, что медикаментов не слишком много и Клем, как только очнется, если очнется, будет больно. Очень больно. И ты клянешься себе, что будешь с ней до конца. Ты завернешь ее в свое пальто и позаботишься о ней, как и хотел. В этот раз ты от нее не уйдешь даже под дулом пистолета у виска. Даже когда она все-таки очнулась и для нее начался ад на земле, ты делаешь все, что требуется и что в твоих силах. Потому что любовь — это не только слова. Это опора. И ты не дашь себе сломаться вот так просто, даже если к горлу все сильнее и сильнее накатывает желчь. Сглотнуть ее и действовать — то, чего ты не делал очень давно для кого-либо. Но Клементина стала тем самым человеком, ради которого, ты точно теперь уверен, можешь убить человека. Не ходячего, а живого человека с бьющимся сердцем. Что-то после пропажи Клем и Эй-Джея и их возвращения в Эриксон надломило тебя. И теперь ты не дашь их в обиду, чего бы тебе это не стоило. То, насколько сильно ее любишь, насколько она дорога, ты понимаешь только сейчас. Когда ты смотришь на нее такую — измученную, мечущуюся по кровати, кричащую и обливающуюся потом, — все вокруг перестает иметь значение. Ты впервые видишь ее такой. Впервые видишь, как она плачет и как в судороге при этом бьются ее плечи. Ты каждый день рядом и дежуришь по ночам, крепко сжимая кажущуюся сейчас очень хрупкой холодную ладонь, и поешь, тихо-тихо, что не слышит даже она: «О, моя дорогая Клементина». А потом, оказывается, что она затихает, стискивая зубы и даже не позволяя себе стонать, только чтобы тебя послушать. Когда она в какой-то момент тебе в этом признается, ты осознаешь, что на твои глаза наворачиваются слезы. В одну из ночей в тишине и прохладе полупустой комнаты, Клементина медленно открывает свои медовые глаза, устремляя их на тебя, пока ты смотришь сквозь стену. О чем-то думаешь. Вы здесь одни. Руби спит в комнате по соседству, наконец-то имея больше времени на отдых после недели бессонных ночей. Может, ты и не осознаешь, но именно благодаря тебе Руби совсем не свихнулась. Никто ей так не помогал, как ты. Хотя могло ли быть иначе? — Луис, — тихо зовет Клем, и ты тут же приходишь в себя, заново ловя ее руку в свою. Ваши взгляды встречаются. И ты видишь в ее глазах нежность сквозь боль. И это так странно. Но ты сжимаешь ее руку, аккуратно, не вредя, и не отводишь собственных глаз. — Чего? Тебе хуже? Мне разбудить Руби? — Нет-нет, я… просто хочу кое-что сказать тебе. Я считаю, что это важно, — она мягко выводит свою руку из твоей, только чтобы греющей сердце льдинкой оказаться на твоей щеке. — Я люблю тебя, Лу. Спасибо тебе за все. И я бы точно не справилась без тебя. Твое сердце замерло, и ты вместе с ним. Кажется, что то ваше признание у пианино и рядом не стоит с происходящим сейчас. Вы так же одни в тишине и темноте, но все совершенно иначе. Ощущение, будто вы стали еще ближе, чем могли бы. Будто теперь ваши слова имеют больший вес, чем имели в тот последний тихий вечер перед кровавой бойней. И, наверное, то, что она спасла тебе тогда жизнь, стало отправной точкой в нечто более высокое и сильное. Теперь она не просто много говорит с тобой, улыбается, смеется и вырезает сердце на корпусе пианино. Теперь она готова спасти твою жизнь. Так же, как и ты готов спасти ее. Ты кладешь руку поверх ее ладони на твоей щеке. Твои губы дрожат. Глаза наливаются горячей влагой. Ты улыбаешься ей одной из своих откровенных теплых улыбок и наконец-то отвечаешь: — Это тебе спасибо за все. За то, что ты есть, Клем. Я тоже люблю тебя. Так, как никого никогда не любил. В следующий раз, пожалуйста, дай мне умереть за тебя. Ты тянешься к ней и едва осязаемо целуешь, а она только шепчет тебе в губы, прежде чем все же поцеловать в ответ: — Дурак. Я наоборот сделаю все, что в моих силах, чтобы ты прожил как можно дольше. И прежде чем раствориться в нежности вашего поцелуя, ты задумываешься о том, что подобная взаимность — это точно то, ради чего тебе стоит жить.