La Lumière dans l'Obscurité

Сколько Николай себя помнил, он всегда боялся темноты. Будучи малышом, он никогда не мог уснуть без мерцающего блеска свечи на прикроватной тумбочке, начиная плакать и дрожать, едва лишь сумеречный подол окутывал комнатку, пугая и без того обеспокоенную за его здоровье матушку и заставляя отца тяжело вздыхать и нервно поджимать губы. В отрочестве Николай научился скрывать неестественное подрагивание бледных ладоней и неравномерность дыхания с наступлением Сорочинской ночи. Он уже не вцеплялся в одеяло тонкими пальцами до побеления костяшек, слезы не застилали его и так расфокусированный взор светлых глаз. Но это только до того момента, пока он не оставался совсем один. Одиночество — вот его самый большой страх, как однажды помогла ему понять любящая матушка. — Николенька, милый мой, — как и всегда ласково обратилась к нему Мария Ивановна, принявшись гладить сына по голове и тепло улыбаясь. — Сейчас тебе страшно? — Н-нет, — неуверенно прошептал Николай, комкая пальцами краешек пухового одеяла. — Не очень сильно… Женщина едва заметно кивнула, успокаивающим жестом убирая упавшую на лоб мальчика непослушную прядь темных волос. — А знаешь, почему? — чуть склонившись над сыном, вкрадчиво задала она вопрос, ответ на который юный Николай запомнил на всю свою оставшуюся жизнь. — Потому что я здесь, с тобой, — ее теплая, сухая ладонь бережно коснулась напряженных пальцев мальчика, без сомнений ухватившегося за ее руку в ответ. — Ты боишься не темноты, Коленька. А того, что в ней может скрываться. И это было чистой правдой. С самого глубокого детства он слышал то, чего не могли слышать другие люди, видел непонятных, пугающих до дрожи в коленках существ, скалящихся из-за деревьев, ощущал чье-то стылое дыхание за спиной. Однажды, не выдержав, в ужасе рассказав родителям о монстрах, поджидающих его в тенях, маленький Николай столкнулся лишь с взволнованными, непонимающими взглядами матери и отца, которые ничего такого не замечали, сколько ни вглядывались и ни вслушивались в ночную тишину. Но они будто знали что-то такое, из-за чего все же не стали тащить мальчика к батюшке или же недоуменно креститься. Только лишь тревожно переглянулись, уверив, что это все проделки его чувствительной, неопытной детской души. — Но ты никогда не будешь одинок. Я всегда с тобой, даже если меня нет рядом. Он всем своим детским, еще наивным и не знающим отчаяния и бессилия сердцем старался в это поверить. Улыбнувшись матери, напоследок оставившей поцелуй на его лбу перед тем, как выйти из комнаты, притворив за собой дверь, сделал глубокий вдох, слушая едва заметное для человеческого слуха потрескивание свечи и все повторяя про себя: «я не один, меня не тронут, я не один, я не один, я не…» Николай вздрогнул, вынырнув из воспоминаний, когда дверь, что он отчаянно подпирал спиной, сидя на пыльном деревянном полу, вновь сотряслась и хрустнула от чудовищной силы удара, обрушившегося на нее с обратной стороны. — Открывайте, Николай Вас-с-сильевич, — до боли знакомый, искаженный словно змеиным шипением голос звучал издевательски насмешливо, глумливо, пока сам писарь впивался пальцами в кожу головы, прижимая колени к грудной клетке, уже не в силах даже кричать из-за стоящего в горле кома. — Я вс-с-се равно доберусь до Вас-с-с. Навья тварь постаралась на славу, стоило это признать. Умудрилась невероятно точно сымитировать не только внешность Якова Петровича, но и голос, даже замахнулась на его фирменные интонации на грани беззлобного подтрунивания и насмешки, однако все равно не смогла полностью скопировать оригинал, злоупотребляя ехидством и надменностью. Какой-то потусторонний блеск в темных глазах следователя с самого начала этого дня сбивал Николая с толку, посылая толпы предупреждающих мурашек по всему телу, практически вопящих об опасности. Да и это непонятное тревожное чувство, тысячей муравьев под кожей курсирующее по его венам, как оказалось, появилось неспроста. Очередной удар, от которого дверь заметно хрустнула, жалобно скрипнув петлями, едва не выбил дух из Николая, находящегося на грани истерики, уже почти не способного понять, какие остатки оплетенного бескрайним ужасом разума ему благодарить за здравую мысль — не бежать по бесконечному лабиринту с неизвестно куда ведущими дверьми, мелькающими среди каменных, заросших стремительно увядающей растительностью стен, а попытаться если и не найти выход среди них, то хотя бы укрыться от чудовища внутри. Это ведь был его разум, что такого страшного могло оказаться по ту сторону сверхъестественной изгороди? По крайней мере ничего страшнее, чем то, что следовало за ним по пятам, едва не исходя слюной от запаха концентрированного, бесконтрольно овладевающего Темным страха. — Ес-с-сли откроешь сам, постараюс-с-сь не перегрызать тебе горло заживо, Коленька… Всхлипнув, Николай лишь сильнее сжался, не двигаясь с места, с усилием разогнув едва не сведенные судорогой пальцы, после пряча в трясущихся ладонях влажное от неконтролируемо стекающих по лицу слез. Он дышал так часто, что, происходи все это в реальности, уже точно потерял бы сознание. Когда раздался особенно громкий и резкий, до звона в ушах, хлопок, а на его голову вдруг посыпались деревянные щепки, Гоголь вздрогнул всем телом, сдержав позорный вскрик, и, не в силах больше оставаться на полу, вскочил на подгибающиеся от леденящего кровь ужаса ноги, делая широкий шаг назад и одновременно оборачиваясь. Содранный в кровь кулак со сверкающим алым камнем перстнем на указательном пальце левой руки уже исчезал в дыре, оставленной в последней преграде, отделяющей Николая от гибели. Еще одна несостыковка — настоящий Яков Гуро был правшой. — La Faucheuse entre en scène, — сладко протянуло нечто, заставив все внутренности писаря сжаться в комок еще более тугой, чем до этого. Так похоже на настоящего Якова, который словно нарочно последнее время принялся все чаще смущать Гоголя своими волнующими откровениями на французском, прозвучала эта фраза, что Николай не согнулся в мучительном, тошнотворном спазме исключительно из-за того, что все это было нереальным. Однако умереть в своем собственном сознании, к сожалению, очень даже возможно. Он это чувствовал. Чудовище заливисто рассмеялось, предвкушая скорую трапезу, принявшись точными, мощными ударами доламывать старую деревянную дверь, отделяющую его от величайшей добычи за последний век. Страха, полученного от Темного, твари хватит на две жизни вперед. — Нет, нет, нет… — замерев, зачастил Николай, расширившимися от ужаса глазами наблюдая за тем, как во все увеличивающейся дыре становится уже почти полностью виден образ единственного поверившего в припадочного писаря Третьего отделения старшего следователя. Нет. Чудовища, принявшего облик дорогого ему человека. Но даже прекрасно осознавая этот факт, он… смог бы он убить его? Даже если бы удалось взять под контроль свою силу, разве осмелился бы он уничтожить того, кто выглядит, двигается и звучит так же, как человек, за которого он готов и добровольно жизнь отдать?.. От мощного удара ногой по оставшемуся от двери каркасу та слетает с петель от приложенной сверхъестественной силы, с оглушающим грохотом падая под ноги обманчиво добродушно улыбающегося во все зубы Якова Гуро. Пыль сизым облаком поднялась с грязного пола, полы алого пальто взметнулись, а черные, чернее самого глубокого сумрака глаза впивались в замершего, теперь уже едва дышащего Николая острыми иглами. — «Как жарки те ус-с-ста! как пламенны те речи! И темные как ночь, те кудри как-нибудь, Волнуяс-с-сь, падают на грудь, На беломраморные плечи…» Сердце писателя мучительно сжалось, горло словно опоясали тугим, холодным, как лед, железным обручем, а голубые глаза вновь наполнились жгучими слезами. Если это существо цитирует ему его же выстраданное и самолично преданное огню творение, выходит, что… Настоящий Яков Петрович прочел его поэму. И не просто прочел, а даже запомнил… Но откуда… Чудовище, явно довольное произведенным эффектом, сделало шаг в комнату, и вдруг неестественно дернулось, белки его глаз затопило тьмой, будто кляксой растекшись из чернильно-темных зрачков, которые наоборот стали светиться крошечной белой точкой во вмиг потускневшем еще больше окружении практически пустой комнаты. Жуткая, до дрожи пугающая улыбка будто стала еще шире, явив вмиг заострившиеся белые зубы. — А дверь вы так и не открыли, Николай Вас-с-сильевич, — насмешливо фыркнуло нечто, наклоняя голову к плечу. С усилием сглотнув, Николай сделал шаг назад на ставших словно ватными ногах, не отводя взгляда от тут же синхронно шагнувшего в его направлении монстра, уже окончательно уверенного в своем триумфе, продолжающего надменно скалиться. — Где н-настоящий Яков Петрович? — сделав еще полшага назад, Гоголь наткнулся спиной на высокую обветшалую тумбу, краем глаза замечая блик света, исходящий с ее края. Тварь, продолжая держать писаря в состоянии натянутой тетивы, вновь шагнула вперед, после чего, чуть склонившись ближе, сделала глубокий свистящий вдох, едва не задрожав от количества и силы испытываемого юношей страха. — Не поможет он тебе, Темный, — Гоголь вздрогнул, однако успел лишь приоткрыть губы, оказавшись прерванным очередным ядовитым смешком и злорадным взглядом. — Ты здесь один. — Я… — Николай зажмурился, склонив голову и сильнее прижимаясь спиной к тумбе, слепо царапая ногтями поверхность одного из выдвижных ящиков, однако отступать дальше было уже некуда. Чем чудовище не преминуло воспользоваться, в мгновение ока оказавшись на расстоянии вытянутой руки, недвижимо замерев, нарушая тишину лишь своим громким дыханием, упиваясь страхом своей жертвы. Писарь не смел открывать глаза, слыша дыхание Навьей твари с украденным, таким дорогим сердцу, хоть и сейчас обезображенным нечеловеческими чертами лицом, что готова была впиться в него своими клыками и выгрызть душу заживо, почти предугадывая, что та только и ждет, когда он откроет слезящиеся глаза, чтобы в последний раз заставить его несчастную, израненную душу содрогаться от ужаса перед тем, как растерзать на клочки. Что станет с его телом в реальности?.. — Я не один, я не один, я не… — на грани слышимости зачастил Гоголь, не размыкая плотно сомкнутых век, все царапая и царапая деревянную поверхность позади себя. — Коленька… Казалось, искренне взволнованный шепот раздался откуда-то справа. Сначала было юноша решил, что это снова уловки монстра, однако даже это нарочито громкое и размеренное дыхание вдруг перестало быть слышно. Неужели… — Душа моя, очнись, очнись же! Едва ощутимое фантомное тепло ласкало его щеку, унимая внутреннюю дрожь и прогоняя тошноту. Как же это… — Нет! Пош-ш-шли прочь! — визгливое шипение попыталось было заглушить знакомый до боли голос, но все было тщетно. Иногда все, что человеку нужно для спасения — протянутая во тьму рука. Напоминание о чем-то настолько важном, что невозможно забыть, но так легко запамятовать. — Я с тобой, слышишь? Коля! Проснись! Треск едва заметно играющего огонька свечи где-то справа словно стал громче. И Гоголь мог бы поклясться, что ощутил сухое, теплое, слегка щекотное прикосновение к своему лбу. Озлобленное, яростное, возмущенное рычание прорезало мгновение возникшей тишины, и колыхание воздуха практически возле своего лица Николай вдруг ощутил так же четко и ясно, как люди ощущают сейсмические волны при землетрясении. Покрывшийся черными трещинами лик с полностью затопленными тьмой белками глаз вдруг исказился насмешкой, так непривычно смотревшейся на юном и честном лице. Вздернув подбородок, Темный, за чьей спиной уже вовсю клубились подобные дыму опасные щупальца, схватил ненастоящего следователя за горло за мгновение до того, как пальцы с черными острыми когтями бы вцепились в его тонкую шею. — Не смей принимать его облик, — вкрадчиво прошелестел Темный, улыбаясь уголком губ, наблюдая, как в ужасе исказились глаза того, кто еще никогда за всю свою жалкую жизнь и никчемные смерть с посмертием не переходил дорогу тому, кого по ошибке счел маленьким человеком. Тварь, сбросив морок, забилась бесформенной склизкой жижей в демонически сильной хватке. И обратилась в прах мгновение спустя, осыпавшись влажным пеплом к ногам Темного. — Коленька, пожалуйста… Темный повернул голову вправо, пару мгновений задумчиво глядя на бойко потрескивающую свечу, после чего отступил назад, в тень Николая. Внезапно очнувшийся Гоголь, оказавшийся лежащим на деревянном полу, резко распахнул глаза, начав судорожно глотать воздух и кашлять, как от удушья. Однако чья-то теплая ладонь, тут же мягко поддержавшая темноволосый затылок, помогла сосредоточиться на реальности и разглядеть сквозь непрошено навернувшиеся слезы полы алого пальто, а потом и измученное, усталое, оцарапанное в районе левой скулы побледневшее лицо с легко читаемым выражением величайшего облегчения. И, наконец, родные карие глаза, так же неотрывно и взволнованно наблюдающие за ним самим. Спустя мгновение в небогато обставленной комнатке можно было услышать два самых искренних вздоха, а после слегка вымученный, но ласковый, хриплый, хоть и неуместный счастливый смех. «И думаю я, как бы отвратить Все от тебя печальные сомненья, Как радостью твое наполнить сердце, Как бы души твоей хранить покой, Оберегать твой детский сон невинный: Чтобы недоброе не приближалось, Чтобы и тень тоски не прикасалась, Чтоб счастие твое всегда цвело»