***
Ему неспокойно. Да не так, как привычно: это не то ощущение навязчивое, скребущее робко, противно, но ощутимо лишь в тишине. Сейчас тревога едкой тьмой копится за спиной, оседает тяжестью перманентной меж рёбер, когда он наедине с собой не только мыслями. Сейчас он не сам, его лишь пытаются заставить думать так. Саске вскакивает с постели посреди ночи и едва не давится собственными судорожно-ненасытными вдохами. Инстинкт самосохранения звучно дребезжит, мерзко липнет одежда к влажной холодной коже, меж лопаток кроют мурашки… Он дыхание задерживает вслед за лихорадочным всхлипом и в следующий миг рывком перемещается к незатворенному окну — там лишь зыбкие тени скользят в далёкой-близкой тьме. Улицы Конохи освещены, но там, где распорядили Учихе квартиру, аккурат в метрах двадцати от изгороди, по ту сторону — непроглядная пуща. В пору дневную лес кажется совершенно обыденным, но сейчас зловещая чернота теряет контур, нарушает стойкую границу и наплывает-близится, кажется совсем неотвратимой — а Саске и вообразить не мог, что его всё ещё способно что-то испугать — да ещё и так, чтобы до дрожи. Рвётся наружу неукротимое пламя проклятой крови клана — и Шаринган загорается против воли хозяина. Саске губу прикусывает до отрезвляющей боли, до терпкого привкуса соли и, словно одержимый идеей безумной, всматривается так пристально в тягучий мрак по ту сторону. Он гонит прочь постыдные страхи — их тело запечатлело дрожью мелкой — и пальцами ледяными мертвой хваткой цепляется за щеколду. Секундою позже чистый воздух июльской ночи наполняет грудь, и вместе с тем за окном, где-то меж мрачностью чёрных туч и зловещей сенью ветвей, вдруг застывает необъяснимый покой, вперемешку с лёгкой эйфорией — их Саске тоже вдыхает и чуть не давится. Потому что это здесь ни к месту, потому что он зол, ведь собственное сознание вдруг начинает подыгрывать абсурдности этой ночи: тычет нахально те гадко-приторные воспоминания из далёкого, почти заживо похороненного, прошлого. И когда губы мимо воли изламываются в едкой усмешке, Учиха вспоминает: у него сегодня День рождения.***
Сюрреализм той самой, «именинной», ночи Саске запомнил отчётливо, оттого сон покинул его почти на неделю. Он не боится, нет, просто привык бдительность сохранять; он как хищник, что в секунду любую броситься готов, притаился и ждёт… Но ничего не происходит. Злоба вскипает, когда тренировки с командой теряют результативность, а им же брошенный кунай пролетает в сантиметре от яркой макушки дуры с цветочным именем — и Саске вспыхивает самыми что ни на есть дурацкими обвинениями в сторону друзей. — Тупоголовая! Ты что, не видишь, что мешаешь мне?! Мешаешь всем! Чего ты стала здесь? — раздражённо цедит он сквозь стиснутые зубы. — Но ведь мы отрабатываем командную работу, я должна была прикрыть тебя, пока сэнсэй нападает. Ты, наверное, устал? Если что, то я в порядке, правда, — Сакура глотает обиду, мило улыбается и в жесте кокетливом заправляет длинную розовую прядь за ухо. Саске становится тошно от её лицемерной доброжелательности, от фанерной улыбки, такой контрастной с влажным блеском глаз. Он взгляд отводит на белобрысого придурка и натыкается на ненужное сочувствие. — Ты, Саске, получается, тот ещё рукожоп, но давай-ка дадим тебе второй шанс после того, как ты отдохнёшь? Я не хочу, чтобы Сакура-чан пострадала, да и ты потом загрызёшь себя совестью, — он добродушно руку кладёт на плечо Учихи, и тот с презрением отклоняется. — Не будет меня совесть мучить, мне плевать на вас всех, — зло блестят его глаза, но в душе Саске ощущает, что действительно перегнул. Он не хочет видеть той пылающей искренности на дне чужих глаз, оттого смотрит Наруто за плечо, туда, где сплелись вековые деревья, и — мальчишка поклясться готов — среди тускнеющей зелени листвы затерялся ворон: смольные перья, острый клюв, блестит алая бусинка-глаз. — Саске. Ты ведь пошутил? — голос учителя отрезвляет, и пелена наваждения медленно отступает. — Да… Вы правы, — он выдыхает и взгляд опускает к истоптанной земле. — Всё в порядке, со всеми бывает. Да и потом, сколько утром не пройду мимо площадки — ты всё тренируешься. Всякое тело имеет предел, это нормально. Позволь себе отпустить всё на какое-то время, — Саске уверен: под повязкой Какаши подмигнул ему тем не своим глазом, ведь учитель всё знает — неужели он понял?.. На извинения гордость не оставляет сил, и Саске устало выставляет ладонь в жесте прощания. И тогда он решение принимает пока тренироваться один. Без холодного оружия и требующих концентрации техник, только выносливость… Да что-угодно бы поделать, лишь бы день не прошёл напрасно, без достижений и чёткого результата, ведь эта мысль навязчиво въелась в сознание уже на уровне обсессии. Саске погружается всё дальше в лес, всё глубже — в омут мыслей крамольных. Но единение с самим собой дарит покой, которого так давно не хватало. Томный жар солнца сходит на спад и разливается вдоль тенистых ветвей, рассекает завесу сакральности мрачного леса искристым отблеском — Учиха жмурится, но запах разгорячённых листвы и хвои вдыхает глубоко, а всего секундою позже плечам позволяет расслабиться и опасть. Он спиной приклоняется к дереву — и веки смежает не более, чем на миг. Момент умиротворения вдруг вдребезги разбивается громким до невыносимого клокотом. Пронзительный птичий визг стихает так же внезапно, как подступил. У Саске мимо воли сердце колотится так, будто вот-вот вырвется из груди, а на трепетно любимое одиночестве словно вновь кто-то посягнул. Если замереть и слушать-осязать эту зловещую тишину — сквозь пустоту звуков, словно ненастоящий, надуманный и нарисованный кем-то, прорывается жуткий шёпот крыльев. Саске в небо взгляд подводит стремительно — и чёрная волна птиц-вестников смерти бесшумно схлёстывает с грузных бланжевых облаков. Тело цепенеет, когда сознания касается мысль: лишь один человек использует эту технику именно так. Солнце припекает протектор — символ Листа словно ко лбу прикипел зудящим клеймом. Слишком быстро Учихе удаётся уговорить-успокоить себя — мир велик, оттого совпадений и домыслов полон, говорит сам себе он, и молча уходит.***
После первой миссии без надзора вездесущего Шарингана Какаши-сэнсэя Саске кажется, что он с ума сходит, ведь скользким духом тревога стала спутником постоянным. Она по пятам шагает, дышит тенью Учихи, выпивает следы его в топкой грязи. Словно пара глаз устремлены в затылок перманентно, стоит лишь оглянуться… И Саске оборачивается — всего однажды. На периферии цепкого взгляда мажутся в чёрную кляксу полы чужого плаща — всё происходит за скудную, жалкую долю секунды. Он за спину больше не смотрит, словно за плечами сам Шинигами поселился навечно. Линия горизонта скрывается под гнётом зыбкой белизны тумана, а всё произошедшее за краткую дорогу домой кажется горячечным бредом, и не выпущенный на свободу крик о помощи тонет меж гордости и сомнений. Учиха нелюдим по клановой крови да искрошенной в прах с детства психике, но теперь ещё и в этой дикой, сковывающей тело и душу, параноидальной тревоге. Любой бы сказал, что пора серьёзно заняться рассудком и забыть о тех наваждениях, но Саске уверен: он не один, оттого в моменты даже самые сокровенные для себя он вдруг замирает, не дышит — лишь слушает и ждёт… А тусклая тень позади наверняка потешается, ведь младший из оставшихся Учих снова застигнут врасплох: позорно, глупо, ведь пальцы немеют в дрожи бесчестной. Он злится: на себя — безмерно, но узы с командой больше не отвергает; за них он цепляться пытается, словно за нить спасительную, что способна из тьмы вести хоть на миг. Этого мига достаточно, пока глаза способны запомнить хоть одну вспышку света вне угольно-горькой пучины безумия. Учиться доверять, при том делать вид пред самим же собой, будто впервые на вкус пробуешь эти чувства — тяжкий труд и целое испытание. Но Саске честно пытается: ищет в себе новый спектр сил, иначе помешательство зайдёт слишком далеко — так, что на осуществление задуманного не хватит рассудка. Чужие разговоры — даже слова самые глупые, формулировки абсолютно бессмысленные — отвлекают, позволяют ненадолго забыться да выдохнуть тихо, непринуждённо. Проходит ещё какое-то время — и Саске учится жить по-другому: не оглядываться, игнорировать внутренний голос и верить, что собственное усердие, вместе с талантом, преодолеют мрак смятения и голоса эха стенаний из прошлого. Цель кажется близкой, а руки — достаточно сильными, чтобы схватиться за неё и не отпускать. Надежда последняя растворяется чернильным пятном, как тушь в полноводной реке, ядом обращается и лунит чужим злым едким смехом всего за одну краткую встречу. На поиски этой никчёмной иллюзии спокойствия, казалось, ушла целая вечность, но для того, чтобы хлипкая ложь осыпалась пылью, Учихе Итачи понадобился один лишь взгляд.