Совершающий благо

Он все ещё ощущает металлический привкус на кончике языка. Хотя рот заткнут тряпкой, это не спасает, и десны кровоточат под давлением сжимающихся челюстей. Разряд. Измученное тело прошибает электричеством снова и снова. Постепенно наращивается сила тока, и острая боль, что кажется невыносимой, сменяется на ещё более оглушительную. Мгновение покоя, натянутые до предела нервы расслабляются, чтобы быть застигнутыми врасплох очередным ударом. Вспышка. Это похоже на смерть, растянутую во времени, нескончаемую в своей агонии. Тело больше не слушается, теперь единственное его предназначение — быть проводником боли для разума, захлебывающегося морфием. Хочется умолять о смерти, но во рту кляп, руки всегда связаны, а голос сорван ещё в первые дни передового гуманного лечения. Пленник собственной плоти, не способный прервать свои мучения, вынужденный терпеть это бесконечно, цикл за циклом, ощущать как игла входит в напряженную мышцу, вталкивая в неё обжигающий нервы препарат. Ни минуты покоя, краткой передышки, шанса на спасение ни телу, ни разуму. Слёзы, непрерывно стекающие по бледному лицу, более не смущают его, как и мокрые пеленки, средь которых он обычно просыпается от очередного кошмара, незаметно перетекающего в реальность. Вначале помогали мысли о Маргарите. О его темном ангеле-хранителе, что всегда была готова защищать его ценой всего своего мира. Хорошо, что ей не суждено увидеть его таким. Таким, каким он был всегда. Жалким слабаком, возомнившим себя великим творцом. Электричество методично выбило из головы мысли о возлюбленной, а наркотик, словно играющий с клубком кот, запутал ниточки нейронных связей. Будто оказываешься посреди леса, где все тропинки во все стороны ведут глубже в чащу. Может, так лучше. Их больше нет, нет любимой квартирки, нет печки, нет валяющихся повсюду стопок книг, нет романа, даже Бегемота больше нет, ни к чему терзать сердце воспоминаниями. Поток мыслей превратился в бессвязный набор образов, не вызывающих никакого эмоционального отклика. Он знает, что бредит, и единственным проявлением реальности остаётся яркая белая вспышка, ослеплявшая на несколько долгих секунд, пока через тело проходит ток. Нежданно горькое осознание — молить о смерти было некого, в бога он не верил, а даже если тот был, то явно играл не на его стороне. Иногда он заставлял себя писать, правда, уже не помня зачем. Словно кто-то давно отдал ему приказ, которого нельзя было ослушаться. Текст уже был в его голове и извергался на бумагу сам, стоило лишь взять карандаш в руку. Врачи со стыдливым интересом зачитывались новыми главами сумасшедшего, обсуждая, как чудно неизлечимая болезнь проявляет себя, разрушая разум творческой личности. Пару раз они пробовали отнимать у пациента объект одержимости, но спустя несколько дней возвращали назад, так как, лишаясь последнего интересовавшего его в жизни занятия, Мастер окончательно замыкался в себе, переставая реагировать на какие-либо стимулы. Забирая роман, они отнимали его жизнь. Он не знал, почему это было так важно для него, и смотрел на допытывающих его врачей почти с жалостью. Он ведь даже не мог прочитать написанного собственной рукой: буквы расплывались, бегали и скакали по строчкам, дразня умирающий мозг. Смирившись со своей ролью, он более не пытался разобраться в происходящем, отдавая себя во власть стремительного течения судьбы. Сиделка как-то в шутку поинтересовалась, чем же он собирается закончить свой шедевр, на что Мастер лишь грустно улыбнулся. У безумия нет конца и края, очевидно, он застрял здесь навечно. Уже не важно, было ли это наказание за ошибки прошлого или несчастный случай, надежды выбраться отсюда не было изначально. Его некогда причудливый, сложный мир замкнулся до сменяющих друг друга усталости и боли. Разряд. Тело содрогается от рыданий. Его обхватывают чьи-то руки, крепко сжимая, и он готовится получить новую дозу наркотика, но укола не следует. Вместо этого он ощущает мягкие поглаживания по плечам, груди, затекшим мышцам спины. Мастер дрожит под ними, как дворняга, в любой момент готовая получить пинок по подставленному боку и ржавые гвозди в щедром куске мяса. Когда ласкающие руки доходят до живота, паника пересиливает усталость, и он распахивает мокрые ресницы, озираясь вокруг. Пазл в голове собирается мучительно медленно, словно мозг отказывается верить в видимую реальность. Он лежит на своей широкой кровати, сжавшись в защитной позе, крупно дрожа от холодного пота, выступившего по всему телу. В печи трещат дрова, пожираемые огнём, откуда-то издалека доносится шум большой воды, на письменном столе неестественно прибрано, а в распахнутое окно глядит огромная печальная луна, заливая всё видимое пространство своим магическим сиянием. Вальяжно растянувшийся рядом Воланд ждет, когда его человек придет в себя, мурлыкая под нос убаюкивающий мотив одному ему известной песенки. Он убирает руки подальше от живота мужчины, проводит кончиками пальцев по влажной щеке, едва удерживаясь от соблазна слизать солоноватую жидкость, по-хозяйски взлохмачивает отросшую темную челку, приводя в порядок пострадавшие от метаний по постели волосы. В плавных, четко выверенных движениях чудится беспокойство и раздражение. Проницательный взгляд профессора считывает все его душевные и телесные страдания, явно оставаясь недовольным отмеченным. Мастер поворачивается к нему, виновато прикусывая нижнюю губу. Между бедер мокро, и от этого делается еще стыднее, хотя он и не надеялся ощутить это чувство вновь. — Извини, — голос хрипит, может, спросонья, а может, сорванный позабытыми криками. Холодный блеск в глазах дьявола способен вызвать парализующий ужас у любого живого существа, но истощенный пытками Мастер лишь виновато вздыхает. — О, прекрати, — Воланд легонько щелкает его по носу, и в одно мгновение белье сменяется на сухое. Губы Мастера растягиваются в смутное подобие улыбки из прошлой жизни. Он не имеет ни малейшего понятия, зачем Воланд возится с ним после того, как все роли отыграны, и не нужно более искушать смертного творца, завлекая его в пучину запретного знания, но вместе с тем, прекрасно понимает, что спрашивать бесполезно. «Пути Его неисповедимы». — Хватит думать всякие глупости. Ты отлично справился, не подвел меня, умница, — немецкий акцент щекочет слух, Воланд прижимается губами к горячему лбу. — Теперь все будет хорошо. От его касаний по организму растекается успокаивающая прохлада. Стон облегчения невольно срывается с кровоточащих губ Мастера. Хочется вжаться всем телом, раствориться в всеобъемлющей силе, позволить страдающей душе освободиться. Рядом с ним так тепло, безопасно, спокойно, нельзя упустить. Не в силах противиться желанию, Мастер притягивает его ближе, практически укладывая на себя, целует с отчаянной жадностью, словно стоит отпустить чужие плечи, и Воланд растает в воздухе, оставив напоследок обольстительную улыбку. Чем теснее их тела друг к другу, тем дальше отступают призраки боли и безумия. За время, проведенное в больнице, Мастер успел возненавидеть стерильность, преследующий даже в глубоких кошмарах сладковато-лекарственный запах марли и спирта. Воланд оставляет после себя терпкий аромат бергамота, им одним хочется дышать до конца времён. В голове немного проясняется, и Мастер с неожиданной для самого себя нежностью заправляет за ухо светлую прядь. — Даже если я сошёл с ума, ты все равно мое лучшее творение, — шепчет Мастер в чужие губы. Воланд поднимает на него удивленный взгляд, а затем смеется, смущенно, совсем по-человечески. — Погляжу, минувшие события совсем не научили тебя, что сомневаться в моей реальности может быть опасно для здоровья. Игриво обхватив рукой шею Мастера, Воланд склоняется к едва застегнутой ночной рубашке, чтобы оставить несколько алых отметин на груди. Горячее дыхание опаляет кожу, зубы впиваются в мягкую плоть, заставляя Мастера жалобно вздыхать, но не предпринимать никаких попыток к спасению. Эта боль не имеет ничего общего с той, что желает сломать его. Настойчивые ласки Воланда, наоборот, словно собирают его искалеченную душу в одно целое. — Я хотел сказать: ты стоил того, чтобы лишиться рассудка, — переполненный чувствами голос дрожит. Воланд снова заходится смехом, утыкаясь в чужое плечо. — Вы умеете делать комплименты, мой мастер. Позвольте вас отблагодарить. Хищно облизнувшись и подмигнув краснеющему мужчине, Воланд сползает ниже, явно замышляя нечто возмутительно греховное. Задирает мягкую рубашку, с интересом наблюдая, как вздрагивают и напрягаются мышцы живота всякий раз, когда холодные кончики пальцев поглаживают бледную кожу. Залезает под пижамные штаны и весьма заслуженно получает коленом по ребрам, довольно посмеивается, без видимых усилий раздвигает стройные бедра, устраиваясь между ними. Мастер поднимает глаза к потолку, прикусывая костяшки пальцев, чтобы подавить рвущиеся из груди крики. Это чем-то похоже на электрический стул, по крайней мере, сейчас крепко привязанные запястья были бы очень кстати. Вместо этого свободной рукой приходится впиваться в простыни до скрипа рвущейся ткани. Чужие губы и язык на чувствительной плоти ощущаются не менее ярко, чем гуляющий по оголенным нервам ток. Нестерпимо хочется что-то предпринять: отпихнуть наглого дьявола, вернуться в защитную позу на боку или запустить пальцы в светлые волосы, вынуждая двигаться быстрее. Воланд царапает короткими ногтями поясницу, словно в наказание за вздорные мысли. Нечего голову ерундой забивать. Из столичной психиатрической лечебницы с кучей персонала спастись куда легче, чем из лап Сатаны. Мастер прогибается с жалобным стоном, словно есть хоть один шанс получить пощады от Воланда, пока он сам не захочет её даровать. Отвернув голову в сторону, он замечает как ни в чем не бывало дремлющего на диване Бегемота. Почувствовав чужой взгляд, котяра приоткрывает светящийся в сумерках глаз, многозначительно дергает ухом и снова погружается в сон. Вроде кот как кот, а может и демон, в сущности, невелика разница, но на сердце становится спокойнее. Пусть своенравный, но единственный верный товарищ, как-никак. Воланд довольно мурлычет, потираясь о внутреннюю сторону бедра, привлекая к себе внимание, и Мастер задаётся вопросом, как милостивый Бог мог создать нечто столь бесстыдное. Под умелыми ласками он почти забывает о боли, электричестве, морфии, романе и прошлой жизни, весь мир сжимается до его подвальной комнаты, кровати и Сатаны, которому он преподнёс душу и тело. Быть может, это и есть причина его наказания? Тело сводит в судорогах удовольствия, Мастер всхлипывает, до онемения сжимая руки, по щекам сбегают новые дорожки слёз. Вспышка. Горячий язык слизывает все следы грехопадения, и если это ад, то Мастер готов остаться в нём для вечных страданий. — Ты не в аду, мой дорогой, но вечные муки и правда моя специализация. Могу устроить без очередей и посредников, — с готовностью сообщает Воланд, возвращаясь на прежнее место рядом с любовником. Вместо ответа обессиленный мужчина тянется за поцелуем, моля лишь о том, чтоб время остановилось, и они могли бы остаться здесь навечно. — Тебе нужно отдохнуть, — мягкий голос Воланда звучит как приказ, и Мастер досадливо хмурится. — Не хочу засыпать... — Хочешь. Не надо бояться, больше не будет больно. Я буду рядом. Веки становятся неподъемно тяжелыми, мир размывается в причудливую мешанину разноцветных пятен, и он едва успевает прижаться к теплому телу перед тем, как сознание гаснет. Последнюю тревожную мысль о том, что под чужими ребрами не бьется сердце, успокаивают заботливые поглаживания по голове.