Сказ о том, как Федька с государем в жмурки играли

Солнечные лучи, что беззастенчиво ступили в царскую светлицу и теперь золотили редкие пылинки да вспыхивали травными узорами на стенах, заставляли пишущего Ивана Васильевича щуриться, изредка прикрывая глаза свободной рукой. По обыкновению своему, государь был занят с прибывающими нескончаемым потоком документами, и потому Федора, что сидел за столом напротив, он почти не замечал. Федька ж, напротив, был более чем свободен и жаждал государева внимания, глядя на владыку земли русской почти неотрывно да вздыхая то тише, то громче, любуясь возлюбленным своим государем. Лицо у Ивана днесь было вовсе не сердитое, каким часто бывало за чтением челобитных, но какое-то покойно-сосредоточенное — не царский светлый лик помазанника Божия, но совершенно человеческое лицо, и оттого Федьке особенно сильно хотелось коснуться кончиками пальцев тонких, разбегающихся от уголков прищуренных глаз, морщинок, провести ладошками по гладким, переливающимся в солнечном свете, скрадывающем серебряные пряди, волосам, прижаться устами к орлиному носу, что делал профиль Ивана Васильевича особливо царственным, да тонкой линии сжатых в задумчивости губ. Напросившийся в Ивановы комнаты под предлогом работы кравческой, мол меню составлять для пира надобно, а у государя всяко светлее, чем в подклетях, Федя к перу и не притронулся, залюбовавшись царственным полюбовником. Не удостоенный ни единым ответным взором, Басманов обиженно уставился в окно — хоть снег лежал еще тяжелыми, взбитыми одеялами, небо февральское уже сверкало весенней лазурью, даря упоительное чувство предвкушения скорой весны. — Погода днесь славная, свет мой ясный, — молвил Федька радостно, мигом забывая все обиды. — Славная, — не отрываясь от чтения да письма откликнулся государь, не взглянув при том ни в окно высокое, ни на полюбовника юного. — На саночках бы теперь прокатиться, да с бубенцами! — протянул Федька громко и мечтательно, поглядев на Ивана Васильевича в упор. — Ступай, покатайся, ангел мой, — молвил царь благодушно, снова от дел не отрываясь. — Я дурак чего ли один кататься, — бросил Федька обиженно, надувая и так пухлые губки да отворачиваясь снова к окну. Сцена его, впрочем, эффекта не возымела, и он продолжил глядеть на снежные равнины. — Давай хоть на двор спустимся, царенька, солнышко вона какое! Скроется скоро уж! — не выдержав, снова поглядел на Ивана Васильевича Федька с нескрываемой надеждой. — В снежки сыграть можно! — Я ж не дитя, чтоб в снежки играть, Федька, — усмехнулся царь, кинув на Басманова едва ли секундный взгляд. Мигом покрасневший, Федька набрал уж полные легкие воздуха, готовясь ответ дать, да только шумно вздохнул и нарочито уткнулся в разбросанные по столу, парчою алой крытому, листы. Спустя томительные полчаса и не менее двух дюжин громких Фединых вздохов, оставшихся без ответа и даже внимания, Басманов поднялся да скользнул к государеву месту, грациозно опускаясь на скамеечку подле царского кресла. — Пособить тебе, царе? — спросил Федька, и тут уж Иван Васильевич обернулся, окинув Федора полным сомнения взором — обоим ведомо было, что пособить царю Феденька едва ли чем мог, ибо в грамоте был вельми плох. — Чем же, Феденька? — необычайно мягко, будто говорил с дитятей несмышленым, молвил Иван Васильевич. Щечки Федины от тона государева вспыхнули алыми маками, и Федор лишь пожал плечами да улыбнулся смущенно, понизив очи ясные. Государь снисходительно огладил полюбовника по кудрявой головушке да вернулся к бумагам, а сам Федька принялся вертеть на пальцах заморские перстенечки, что украшали каждый длинный пальчик, нарочно отправляя разноцветные от камений драгоценных блики прямиком на тот лист, которым был увлечен Иван Васильевич. Погруженный в мысли государь сперва отмахнулся от пестрого зайчика, словно тот был мухою, и Федька рассмеялся тихо и переливчато, быстро пряча виновников маленького переполоха, чтобы спустя минуту повторить свою проделку. Иван, приметно вздохнув, продолжил делать вид, что шалостей Федькиных не замечает, но скоро не выдержал и поглядел на мальчика строго: — Федор! Ты почто меня от дел отвлекаешь, проказник? Али выставить тебя? — Скучно мне, царе! — капризно молвил Федька. — Ты меня совсем не замечаешь! — юноша прижался щекой к Иванову бедру, заглядывая государю в глаза, и очи его сделались большими и жалобными. Иван Васильевич со вздохом отложил перо да огладил пригожее личико: сердиться на Федьку отчего-то днесь не получалось — было ли виною тому долгожданное солнце, али томительное чувство приближающейся весны, расплескивающее по венам неуемную жажду жизни, али тот факт, что царь не бывал с фаворитом своим в опочивальне вот уже три дня кряду, царь не ведал, да токмо желалось и ему с Федором позабавиться, хоть скуки он не испытывал вовсе. Потянув мальчика за шитый золотом воротник темно-пурпурного кафтана, застегнутого на неприлично крупные алмазные пуговицы, он усадил Федора на свои колени и, не слова не молвив, впился в обиженно сложенные губы поцелуем сколь страстным, столь и жестким — напористо лаская горячий, податливый рот, царь бесцеремонно прихватывал зубами и сахарные уста, и гибкий язычок, что силился ответить взаимностью, да никак не поспевал за заданным Иваном ритмом. Обхватив Ивана Васильевича за плечи, Федька ни то обнимал, ни то держался, чтоб не упасть, да сладко пристанывал, когда царь был особенно груб — Федя попытался было отодвинуться, но властная ладонь не позволила, опустившись на его затылок. Захваченный ощущениями да лишенный дыхания, Федька едва не лишился и чувств, совсем обмякнув в хищных руках, когда поцелуй прервался также внезапно, как и начался. — Скучно, говоришь, тебе, Федюша? — проговорил Иван как-то дюже хитро и предвкушающе, и у Федьки от голоса его — низкого, раскатистого, как волна морская, потеплело внизу живота, да мурашки пробежали вдоль позвоночника. — Так и быть, развлеку тебя, соколик мой, — ни то с угрозой, ни то с обещанием молвил царь, развязывая и снимая с Федьки длинный кушак гладкого алого шелка, изукрашенный лишь драгоценными кистями, что манко звенели при каждом Федином шаге, вынуждая обернуться всякого, кто слышал этот звук. — Ступай в опочивальню, платье снимай да жди меня, — продолжил Иван Васильевич вроде бы мягко, но Федька не посмел ни ослушаться, ни вопрос задать. Зацелованные губы пылали огнем, сливаясь оттенком с раскрашенными соромным цветом щеками, и Федька медленно, будто во сне, соскользнул с Ивановых колен да также неспешно прошел к дверям опочивальни, за которыми, сперва окинув Ивана Васильевича долгим, зачарованным взглядом, и скрылся. Войдя чуть погодя в опочивальню, картину царь увидал предивную — смущенный, пылающий нетерпением Федька раскинулся на меховых одеялах, исполнив предварительно Иванов наказ — одежды на взбалмошном юнце не было вовсе, лишь золотая тяжелая ферть покоилась на часто вздымающейся груди, да жемчужные нити длинных бабьих серег рассыпались по подушке, смешавшись с темными волосами. При виде государя, Федька смущенно отвел взгляд, попутно подтягивая розовые пятки к молочным ягодицам да распахивая нежные, лилейные бедра в соромном совершенно приглашении. — Гляжу, уж приготовился, охальник, — усмехнулся Иван, с наслаждением обводя Федора неспешным, собственническим взглядом. Федька на то вспорхнул ресницами да поглядел на царя лукаво, вытягивая длинные белые руки над головою, представая совсем беззащитным, и коротко кивнул. — Э, нет, Феденька, ты нынче долго терпение мое испытывал, теперь уж я испытаю твое, чтоб не скучал ты боле, — молвил Иван Васильевич, с нескрываемым наслаждением глядя на свершающуюся на личике юного соблазнителя перемену. — К-как? — Федька нервно вздохнул, нахмурив собольи бровки. — Поиграю с тобою, и токмо, — как ни в чем не бывало отмолвил Иван. — В жмурки, пожалуй, — он огладил шелковый алый кушак, что держал в руках, будто решаясь на что-то, — поймаешь — получишь желаемое, а коли нет… — Иван усмехнулся как-то хищно, пугающе, — не обессудь, отрадушка моя! — Почто же я платье тогда снимал? — жалобно спросил Федька, осмысливая сказанное царем условие. — А то для услады очей моих, Федюша, — вкрадчиво ответил государь, — ну, ступай ко мне, ангел мой, завяжу глазки твои бесстыжие… Федька безмолвно зашевелил губами, но, так и не сыскав достойного возражения, почел за лучшее повиноваться. — Токмо знай, свет мой светлый, что, когда поймаю я тебя… — весело и звонко начал Феденька. — Ежели, чудо мое весеннее, ты, видно, желал сказать ежели, — с усмешкой перебил его царь, сложенным вдвое широким и непрозрачным кушаком закрывая покорно подставленные и прикрытые уже лазурные оченьки. — Нет, царенька, когда, — рассмеялся Федька — проигрывать он с детства не умел и мысли потому такой не допускал — и показал Ивану длинный, розовый язык, и тут же громко вскрикнул, дернувшись всем телом — тяжелая ладонь с оглушительным звуком опустилась на нежную кожу, оставив на правой ягодице пылающий след. — Не дерзи царю, — голос, вопреки содеянному, у Ивана был веселый, и, потуже затянув узел да проверив тот на прочность, царь развернул обомлевшего Федьку к себе лицом и поцеловал нежно и долго, попутно лаская болезненный отпечаток, а после, обернув того трижды на месте, резко разжал до того надежно удерживающие мальчика руки да отступил назад, любуясь совсем растерявшимся Феденькой, осторожно переступающим с ноги на ногу и ворочающим головой, словно спросонья. Нежная кожа, залитая весенним почти уже солнцем, казалась прозрачно-сияющей, и легкий, неприметный обычно, подчеркнутый светом пушок делал ее похожей на бархатистую персиковую шкурку. Щеки у Федьки горели ни то от обиды, ни то от смущения, движения стали вмиг неуверенными и осторожными, как у новорожденного олененка, а след от удара казался распустившимся заморским цветком, лишая Ивана Васильевича любых сожалений. Явственно казавшее себя возбуждение чуть схлынуло, оставив все ж виды весьма соромные, и все вместе это сливалось для Ивана в сплошное наслаждение, и оттого он не торопил замешкавшегося Федора. Лишиться зрения отчего-то было и тревожно, и заманчиво: едва голова у Федьки перестала кружиться, он привычно попробовал подглядеть, как делал, бывало, в детстве, но завязанный хитрым государем кушак полностью исключал такую возможность. Более того — плотная шелковая ткань, к тому же вдвое сложенная, не пропускала ни доли света, и Федор не мог понять даже, где теперь окна, и сердце пустилось вдруг рысью, пугаясь окружившей неизвестности. Вздохнув, Федька прислушался — доступные все еще чувства обострились до предела: казалось, он осязает босыми ступнями каждый виток шерстяного ковра, ощущает тепло солнечного света на обнаженной коже, чувствует каждую ноту пропитавших горницу ароматов, впервые отмечая, что пахнет она будто бы в том числе и самим Федькой. Трогательно вытянув перед собой раскрытую ладошку, Федя сделал неуверенный шаг и снова остановился. — Смелее, Феденька, — раздался ласковый голос Ивана, исходивший совсем не с той стороны, где Федька предполагал его присутствие, и, обернувшись и выставив впереди себя уже обе руки, Басманов двинулся решительнее и быстрее, и попавшаяся ему под ноги низкая резная скамья с грохотом повалилась на пол, а сам он зашипел, потирая ушибленное место. — Осторожнее, соколик мой, ни то всю мебель мне переломаешь, — усмехнулся царь негромко, оказавшись уже совсем не там, где был сам Федька. — Мебель твоя, царе, дюже жесткая! Сама кого хошь переломает! — пожаловался Басманов и снова заспешил на государев голос. Так, сопровождаемый звоном изукрашенных каменьями кистей повязанного на глазах кушака, спотыкаясь и сталкиваясь с предметами, быть которых по Фединому разумению тут никак не могло, он то бродил по опочивальне, легко ступая и прислушиваясь к едва уловимому шороху царского платья да к чуть более слышимым шагам, то бросался с решительностью охотящейся рыси, всякий раз упуская добычу. Царь при том веселился совершенно открыто, не сдаваясь ни на Федины жалобные мольбы, ни на обиженные упреки, ни на ласковые слова. Поддразнивая беспомощного, беззащитного мальчика, Иван скользил по горнице, ненароком поправляя устроенный Федей беспорядок да расставляя предметы к стенам — на белых длинных ножках уже проступили розовые следы будущих синяков. — Полно, свет мой! — захныкал Федька, останавливаясь и скрещивая рученьки на груди в обиженном жесте. — Не можно так! Ты нарочно хоронишься! Не желаю боле! — А так? — горячие губы прижались к шее столь неожиданно, что Федька аж подскочил, но стоило ему обернуться, раскинув руки, как царя простыл и след. — Здесь же я, Феденька, — новый поцелуй — короче предыдущего — коснулся Фединого плеча. — Госуда-а-арь, — разочарованно протянул Федька, но все ж заулыбался — с поцелуями играть стало всяко веселее — и потерся щекой о плечо — там, где еще недавно его касались губы Ивана. — Сдаешься, яхонт мой? — поинтересовался царь полным веселья тоном, и Федька отрицательно качнул головой, делая новый бросок, чтобы секундой спустя с испуганным вскриком повалиться на оказавшуюся как нельзя кстати прямо перед ним постелю, споткнувшись обо что-то, по ощущению ясно напомнившее государев сапог. — Нечестно, царе! — Федька хотел сказать обиженно, но вышло отчего-то жалобно. — Сдавайся, Феденька, — перина подле него ушла вниз, и Федька понял, что Иван Васильевич опустился на постель рядом, а после государева рука скользнула вдоль позвоночника, безсоромно скрываясь меж ягодиц, срывая Федькин всхлип. — Иное поражение победы слаще, чадо мое возлюбленное, — молвил царь раздумчиво, и от слов этих все Федькино существо будто огнем запылало — греховным, тягучим и совершенно не потушимым. Иван меж тем уверенно, но бережно завел обе Федины ручки тому за спину, помогая обхватить сильные предплечья тонкими пальцами, и Федька почувствовал, как кожи коснулась вышитая золотом ткань, в которой легко угадывался пояс Иванова кафтана. — Государь, — Федька едва приметно дернулся — как мотылек в руках любопытной девицы, — не надобно! Так в жмурки не играют! — Ты прав, радость моя, — поспешил согласиться Иван Васильевич, ныряя пальцем под путы, проверяя, не слишком ли туго те легли на лилейную кожу. — Сыграем в другое… Не успел Федька ответить, как шеи его коснулся горячий язык, лишая всякого желания сопротивления, и знающие губы медленной чередой поцелуев начали спускаться ниже: подрагивающие плечи, проступившие четче лопатки, крошечная родинка у линии позвоночника, две манкие впадинки на пояснице, мягкие взгорья ягодиц… сложный, извилистый путь, закончившийся у верхней точки тесной, таящей удовольствия впадинки. Федька недовольно заерзал, бесплодно дернув крепко связанные руки, и жалобно застонал, когда золотое шитье царапнуло нежную кожу: — Царе… — Что, ангел мой? — ничуть не тронутый Федиными муками, отмолвил государь, неспешно стягивая перстни да снимая собственный кафтан. — Не останавливайся, — капризно потребовал Федор и замер, когда по горнице расплескался знакомый аромат душистых трав, заставляя сердечко забиться чаще в нетерпеливом предвкушении. — Как пожелаешь, отрадушка моя, — легко согласился Иван Васильевич, рывком поднимая Федора с постели и усаживая того на свои колени лицом к лицу, чтобы секундой спустя, грубо сжав и раздвинув Федькины ягодицы — одна из которых все еще хранила яркую память о недавнем насилии — войти в податливое тело одним жестким, быстрым, глубоким рывком, разом на всю длину, знамо, не малую. Федька от неожиданности вскрикнул так громко, что сам напугался звука, и дернулся было всем телом, желая избегнуть мучительного проникновения, но сильные руки не дозволили сдвинуться даже на сантиметр. Тщетно пытаясь расслабиться, Федька припал мигом взмокшим лбом к Иванову плечу, и задышал часто и поверхностно, хватая ртом воздух, как после удушья — тело его било неконтролируемой дрожью, влажная кожа пылала огнем, мысли спутались в пестрый комок. Однако, стоило ему оставить бессмысленное сопротивление, как жестокие до того руки с неожиданной нежностью заскользили по бедрам и ягодицам, огладили поясницу, поднялись к плечам, легли на мокрые щеки, лаская подушечками больших пальцев, без слов убеждая мальчика, что все хорошо, правильно — знал Иван Васильевич, что страсть его неуемная иной раз Феденьку пугала — виделось в том юноше ранимому не милость царская, а наказание соромное. Теплые губы коснулись Федькиных закушенных губ мягким, заботливым поцелуем, не позволяя долее терзать и так измученные уста. Хоть проявлять теперь терпение Ивану Васильевичу было ой как непросто — горячее бархатное нутро стискивало его до боли, и потому желалось лишь незамедлительного продолжения — он очень старался. Дождавшись, когда дыхание Федино станет ровнее, а сам он едва приметно зашевелит бедрами — неторопливо, неглубоко, скорее ерзая, чем двигаясь — Иван опустил ладони обратно на Федькины ягодицы, постепенно задавая неспешный и тягучий, но размашистый ритм. Сперва ошеломленный государевой резкостью, Федька постепенно приходил в себя, и покинувшее было его тело будто бы насовсем возбуждение возвращалось теперь с удвоенной силой. Не обрывая поцелуя, Федька тихонько стонал, и стон этот перетекал в Иванов рот подобно свежей, ключевой воде. Ему нестерпимо желалось обнять государя, почувствовать кожей — горячей и влажной — его кожу, уловить ритм Иванова сердца, щедро делясь собственным заполошным сердцебиением, но царь, словно нарочно, спустился губами сперва на Федину шею, обводя языком острую линию кадыка, на плечи, отстраняясь все дальше, целуя влажно и громко, очевидно оставляя собственнические следы, а после и вовсе сомкнул губы вокруг чувствительного, потемневшего от возбуждения соска, заставляя Федьку застонать уже в полный голос. Чередуя касания горячие и нежные — языком — и острые, на грани боли — зубами, обдавая влажную кожу то теплым дыханием, то прохладным дуновением, Иван ласкал сперва один нежный бутон, затем второй, и снова возвращался к первому, нарочно при том отодвигаясь от Федьки, не дозволяя коснуться жаждущим внимания, влажно блестящим членом своего живота. Связанные за спиной предплечьями руки вынуждали Федора держать спину необычайно ровно, как в танце, жаждущие ласки соски требовали чуть отклоняться назад, подставляясь под государевы губы, и Феде оставалось лишь мечтать, что царь наконец сжалится и приголубит его умелой ладонью. Ритм, меж тем, снова стал резким, нахрапистым и властным — покорный Ивановым рукам, Федька почти упускал влажную от масла головку и тут же снова с силой опускался до самого основания, всякий раз громко вскрикивая в низшей точке ни то от боли, ни то от удовольствия, давно смешавшихся между собой, как не убранная в пятницу кудель. Не в силах более терпеть, Басманов бесстыдно молил государя коснуться его рукою, тянулся к Ивану, егозя и мешая, покуда тот не сдвинулся, жалуя теперь Федьке неземное блаженство каждым беспощадным толчком. Завязанные очи дарили странное ощущение свободы, и Федька, и так не отличавшийся в постели стыдливостью, вел себя днесь более, чем откровенно. Уже готовый сорваться в пучину наслаждения, Федор задрожал и зажмурился, как вдруг Иван вновь изменил темп — медля перед каждым коротким толчком, изводя и себя, и совершенно измученного, отчаявшегося Феденьку, иной раз Иван вовсе останавливался, не позволяя и Федьке двинуться самостоятельно. Лишенный всякой возможности испытать удовольствие, мальчик обиженно, жалобно хныкал, всецело охваченный тем непередаваемым ощущением, когда до блаженства остается всего один крохотный шаг, но сделать его невозможно. Когда Федька совсем уж лишился надежды, Иван снова сомкнул губы на горящем от долгих целований соске и двинулся резче и глубже, словно сталкивая их тела яркими вспышками — раз, другой, третий… Удовольствие, с каждым движением плескавшее все выше и выше, стало, наконец, оглушающим валом, что похоронил под собой громко вскрикнувшего Федора, беззастенчиво излившегося на живот своего обожаемого государя. Захваченному в плен ритмичными, горячечными, выстраданными сладкими судорогами полюбовника, Ивану не понадобилось даже шевелиться, чтобы отправиться вслед за обессиленно обмякшим в его руках мальчиком. Дождавшись, когда минуют последний отголоски блаженства, Иван Васильевич бережно уложил безвольного, словно кукла, Федьку на постель, сдернул повязку с его лица и поспешил развязать успевшие затечь руки — не поднимая ресниц, Федя застонал тихо и жалобно, и государю пришлось долго растирать уставшие рученьки, покуда к ним не вернулась прежняя чувствительность. Все то время Федька очей не открывал и дышал поверхностно и рвано, и стоило государю опуститься рядом с ним на перину — мигом уткнулся в широкую грудь, словно желая спрятаться, раствориться в другом человеке. Оборачиваясь в мыслях своих к произошедшему да припоминая слова и действия свои, Федька сгорал от стыда — казалось, он больше никогда в жизни не поглядит государю в лицо, казалось, и сам Иван Васильевич не пожелает подле себя такого распутника. — Не уходи, — молвил Федька моляще и жалобно, не поднимая глаз, и сердце его ударилось о ребра так громко, что услыхал, конечно, и государь. Не говоря ни слова, Иван накрыл мальчика тяжелым одеялом и крепче прижал к себе, целуя в макушку. Федька завозился, устраиваясь удобнее, и провалился в сон. *** Когда Басманов проснулся, они так и лежали в постели — кожу противно тянуло от засохших уже следов их утех, и Федька мигом покраснел, наткнувшись на пристальный государев взгляд. Опочивальня погрузилась в полумрак — слуги, видно, не заходили: свечи были не зажжены — и глаза Ивана казались оттого совсем темными, а лицо — почти призрачным. — Ты со мною был? — смущенно и тихо спросил Феденька, словно не веря, и губ его коснулась трогательная улыбка. — Ты просил меня не уходить, — также тихо отозвался Иван Васильевич, убирая выбившуюся во сне кудрявую прядку за горячее от румянца ушко, и Федя, кивнув, снова спрятал лицо, уткнувшись государю в плечо. — Погляди, звезда первая зажглась на небосводе, — чуть помолчав, ласково молвил царь, утешающе гладя Федю по обнаженной спине. — Мало ли звезд на небесах, — пробурчал Федька, не желая покидать своего укрытия. — Мне нянька в детстве сказывала, что то Мокошь расшила ночное небо звездами, когда ждала дитятку… — Федька осекся, сообразив, что говорить царю православному о богах языческих более чем неразумно. — Богородица то есть! — поспешил исправиться он. — Ересь богомерзкую болтаешь, — фыркнул государь, но как-то беззлобно, не сердито. — Звезд хоть и много на небесах, в том прав ты, Феденька, — вздохнув, продолжил Иван Васильевич, — но слыхал я, что человеку земному для счастья всего одной звезды достаточно, и я истинно говорю тебе, чадо мое возлюбленное, что звезда зажглась на небосклоне жизни моей с твоим в ней появлением, и прочих звезд мне не надобно. — Государь мой, — тише выдоха прошептал Феденька, поднимаясь на локте и силясь рассмотреть в сгущающейся темноте Иваново лицо, — любовь моя, — ему хотелось бы что-то ответить, сказать что-то такое же важное, но он никак не мог подобрать слов, и оттого душа его, любовью переполненная, пролилась через край солеными каплями, и Федька рывком прижался к Ивановым губам, отдаваясь царю своему каждым помыслом и чувством, и для Ивана Васильевича в жесте его было больше, чем во всех словах мира. А на будущее утро они поехали кататься на быстроногой, изукрашенной бубенцами звонкими тройке, и лазурь небесная простиралась над ними, и снег ломко хрустел под полозьями, и солнце дарило лучами яркими, и Федька хохотал громко и заливисто, и царь вся Руси вторил его смеху — ибо звезды небесные, волшебство имеющие, кого угодно счастливым сделают.