он – колдун, он – бог

он не проснулся. они не добудились его тогда утром, не добудились и потом. в их стае его уже не будет никогда. это было горе. но как и любое другое горе, это тоже в скором времени уложилось, утихло и затопталось множеством ног-колес, растащилось по углам и запряталось в тайники. волка больше не было, не было и горя по нему. громкого. в сердцах некоторых оно ещё жило и прощаться не собиралась. но приветственно салютовало осознание и садилось рядышком с горем. хотя осознание не салютует. никогда. осознание ступает босыми ногами по холодной крыше, оставляя за собой дорожку мокрых и грязных следов, осознание тихонько шуршит заношенным свитером и свисающими с него нитками до земли. осознание всегда очень тихо, не всегда неожиданно и всегда-всегда очень вовремя. оно никогда не видит, но всегда чувствует. твой страх, твою тревогу, твоё горе. и оно тихо садится рядом на покатой крыше, собирая спиной грязь и пыль с дымоходной трубы. оно садится рядом с тобой, горе. и вот вас уже двое. вас двое, вы молчите, меняясь ощущениями. он колдует без рук и глаз, он молчит и сидит рядом и этого уже достаточно. он забирает твоё горе и дарует осознание. он — колдун, он — бог. –знаешь, слепой… — начинает сфинкс. и его прорывает. его рвёт и наружу изнутри выворачивает. слова вырываются из глотки хрипло и задушенно, их словно кто-то силком тянет, а сфинкс просто не может сопротивляться. слепой. слепой молчит, но слова эти тянет. потому что он — колдун, он — бог и он хочет избавить единственное, что ему дорого от этого пожара с запахом гнили, что бурлит внутри. –он был мне дорог. он был для меня чудом. вампиром. но его самого для меня не существовало никогда — был только его образ, такой идеальный и совершенно надуманный. я его любил, слепой. понимаешь, любил. до дня его смерти думал, что любил его. а потом понял — я любил только блестящую и шуршащую конфетную обертку, сотканную из того, что показал мне он и что я сам нашел в нем. что в нем было и чего не было. но он все равно был настолько важен для меня, что иногда я переставал замечать других. да и вообще всех. он был всем в моих глазах. я скучаю. скучаю по этому чувству. слепого била мелкая дрожь, которую он уже не хотел скрыть. дрожь от слов сфинкса, что лились бесконечным потоком воды и шумели в ушах так же, как шумит стена дождя. он любил волка. конечно он любил волка. он не слышал почти ничего после этих слов. у него была надежда? он ощущал ее только раз до этого — когда в его жизни появился лось. и вместе с ним в груди поселилась надежда. а надежда — это ужасное чувство, она как вирус — раз поселится в груди и больше её не вытравить никакими ядами. а сфинкс продолжал говорить, шелестеть своим глухим голосом, в котором прорезались звонкие солёные ноты. он говорил всё громче и возбужденнее, он говорил о том, что было так важно для него и о чем он больше не мог молчать. иначе бы этот пожар, пожар в груди со стойким запахом гнили, потому что разожгли его от трупа, поглотил его с головой, сжёг его вместе с собой. и он махал своими фантомными руками, активно и возбуждённо. и руки эти ударяли слепому промеж глаз прямо как настоящие. руки эти были холодными до жути, холоднее слепого, хоть весь остальной сфинкс и горел как костёр. но это только потому что призраки всегда холодные. –я восхищался человеком, который казался мне героем. даже большим, чем лось. но он не был таким. но знаешь, даже несмотря на всё это, он всё равно хороший. есть, был и будет. навсегда в моей памяти… — и сфинкс замолчал. кончился запал. –ты бы так говорил, если бы знал то, что знаю я? — пробормотал слепой так тихо, что легкий ветер заглушил его слова, смешал их с собой и унёс на юг. но сфинкс всегда его слышал. –а что ты знаешь? — голос сфинкса стал ветром. его унесло туда же, куда и слова слепого — далеко на юг. –то, что ты тоже обязательно узнаешь. когда придёт время. и они вновь погрузились в молчаливый диалог. у них двоих всегда было так — молчание громче криков, фантомы рук бьют больнее металла, незрячие глаза видят всю душу насквозь. и никуда от этого не деться. в этом был их комфорт, в этом была их жизнь. та, где есть они — цельные только вместе. –и нет никакого волка — прошипел слепой, не замечая того, что мысли стали словами. что впервые за долгое время он первый нарушает молчание. его охватывает изнутри тот же пожар, что и сфинкса — яркий, жаркий, убийственный и ужасно вонючий. гнилой. только к запаху гнили разложившейся плоти его сердца примешивается отвратительная вонь ревности. она заглушает все и несет кажется на всю округу — этот запах скоро учует и сам сфинкс. как его объяснять слепой понятия не имеет. и не хочет. просто ревнует, просто сжигает сам себя, несчадно, от души полив осколки сердца и души керосином и лично подпалив их. намолчавшись, сфинкс продолжает говорить. –но знаешь, в чем главная шутка? я думал, что его любил и знал, что ему это не нужно. и прятался. прятал все в себе. а потом, сейчас, найдя все эти чувства понимаю — ничего, кроме детского восхищения геройством там и нет. не не осталось, а изначально не было. ни-че-го — произносит по слогам и замолкает. слепой напряжённо вслушивается в его дыхание. –он достоин этого восхищения, уважения. но не достоин любви. моей. я бесконечно тоскую по своему старому другу, по объекту своего бескрайнего восхищения, но я не нахожу ничего прекрасного в любви к нему. это просто ужасно и бессмысленно. но нахожу многое другое. под завалами своего горя и громких слов, на деле не означающих ничего я нашёл тихо шуршащие листы воспоминаний. фотографии, сделанные моими глазами. я недавно сидел и сортировал их. все в хронологическом порядке — слепой заинтересованно навострил ухо. он больше всего на свете любил то ощущение, которое он неизменно испытывал, когда сфинкс был его глазами. глаза сфинкса ощущались как свои собственные, а его слова как свои мысли о том, что он видит. когда видел сфинкс, видел и слепой. –эти фотографии памяти лежали под кучей похороненных мыслей, местами пожелтевшие от времени, те, что были в самом низу, или рваные по краям, когда были сделаны в порыве эмоций. эти фотографии были цветными и черно-белыми, они были рваными и склеенными, были с подписями на обратной стороне и без них. где-то подписи смазывались и нельзя было прочесть ни даты, ни слов, а где-то были подписаны даже часы и минуты, в которые было сделано фото. но все их объединяло то, что они были крайне и крайне важными. нужными. родными. душевными. они все шелестели у меня в руках и трепыхались, словно что-то чувствовали. потому что они и были моими чувствами. выраженными не в громких словах, а в молчаливых карточках. как молчалив тот, кто неизменно был на них изображен. и я их перебирал руками. руки эти были белее бумаги, а кожа на кончиках невыносимо длинных пальцев была настолько тонкой, что я весь изрезался об острые края фотографий. слепой слушал, не дыша, не следя за своей маской бесстрастия на лице. его брови взмывали вверх, а глаза широко распахивались. слепой смотрел на свои собственные пальцы, выставив их перед лицом — все в тонких, но болючих порезах от бумаги. он видел их также ясно и четко, как сфинкс трогал фотографии. видел он их яркими зелеными глазами, заволоченными прозрачной пеленой слез. –тогда я понял, что скрывается в моём сердце по-настоящему. что мне правда дорого, а что можно выкинуть на помойку и смело забыть. что можно сжечь и никогда по этому не тосковать. все громкие, дурацкие слова улетели прочь. от них не осталось и пепла. но фотографии, сделанные своими глазами, я хранить обещаю бережно и тщательно. потому что именно они отражают меня самого. они и есть мои истинные чувства. они и руки, которыми я их перебираю вечерами. бледные, холодные и тощие, но такие родные. также как и весь ты, слепой. покатая крыша дома не стала теплее за все минуты-часы, что они тут провели, только больше похолодела. слова уже не смешивались с ветром и не летели на юг, желая согреться там, подальше от своих до жути холодных хозяев. колдунов. богов. сфинкс несмело протянул бледные руки с паучьими пальцами к плечам слепого, словно пытаясь удержать того от неизбежного падения с крыши. слепой с благодарностью смотрел на него своими невозможно зелеными глазами. слепой всегда был властелином его сердца и отражением его самого. потому что он — колдун, он — бог. сфинкс всегда успевал сказать то безумно важное, что чувствуешь кончиками пальцев, но что нельзя выразить через все громкие слова. сфинкс никогда не был колдуном. и не был богом. но всегда был властителем сердца слепого, отражением его самого. потому что сфинкс — проницатель. он лучше бога. он — его чувства.