Так ведь, Нёвиллетт?
Стоит напротив зеркала, всматривается в своё же отражение — пытается понять самого себя, суть своих же чувств, да к должному ответу так и не приходит. Не понимает, когда успел пересечь ту черту, ту границу между безразличием и чрезмерной чувствительности к простому люду. Так странно: чувствовать весь спектр эмоций, но быть не в силах расшифровать их. За спиной его сотни, если не тысячи проведённых судов; Нёвиллетт покорно несёт долг справедливого судьи. И сколько же слёз людских было пролито в зале, и сколько же язвенных усмешек было им услышано. Каждое новое дело — момент для самоанализа. И лишь Леди Фурина, восседая на своём высоком троне, отличается от этой смешанной толпы. Подобна калейдоскопу, где осколки эмоций складываются в чудесный узор. Она радуется: растекается в озорной ребяческой улыбке, смеётся и пляшет; она злится: лицо искажается яростью, руки сжимаются в кулак, белеют от напряжения. Она… горюет? Нёвиллетт понимает, что слёзы никогда не омрачали её лик.«Слёзы? Умоляю тебя, Нёвиллетт! — Смех Фурины разнёсся по залу. — К чему здесь слёзы, когда на нашей палитре жизни существует множество других, более ёмких и чарующих красок? Горечь? Гнев? Радость! Неужели ты так хочешь утопить в солёной пелене всю гамму чувств?»
Сама по себе, эта Фурина де Фонтейн, была самой неординарной и по-своему очаровательной личностью во всём Фонтейне, если не Тейвате. Она — само олицетворение внутренних противоречий, театральной помпезности и детской нелепости. Нёвиллетт пытается прочитать её эмоции, её мысли, но каждый раз мирится с фатальным поражением. Де Фонтейн неуловима. «Пусть едят пирожные», — и зал расходится в оглушительных аплодисментах. Актрисе важно уметь поддерживать образ; важно уметь смеяться и плакать, грустить и веселиться. Фурина, увы, не исключение. Это её театр одного актёра, где выход из роли приравнивается смерти. Её ли? В нежные девичьи ладони вверены судьбы сотни тысяч невинных людей. Хрупкая тень сомнения скользит по юному лицу, но в то же мгновение гаснет, сменяясь на яростный, патетический блеск в глазах. Фурина ловко танцует на лезвии бритвы, балансируя между собой настоящей, живой и ранимой, и образом, на котором зиждется надежда всея Фонтейновского народа. И девушка прекрасно понимает это: Нёвиллетт не человек, ему не дано познать людские чувства так, как это даётся остальным; не увидит ни тени одиночества, терзающее её душу, ни отголоска страха перед пророчеством, омрачающее её пылкий разум. Но невзирая на свою нечеловеческую природу, Нёвиллетт постепенно учился понимать людей. Он замечает эти мимолетные нюансы, рисующие истинный портрет его Леди: её голос дрожит, когда речь идет о пророчестве, уголки губ содрогаются в неприятной судороге. И Фокалорс не солгала: Фурина, её людское «детище», стало оплотом силы и стойкости в этой бесконечно долгой драме. Впервые Нёвиллетт устыдился, отбросив привычное хладнокровие. Ложная бравада и вера в свою правоту слепили так, что за всей этой пеленой правду было увидеть невозможно. В этой девушке сочетались несочетаемые вещи: хрупкость и стойкость, нежность и железная воля. Это завораживало, манило к себе, с каждым разом разжигая всё более пылкое желание разгадать тайну ее настоящих чувств; она — бушующее море, прекрасное и опасное. Несмело, но Нёвиллетт протягивает девушке руку, с трудом сдерживая собственную слабость — виноват. Чувствует, как это терзает его душу; вбивает стыд ржавым гвоздем по самое основание. Взгляд девичий скользит по его хмурому лицу, изучающе, слегка непонимающе. Губы Фурины трогает едва уловимая улыбка, отличающаяся от сотни тех, что тот видел раньше. — Впредь, я бы хотел видеть Вас более честной, Леди Фурина, — Нёвиллетт чувствует чужую легкую ладонь поверх своей. — C'est la vie, — Фурина тянет его вперёд, — ничего обещать не могу. Занавес Фурины де Фонтейн ещё не упал, и свет софитов светит так же оспепительно. И в сердце её, почему-то, клятва звучит одна — научить его чувствовать так же ярко, как она сама.