Между

Тарталья себе никогда не лгал. Скарамучча — сумасшедшая сука. Он скалит зубы и с клыков капает яд. Он сверкает глазами, бросается язвительными фразочками как грёбаный профессионал, закатывает глаза и показывает факи своими тонкими длинными пальцами. Скарамучча скалится на собраниях Предвестников, не стесняясь ни Шута, ни Капитана. Он пропускает мимо ушей замечания и угрозы, опасно ухмыляется на заинтересованные взгляды Дотторе, язвит в ответ на подколы Синьоры, подмигивает ревнивому Панталоне. Скарамучча убедил когда-то их всех, что не чувствует боли. Тарталья знает, что это ложь. Всё он чувствует. Потому что сам Тарталья — юность играет в жопе, хочется доказать, что он достоин сидеть за этим столом — вступает в их перепалки. Так же разбрасывается сарказмом, так же ядовито улыбается и сверкает глазами. Тарталья Скарамуччу однажды так выбесил, что когда кончилось собрание и он шёл в свои покои в Заполярном дворце, его схватили за ворот и дёрнули за угол. Скарамучча со всей силы вдавил его в каменные стены дворца — плиты треснули, каменная крошка посыпалась на плечи с мягким шуршанием. Вдавил и что-то прошипел, но Тарталья хохотнул, гордо поднимая голову: — Ты так далеко — совсем не слышу, что ты шепчешь, Скарамучкинс. Скарамучкинс — от крохотулькинс. И он тогда привстал на носках и снова что-то зашипел, но Тарталья не слушал. Ему было восемнадцать тогда. А глаза Скарамуччи — твёрдые, сверкающие аметисты. Красиво. Но, всё же, аметист лишь полудрагоценный камень. Тарталье кажется, что это глупые мысли. Тарталья знает, что это глупый поступок — чуть склониться и прижаться к прохладным губам. Ему всегда было интересно: если он кукла, то тёплый ли он? Мягкая ли кожа? Промнётся ли она под нажимом пальцев? Покраснеет ли? И Скарамучча дёрнул его за ворот, резко притягивая ещё ближе, сразу прокусывая губу, слизывая, сглатывая горячую красную кровь. В Скарамучче играет любопытство, злость и желание проучить. Тарталье любопытно. И он не жалеет даже когда Скарамучча чуть ли не за шкирку тащит его в его же покои. Когда снова вбивает со всей своей немалой силы в стену, кусая нежную шею. Чистую, нежную, без единого шрама. Теперь — красную, кровоточащую, припухшую. Скарамучча краснеет. От возбуждения шея и грудь покрываются красными пятнами, кожа становится горячей, сминается под пальцами, а глаза теперь не твёрдый и холодный аметист они — подавленные ягоды черники — влажные, мягкие. Скарамучча не церемонится — срывает с Тартальи одежду, роняет на постель лицом вниз, вдавливает в мягкий матрас, проталкивает два пальца в горячий рот, толкается ими до самой глотки, собирает слюну со внутренней стороны щёк, а потом размазывает всё между ягодиц, оттянув одну из них, сразу проталкивая внутрь два. Тарталья болезненно стонет, закусывает простынь и думает, что лучше бы он лишился девственности немного иначе. Но не жалеет. Скарамучча растягивает, сука такая, умело. Быстро, без лишних нежностей, рассыпая укусы по выступающему хребту и плечам. Он больно сжимает талию, не даёт привыкнуть к члену внутри, сразу начиная толкаться. Даже не просто толкаться — долбить. Скользит ладонью — потной, горячей, — по животу, оглаживая кубики пресса, больно сжимает и оттягивает сосок под громкий стон Тартальи и тут же отпускает, но только чтобы сжать горло так, что темнеет в глазах, а в губах и голове пульсирует. И Тарталья может только подмахивать, стонать, кусать губы и бесконечно тонуть в своём удовольствии, крупно вздрагивая от оргазма. И даже не возмущается, но лишь потому, что не замечает, когда Скарамучча кончает в него. Это напряжение между ними не просто сумасшедшее — в край ебанутое — копилось с того момента, как Тарталья стал Предвестником. Они бы либо устроили смертоубийство либо… то, что устроили. На утро Тарталья проснулся с болью в пояснице и заднице, с засохшей спермой на бёдрах и саднящими по всему телу укусами.

* * *

Проходит всего полгода, но в какой-то момент они оба перестают сопротивляться. Их друг к другу тянет. Тянет не в области сердца, а пах к паху будто бы примагничивается. Между ними на собраниях искрит так, будто Электро Архонт одного из них, а то и обоих, пытается зашибить молнией. И слуги уже привычно в дни собраний стелят в комнате Тартальи простые грубые простыни. Проходит полгода и Тарталья сам вжимает зло шипящего Скарамуччу в постель, крепко удерживая. Скарамучча стар, умел в бою, но Тарталья сильнее — он удерживает его руки в крепком захвате, растягивает быстро, но аккуратно, пока шипение не сменяется рваными вдохами и выдохами на грани стонов, а тугие мышцы вокруг пальцев не станут сжиматься когда Тарталья вынимает пальцы и расслабляться — когда вводит. Скарамучча обычно до последнего не признаёт, что ему нравится. До последнего пытается сопротивляться и оказаться сверху и Тарталья иногда поддаётся, потому что после такого Скарамучча, насрав на всё, душит его почти до потери сознания и долбит, заставляя кончать раз за разом, чуть ли не всю ночь — выносливость кукольного тела. Но Скарамучча снизу — охуенно. Тонкая кожа на животе приподнимается, выдавая то, насколько глубоко член. Его задница мягкая и Тарталья растягивает ягодицы в разные стороны, жадно глядя на покрасневшую, растянутую вокруг его члена дырку. Скарамучча выгибается так, будто в нём вообще костей нет, сам насаживается с громким, низким стоном и пот катится по тонкой спине. Он шипит, когда Тараталья вжимается в него своими бёдрами, морщится и тихо матерится, когда внутри разливается сперма.

* * *

Шут — внимательный ублюдок — начинает их чаще ставить в пару. Приказывает залезть в Бездну или в какое-нибудь особо охраняемое место, чтобы что-то выкрасть. Суёт в руки папку с информацией на человека — цель, которую нужно похитить и допросить. Тарталья самый молодой. Скарамучча — хитрый. На все возмущения и по-настоящему яростные «Да я его терпеть не могу!» Шут лишь приподнимает брови и смотрит в глаза тяжело. Ничего другого не остаётся — они работают вместе. И Скарамучча оказывается мастером допросов. Он вгоняет под ногти раскалённые иглы, вырывает ногти один за другим, изящным движением окровавленных пальцев подзывает Тарталью и тот методично ломает кости, начиная с фаланг пальцев. У Скарамуччи ладошки могут потеть, но его пальцы остаются твёрже камня — один молниеносный выброс руки и он вырывает глотку. Скарамучча после пыток всегда сверкает глазами — адреналин действует и на него — и притягивает к себе Тарталью, больше кусает его губы, чем целует, а потом неизменно юркает за спину, бьёт по сгибу колена и Тарталья падает, прикрывая глаза, жадно сглатывая. Скарамучча оттягивает его за волосы, резкими движениями дрожащей руки сдёргивает с себя штаны и долбит в глотку. А когда они вываливаются из Бездны, покрытые кровью и ранами, их губы сталкиваются, зубы кусаются, пальцы не касаются ран, а изорванная одежда валится к ногам, а они — в воду на рифе Маска. И песок забивается в раны и задницу, липнет к влажной коже, остаётся влажными комками в волосах, но в такие моменты они могут думать только о тяжёлых вздохах, стонах и узости задницы. Они срабатываются — подстраиваются под движения друг друга, ловко меняются оружием во время боя, понимают намерения с одного взгляда, успевая уложиться во вспышку яркого света — отблеск молнии, сорвавшейся с кукольных пальцев. И она блестит, сверкает, переливаясь в каплях воды, на расплывающихся алых пятнах водяных клинков Тартальи. Они становятся… зависимыми. Все свои совместные задания они заканчивают со стояками в штанах, лихорадочно блестя глазами, предвкушая то, что будет после. Они не выходят за рамки, они их ломают, крошат, выбегают из них, с высокой колокольни наплевав на приличия. И Скарамучча, привстав на носках, сжимает холку Тартальи, впиваясь ногтями в кожу, тянет вниз, кусает губы, закидывает ногу на талию, забираясь на руки, пока под ногами хлюпают кишки, всего полминуты назад им же вырванные из тела. Он трётся пахом о живот, сам приспускает штаны Тартальи и, рыкнув, рвёт свои, резко насаживаясь до конца. Он сам движется, держась за плечи Тартальи, впиваясь в них ногтями, слизывая кровь. Стонут, а едва живой человек под ногами дёргается и Скарамучча морщится, молния легко соскакивает с пальцев и человек кричит, умирая, но они не прерываются, даже не оглядываются на него. Скарамучча неотрывно глядит в тёмно-синие глаза, жадные, но немного отстранённые. Он сгребает рыжие вихры в охапку, оттягивает голову, заставляя её запрокинуть и кусает, вгрызается в кожу над острым кадыком, чувствуя, как он скользит ниже и глотка вибрирует от стона. Их связывает лишь одно — кипящая, прожигающая сами кости похоть. Им нравится вместе сражаться, нравится глядеть на то, как в глазах друг друга безумно танцует азарт боя, как они ярко горят от жажды крови и как кончики пальцев подрагивают от предвкушения. Между ними поют и сверкают молнии, капает горячая красная кровь и кипит неуёмное, неконтролируемое возбуждение. Между ними и в самом деле кроме секса ничего нет. Когда они не стонут друг другу в губы и не сражаются бок о бок, то даже друг на друга не смотрят. Скарамучча зовёт его малявкой. Тарталья его — Скарамучкинс. И молнии снова искрят, но уже не те — сарказм и презрение.

* * *

Кадзуха красивый, спокойный с умопомрачительно красивой улыбкой. И его губы после рыбы, которую он приготовил — деликатес. Хэйдзо дикий, страстный, хитрый и с поцелуем он передаёт Скарамучче саке — отвратительно тёплое, но из-за лукавого прохвоста в разы более сладкое. Он не знает, что между ними тремя. Но Тарталью больше не хочется.

* * *

Чжунли — мечта. Даже после того, как вскрылась его ложь. Даже после того как оказалось, что он — Гео Архонт и древний дракон. И на ближайшем совете Предвестников он тянет Скарамуччу за угол — уже привычно — и тут же сгибается от удара по яйцам. — Проваливай, — шипит Скарамучча. — Мелкий ядовитый засранец, — так же зло шипит Тарталья и дёргает Скарамуччу за лодыжку, роняя на пол, наваливаясь сверху. Скарамучча бьёт в кадык, одним ударом ломает Тарталье челюсть, перекатывается, подминает под себя и снова от всей души хреначит по яйцам. — Ты с первого раза не понял? — Сука бешенная, — рычит Тарталья, отталкиваясь от пола, всем своим весом падая на Скарамуччу, с хрустом упавшего на пол. — Я вообще-то хотел сказать, что нам теперь не по пути, ты, ебанутый придурок. И Скарамучча замирает, смешно выпучив глаза: — Что? — из него вырывается вместе со вздохом, удивлённое и короткое. Тарталья, почувствовав, что Скарамучча больше не сопротивляется, выпрямляется, сидя на его бёдрах — так привычно — глядя в удивлённые глаза. — Я… — он оглядывается, неловко чешет затылок, и шепчет едва слышно, прекрасно помня, что в Заполярном дворце у всего есть уши. — Я встретил кое-кого. И это другое. Не так, как с тобой. Скарамучча бьёт его коленом — опять по яйцам — и сбрасывает, пока Тарталья, морщась, потирает себя между ног. — Я тоже. — Оу… — Чё пялишься? — тут же щерится Скарамучча. — Я те щас лупиты твои выдавлю если не перестанешь. — Не думал, что ты… — Тарталья встаёт, ероша волосы. — Ну… можешь так. — Завали ебало, — устало вздыхает Скарамучча и тоже встаёт, чеша затылок. — Я тоже не думал, что ты годен на что-то кроме секса. А потом он круто разворачивается и, широко шагая, уходит прочь. — Удачи, — тихо шепчет Тарталья. — Мелкий идиот.

* * *

— Баобэй, — мягкий вопрос, ласковое касание длинных пальцев к щеке. — Что-то случилось? — Я… — Тарталья накрывает ладонь Чжунли своей, мягко оглаживая костяшки, и растерянно оглядывается. — Кажется, я забыл что-то. Что-то важное. Чжунли хмурится и Тарталья — по привычке, совсем неосознанно — разглаживает морщинку между его бровей. — Забыл? Что значит «забыл»? — Будто бы я моргнул и всё пропустил. Всё пропало. «Хлоп» — и нету. Чжунли хмурится. Смотрит вдаль, будто бы что-то выискивая. — Может, тебе просто кажется? — Это было что-то про… — Тарталья задумывается, кусает губы, задумчиво сгибает и разгибает пальцы Чжунли. — Про… Про что же? Что-то важное. Я уверен. Это было важно. Это было про человека, — и трёт лоб, чтобы унять головную боль. — Невысокого. Ядовитого, — в глазах поплыло, в висках запульсировало. Чжунли ласковым движением откидывает прядь волос с его лба, касается губами виска и мягко тянет за плечи, укладывая буйную рыжую голову себе на колени. — Поспи, баобэй. Поспи и всё пройдёт. — Ты снова лжешь мне, да, сяньшен? Снова о чём-то не рассказываешь? — Правда опасна, моё море, — легкое касание к векам. — Отдохни.

* * *

Кадзуха — ласковый, умный и, вместе с тем, жестокий самурай отразивший лучший удар богини гроз. Хэйдзо — проницательный лис, обаятельный хитрец, умный до умопомрачения, задорный и весёлый. Скарамучча был удивлён, когда вернувшись домой — тем, что звал домом когда любимые помнили его — увидел свет в окнах. Когда в глазах, ставших родными, увидел узнавание. Нахида — лисица — оставила зёрна воспоминаний в их прекрасных головах. Обошла правила Ирминсуля и законы мироздания. Обнимая их, самих бросившихся к нему в объятия, Скарамучча был счастлив как никогда.

* * *

— Смотри! — Хэйдзо дёргает Скарамуччу за рукав и, подхватив Кадзуху под руку тащит их к прилавку. Он хватает воздушного змея, вертя его в руках: — Какой зверь! И так красочно! — Это суаньи, — мягко отмечает Кадзуха, уже передавая мору торговцу: — Удивительный зверь. Капитан рассказывала о нём. — Милый, — Хэйдзо притягивает Скарамуччу ближе к себе и Кадзухе: — А тебе что нравится? — Мне сойдёт любой. — А меня почему не спрашиваешь? — с мягким весельем влезает Кадзуха. — Я ведь знаю, что тебе приглянулась эта ласточка, — и впихивает Кадзухе в руки воздушного змея. Скарамучча задумывается, почёсывая подбородок: — Я бы хотел… — Сяншен! — всполох рыжих волос, звонкий смех, красная рубаха и Скарамучча замирает: — Смотри! Это как лев! — Это суаньи, баобэй. — Простите! Извините! — Тарталья летит вперёд, протискиваясь к прилавку, аккуратно отодвигает плечом Хэйдзо и хватает в руки ещё одного воздушного змея. — Куплю всех по одному и отошлю семье! Тевкру наверняка понравится! — Моя знакомая недавно учила своих дочерей делать воздушных змеев. Хочешь попрошу её научить и тебя? Высокий, статный мужчина — явно не человек. Глаза — разливы янтаря, глубокие, внимательные. Неужели тот Архонт, который решил уйти на пенсию? — А ты будешь учиться со мной? Я сделаю тебе особенного змея? — и весело подмигивает. — Тот чудак — Му Шэн — был бы доволен, получив такой! — Баобэй, — мягкая улыбка, тепло и ласка. — Не толкайся. И Тарталья вновь взрывается смехом, глядит вдаль, на вход в город. И вдруг сталкивается взглядом со Скарамуччей. Глядит в его глаза долго-долго, открыв рот, а потом сурово хмурится. — Баобэй, — изящная рука сжимает плечо Тартальи и Скарамучча забывает как дышать, столкнувшись взглядом с мужчиной. — Что-то случилось? — Я… — Тарталья всматривается Скарамучче в глаза, выискивая в них что-то. — Помнишь я говорил, что забыл что-то важное? — Ох, помню конечно, — мужчина с силой разворачивает Тарталью к себе и тот с трудом отрывает от Скарамуччи взгляд. — Ты вспомнил? Тарталья глупо моргает и растерянно хмурится — Скарамучча видит это в отражении в золотых глазах, неотрывно глядящих на него. — Я… — он чешет свой рябой нос и морщится: — Не знаю. А Скарамучча глядит в золотые глаза и читает по губам «Уходи». И во взгляде такая угроза, что он хватает своих мужей в охапку и тащит подальше, на ходу придумывая отговорку. «Влияние Бездны» — одними губами сказал тот человек. «Он может вспомнить». И ледяной пот реками бежит у Скарамуччи по хребту. Если этот рыжий олух вспомнит, то случится катастрофа. Но было неожиданно приятно знать, что Тарталья хотел его помнить. И было так же неожиданно приятно видеть, что он счастлив. Скарамучча целует Хэйдзо, крепче сжимая ладонь Кадзухи в своей. — Хочу сладкого, — выдыхает он, лукаво сверкая глазами. И Хэйдзо, задорно хохоча, подхватывает его на руки и мчится к лавочникам. Тарталья отходит от прилавка с охапкой игрушек и мужчина следует за ним, словно тень, поглаживая по спине, оберегая. Удивительно — но пока их истории не закончились плохо. А значит — есть шанс на «Долго и счастливо». И все они его достойны.