Доигралась

             Будь лапочкой. Окружи его заботой.       Соня закусывает губу, театрально-мягко склоняет голову на бок, наблюдает за отцовским силуэтом со спины сквозь решетку трепетно дрожащих ресниц — как по учебнику, — но всё естество внутри неё гулко звенит потревоженной струной, отголоском отдаваясь дрожью в руках и разрушая картонными стенами выстроенную смелость, когда Соня так с-трудом-легко обнимает отца и прижимается щекой к его крепкому плечу, — в груди тогда индевеет и с хрустом ломается что-то страшно важное, но Соня не отступает от своего глупого-глупого плана.       Только дышать забывает как.       Вениамин под её руками стынет зеркально, всей кожей чувствует несоответствие, непринятие чужеродной ласковости, — когда в последний раз он получал её не смягчающим обстоятельством, а просто так? — и Соня явственно ощущает его неуверенность в повисшей паузе, в окаменевших предплечьях, во вторящем её собственному неровному перестуку сердца, — но оборачивается отец уже с привычной улыбкой, словно и не было этих натянутых секунд — только за тонкой оправой очков в озерной глади голубых глазах медленно затухает удивление.       Соня себе удивляется ничуть не меньше, но глаза у неё ореховые, хитрые, тёмные и совсем-совсем другие.       От этого почему-то становится легче.       На минуту.       И своим настроением Соня манипулирует легко: то игриво подступает ближе, смыкает пальцы на чужом запястье, очаровательно вздыхает и заглядывает в лицо; то снова шагает назад, хмурится, шипами-колючками ощетинившись с ленивой злостью — змеиный танец, горячо-холодно, верёвочные качели, самый жестокий и надёжный способ привязки, и где только пряталось всё это столько времени?       А затем неловкая рука вздрагивает, кипяток ошпаривает обеспокоено протянутую отцовскую ладонь, и бумажные маски с её лица слетают в один миг, обнажая настоящее — испуганную и виноватую девочку, запутавшуюся в собственноручно раскинутых сетях, с планом, вышедшим из-под контроля, потому что под его влияние попадает и сама Соня.       Она ещё слишком юная для таких игр.       Маша её за собой утягивает цепко и учит управлению мужчинами с лёгкостью опытного укротителя, забывая, кто перед ней на самом деле и не считая необходимым предупредить о разнице между ухажёром и отцом.       А стоило бы.       Потому что нехорошо так долго разглядывать натянутую на сильных плечах ткань и цеплять взглядом плавный разлёт ключиц в распахнутом вороте рубашки — и пёстрый домашний фартук не вызывает милую насмешку, а лишь распаляет волнение, что удушливым жаром углей тлеет где-то за рёбрами.       Эти уловки работают в обе стороны.       Пальцы её на ожоге едва ощутимые, вновь непривычно ласковые, и Соня в небесную бездну глаз заглядывает проникновенно, высматривая проблеск недовольства и обвинения, — но Вениамин слишком идеальный отец, возвращает ей взгляд усталый и понимающий, и только жмурится, когда повреждённую кожу щиплет под прозрачной плёнкой мази.       И выдыхает легчайший стон.       И кажется, словно кончики её пальцев обжигаются в ответ.       Манипуляция — тонкая работа над чувствами, и главное правило: самому не попасть под рикошетный удар.       Но если долго смотреть в бездну…       И только обручальное кольцо на родительском пальце охлаждает этот пугающий пыл, не даёт страшному осознанию разрастись вширь и ввысь, якорем возвращает Соню на самое дно реальности: на их большой, до каждой тарелочки и царапины родной, кухне, залитой ярчайшим солнечным светом, не остаётся места даже для тени этих мыслей.       Только подобную лавину вряд ли можно остановить так легко — и это уже не по правилам игры, которые с небрежностью мастера тётя Маша набрасывает карандашными штрихами на восприятии, обнажает все рычаги и ниточки, за которые можно дёрнуть и потянуть, — это уже что-то глубинное, встревоженное в Соне её же собственными руками.       У них же теперь так много, — невероятно, безмерно много, — общего времени, и младшим оказывается проще: в их жизни отец возвращается быстро, крепкими нитками подшивает в их детство совместные воспоминания, словно никогда никуда и не исчезал: они привыкнут друг к другу, у них ещё много школьных проблем, завтраков и ужинов, магазинов и развлечений, общих фотографий и моментов заботы, и младшие сестры закутаются в них, как в мягкое одеяло, согреваясь теплом, которого в их отце за двоих.       Только вот… кто будет дарить всё это тому, кто лишился не матери, а супруги?       Вопрос, в общем-то, простой.       Ответ на него — ещё проще.       Но Соня же лёгких путей не ищёт — по возрасту не подходит: ей бы по ночам с тоскливыми мотивами в наушниках переворачивать всю свою жизнь с ног на голову и находить совершенно странные решения обычных ситуаций — и Маша с её наукой становятся спусковым крючком.       — Твоим отцом управлять проще простого.       попробуй, — шёпотом откуда-то из самой тёмной ямы, — тебе понравится       Помни лишь, что у этого ножа два острия.       И одно из них на рукояти.       Поэтому, когда Соня обнимает изувеченную отцовскую ладонь вмиг похолодевшими пальцами и, заглядывая в пронзительно-голубые глаза, неуверенно касается губами кромки ожога, — как в детстве: поцелуй и всё пройдёт, — Вениамин задумчиво и спокойно спрашивает, всё ли с ней в порядке — удобно, когда тесть работает психологом.       Игра заходит слишком далеко и управление в неопытных руках окончательно выходит из-под контроля, но Соня безрассудно продолжает — ревность, следующий этап и…       ты ничего не перепутала? такими способами точно можно заставить ревновать родителя?       Соня думает что да, можно, ведь у неё изнутри поднимается удушливая волна, когда кокетливые длинноногие красотки в меховых шубках и в облаке сладких духов воркуют с Вениамином в магазинах, умиляясь многодетному одинокому папочке, — Соне тогда хочется оскалиться, закрыть его собой и злиться-злиться-злиться, топать ногами и бить подушку, потому что… она же сохраняет его для мамы, да?       И ничего, что встречаясь, взгляды их высекают искры — у Веника глаза внимательные и добрые, но в их глубину Соня заглядывать опасается, потому что на дне даже самых светлых омутов обитает то, с чем справиться не получится, — и там её огненный запал гаснет мгновенно, засыпает и умолкает, загипнотизированный тем, что намного сильнее её самой.       И когда проклятый букет оказывается в её руках и Соня нетерпеливо разбрасывает всех своих козырей — да, бегемотик, спасибо за цветы, купи мне ещё наушники, а то мой папа жмот, к тебе переехать жить? ну, я подумаю, — то самое тёмное и страшное мелькает за тонкими стёклами очков.       и план вроде работает, но на минуту кажется, что Веник ревнует не так, как нужно ревновать отцу       доигралась?       Но тут же прячется, возвращая на место небесную синь, — девчонка грязно блефует, всё ясно, — и Вениамин лениво обнажает зубы, зеркально отражая её ход:       — У твоего бегемотика хороший вкус, — интонации ласковые, игривые, от таких по спине щекотно скользят ленты мурашек и щёки расцветают жаром, хотя не должны.       Более подходящего букета и не найти: жёлтые герберы — безрассудство, вечная молодость, и сиреневые лиатрисы — веселье, искренняя радость; ей под тёплые глаза и такие знакомые тёмные волосы — идеально.       Он бы и сам подарил ей что-то такое, если бы…       Вениамин хмурится и на Соню больше не смотрит.       А она теперь не уверена, что ей нужны наушники.       Соня уже вообще ни в чём не уверена.       И правила игры меняются без её ведома.       Рыбу они вечером чистят в четыре руки и на тёмной кухне сидят, соприкасаясь плечами, когда Соня прикладывает холодное к удару на скуле.       И перед сном, когда она меняет повязку на обожжённой ладони — они тоже близко-близко, и для холода места не остаётся, качели больше не раскачиваются, и окончательно становится понятно, что в её плане что-то пошло не так, когда Соня ловит себя на мысли — дарить ему заботу так же естественно, как дышать.       И Соня, оказывается, единственная, кто всегда целует его первой.       В щеку.       В висок.       В подбородок.       в ласковый рот       И, кажется, уже не играет.