love is?

***

Харитон Радеонович Захаров никогда не ошибается. По крайней мере он успевает заткнуть рот всем, кто хотя бы попытается сделать о нем неверные выводы. Для него совсем не представляло никаких проблем перетащить на свою сторону большое количество поклонников даже особенно не прикладывая для этого усилий. Как оказалось некая отстраненность от мирской суеты, приятный низкий голос и острый ум давали несколько очков для некоторых. А дальше уже и все само додумывалось и покрывалось своеобразной плёнкой флёра. И создавался тот самый идеальный для влюбленности образ. В него целиком и полностью не втюрился только один человек. Будто бы холодный к отношениям Дмитрий Сергеевич Сеченов. Он выстроил вокруг себя стену из фальшивых улыбок, добродушных приветствий и сухо выверенных указаний для многочисленных сотрудников. Те готовы были к самым ногам его упасть, чтобы взобраться вверх по карьерной лестнице. Лицемерили в открытую и нет, но с каждым разом заслужить место под солнце было очень сложно. Ведь все кто хотя бы понимал всю тонкость физиогномики и чужого характера то сразу бы догадался, что лизоблюдство в той или иной степени им не приветствуется. И лишь зная этот казалось бы очевидный факт Захаров часто был в выигрыше. Он знал на что идти, куда давить и как провернуть все что хотел без риска оказаться за бортом. Играл по чужим правилам, с легкостью подстраиваясь под именно тот правильный ритм. А нужно было лишь потратить время на анализ. Довольно простой между прочим. Все-таки именно для него, как оказалось, Дима был открытой книгой с некоторыми пробелами и засекреченными листами. Все же не все бывало так легко. Частенько все утекало у него из пальцев, перерастая в ссоры на пустом месте. Может дело было в подаче или чем-то другом. Тут уже только гадать и думать. Следить за перепадами настроения это как приглядывать за курсом валюты или ценами на продукты. Все зависело от каких бы то ни было факторов. Харитон не испытывал проблем с взаимодействием с людьми, но иногда случались затыки. Будто бы ни у кого их не было. И все же иногда хотелось быть лучше. Все же именно в этом и заключалась суть самого успеха. Хотелось сыграть на повышение, чтобы и влияние возросло. Как эффект замедленной бомбы с небольшим тлеющим фитилем. Так и появились чувства, от которых было уже не сбежать. И с ними приходилось работать каждый день, проживать и перерабатывать будто приходящие от новичков статьи. В попытках выбраться из этого топкого болота пришло понимание — в него затягивает все больше и больше. Сеченов был больше чем воздух. Он стал самим кислородом, таким опьяняющим при передозе и таким тяжелым при недостатке. Будто бы впился зубами, как вампир и пил кровь, а ему это было позволительно при любом раскладе. Такая вот непозволительная другим слабость, приятнее чем сладость съеденная на диете. С каждым укусом все лучше и лучше. Будто бы доза дофамина и серотонина вместе взятая. Дима же не знал о том, как непозволительно сильно влияет на своего близкого друга, но и сам стал зависимым. Ему импонировал чужой мозг, чужой подвешенный язык и чужая преданность своему делу. Он и сам того не замечая погрузился в эту так называемую любовь. И не понимал как с этим работать. Одно дело подмахивать бумаги, разбираться с проектами… А другое копаться в самом себе, вычленяя почему, как и зачем все это ему нужно. Именно сейчас. Вывод же по итогу было сделано великое множество, а сердце все продолжало и продолжало шалить. Будто бы ему совершенно все равно на своего хозяина, который даже пытался принимать успокоительные, чтобы меньше выделяться. Признание для самого себя было сравнимо с экзаменом, где ожидаемо ждал провал. И как выяснилось позже все же оказалось успехом. Вот не готовишься к нему, а у тебя бац и автоматом отлично в зачетке. И даже билет никто не слушает, а просто легким взмахом руки отправляют домой. Что забавно — пришло неожиданное облегчение. Будто бы перешагиваешь этот толкающий назад рубеж и наступает спокойствие. Вот только микстура счастья действовала недолго и пришло осознание. А как признаться и не получить отворот поворот? На первой попытке погорели оба. Ласточкину пришла гениальная затея показать свой новый проект и обязательно в рамках самого театра. Он от радости чуть ли не выпрыгивал из своего пестрого костюма, раздражая уставшие глаза. Да еще и тараторил так быстро, что голова начинала раскалываться после нескольких минут разговора. И ведь это предполагало затянуться на добрых два часа, но после просьб угомониться и говорить чуть помедленнее Стефан подозрительно быстро стушевался. Грозило это конечно потом обязательным взрывом ведь таким экстравертам тяжело долго держать все в себе. Особенно творческим. Тут ведь надо поделиться идеями, подробно рассказать о каждой детали, так еще и зацепить собеседника бесконечной лапшой на уши.       — Я тааак сильно тебя люблю, знал бы ты. Как… — поток красноречия погиб под натиском алкоголя и Сеченов не успел дослушать важную мысль. У него и самого перед глазами черти пустились в пляс, а голова кружилась будто вертолеты устроили парад специально для него.       — Как кого, Тош? Я не сильно сейчас соображаю и даже не могу понять в очках ты или нет.       — Они на тебе, Ми-тя.       — Прекращай меня так называть. Мало ли что люди подумают, — Дима потер переносицу и снял и правда надетые на него очки. Возвращать их хозяину он конечно не стремился вот так сразу. Потому просто прикусил дужку и стал ждать ответа на свой вопрос. А Захаров засмотрелся. Поплыл окончательно. Влюбился второй раз в такой пьяный и расслабленный образ, который практически никто никогда не видел. Все же они оба на всевозможных корпоративах позволяли себе выпить практически ничтожное количество алкоголя, который только и успевал окрашивать легонько щеки. Сейчас же они полыхали ало румянцем, а глаза блестели так будто то и гляди слезы польются. Может дело в освещении может дело в дымке из парфюма, который не выветривался из помещения сколько бы его не проветривай. Атмосферу театра даже ради важных гостей менять бы не стали. Таков вот исход.       — Как друга. Самого луч-ше-го.       — Когда ты говоришь по слогам то я начинаю чувствовать себя глупо.       — Ты и так глупый. И милый. Сеченов сделал вид, что ничего не слышал. Сделал вид, что сердце не сделало кульбит. И сделал шаг назад в своих порывах ответить на комплимент, вернув очки. И все же когда прикоснулся «случайно» к чужим пальцам то вздохнул. И если бы мог, то никогда бы не отрывался, схватил бы крепкой хваткой за запястье, потянул бы на себя и…наверное поцеловал бы. Но все осталось в бурной фантазии, которая догнала его в одиночестве на расправленной кровати. Пока он толкался в сжатую ладонь, шепча с придыханием имя уже получается не друга. Выдуманного им самим любовника. Вторая и третья попытка были уже гораздо лучше. И привлекли к тому же внимание случайных свидетелей. Так Штокхаузен случайно бросил взгляд на подозрительно сложенную бумажку и успел зацепить взглядом несколько строк, как получил несколько папок документов сверху. Дима же не придал особого значения вырванным из контекста строчкам стихотворения, но с особой нежностью запихнул их в свой дипломат. Так, на всякий случай. Захаров же обчихался от цветов, но был приятно удивлен, обнаружив неприлично дорогой букет у себя на рабочем столе. По не особо стандартному набору сразу же опознал отправителя, но списал все на майские праздники. Может именно для этого случая все и предназначалось. Дальше было конечно уже веселее. Они оба, конечно, не неопытные школьники, но все же иногда терялись в пространстве и мыслях. И стали проводить время чаще вместе. Все же успели немного отдалиться друг от друга после завершения вакцины от чумы и разбега по разным кабинетам. Ведь не приходилось больше практически целые сутки проводить рядом. Каждый занимался своим делом пусть то «перекладывание бумажек с места на место» или «погрязание по самые уши в пробирках». Филатова только с удивлением бровь могла поднимать, когда в лаборатории появлялся Дима и со слишком уж довольным лицом пристраивался рядом с Харитоном. И начинался задушевный для них разговор о научных делах. Ну и конечно же не бывало без споров. Как этого можно избежать, если два гениальных ума не приходят к общему частному? Тут только запасаться терпением, берушами и поддерживать состояние дзена. Следующие попытки погрязли в рутине. Они с легкостью протащили на себе и день рождение Сеченова, на который ему вручили одну из редких копий дневника самого Чарльза Дарвина с дерзкой подписью: «посмотри к чему привело развитие человечества. ведь оно сотворило тебя». Он конечно немного растерялся, бережно подхватил на руки и даже не успел спросить как и откуда это чудо взялось. Захаров будто бы растворился в воздухе и не объявлялся до конца дня. Даже не стал и после рассказывать сколько времени пришлось потратить, чтобы найти поставщика и сколько вытерпел Штокхазуен пока занимался переводом всех действий. Сопоставимую этому подарку награду Харитон получил позднее. Когда окончательно влился своим существование в жизненный ритм своего начальства. Перед долгой, важной и что самое главное выездной конференцией ему вручили часы. В них по большей части не было надобности, но весь смысл заключался в гравировке: «вечно твой, как это время». И тогда в голове прозвучал выстрел, звон которого преследовал до самого конца поездки. А ведь там и были метания туда сюда и желание позвонить посреди ночи чтобы услышать сонное ворчание и мокрые сны. Прямо как у подростка в самый расцвет его пубертата. Хотя будто бы Захаров был против. Он просто придирчиво осматривал испачканные нижнее белье и доводил себя до иступления в душе, тратя, наверное, всю горячую воду в отеле. Заветные три слова срываются только лишь в августе. В самый удивительно незагруженный понедельник. Сеченов комкает в руках бумаги, смотрит в пол, переминаясь как растерянный школьник, и бросается ими прямо в лицо.       — Я люблю тебя, — В голову ударяет заряд серотонина и Харитон чуть ли не впервые в жизни глупо улыбается. Он даже не замечает, как пропадает из лаборатории Филатова, напоследок хихикнувшая.       — И что же раньше молчал?       — Много думал.       — Тебе это вредно. Под жарким августовским солнцем, проникающем в окна и ласкающим своими лучами засыпанные приборами столы, они прикасаются друг к другу и забывают обо всем. О том что под потолком несколько камер, записи с которых стыдливо пришлось потом подчищать. За первым неловким поцелуем следует второй более жаркий. Третий уже напористый, а пятый неприлично страстный. Дима сам себя не узнает, когда со стоном прижимается поближе, вдохнув еле уловимый запах одеколона с чужой шеи. У него и перед глазами все плывет, что даже руки начинают дрожать и колени плавиться, как забытый в тепле шоколад. Ему много и мало чужих пальцев, но он не отбегает и не отпускает. Вцепляется как утопающий за единственную соломинку, пока ему в ухо вторит хриплыми вздохами Харитон. Когда между ног становится влажно, а в голове шум затихает, запустив туман, то постепенно приходит осознание.       — Вечером я к тебе зайду за остальным.       — Буду ждать.