//Кто-то закрутит провод на клеммы Кто-то замутит новые темы Кто-то понты, а кто-то маньяк Кто-то как ты, кто-то как я//
Аня не помнила, когда последний раз ела и её не тошнило. Она не помнила времена, когда её ещё не душил хриплый кашель по ночам или она не вливала в себя обезболивающее, мучась от нескончаемой головной боли. Просыпаясь с утра на диване, она шла в ванную и в сумерках долго вглядывалась в белое осунувшееся лицо, силясь понять, надо ли дальше жить эту жизнь и стоило ли сбросить всё до заводских настроек. Или просто сброситься — эту заметку она взяла пока только на карандаш. Она обманывала себя причинами болезни, спихивая на переедания или недоедания. На самом деле, её тошнило от себя, от своих чувств и от поступков. Просыпаясь в пустой квартире, она оставляла шторы закрытыми, а телефон даже не снимала с беззвучного. Она больше ни с кем не общалась и никому не отвечала, кроме как по работе. А выходя из чатов, ложилась обратно в кровать и к двум ночи забывалась до следующего утра, просыпаясь на мокрой подушке. Она никого не касалась и никто её не касался. Ни физически, ни эмоционально. Только к вечеру она вспоминала, что у неё есть голос и, вообще-то, кошка. Перед ней только вину ощущала, вслух просила прощения и снова замолкала. Иногда шутила в голове, что если бы она стала куклой, то безусловно на её упаковке была бы надпись «говорит, если нажать». Она испытывала удовлетворение от того, что так сложилось. От того, что жить не хотелось в принципе и не было ничего больше, кроме работы и тренировок. Что не было ничего, что могло бы тронуть её душу, отозваться в сломанном сердце и избитой душе. Так ей и было надо.* * *
Саша пролетает по льду мимо, пуская холодный ветер по коже, и по загривку пробегает табун мурашек. Раздаётся стук, затем — удар распластанного на льду тела. И как бы ни хотела, Аня не может его проигнорировать — она на него оборачивается и заламывает руки. Смотрит на красные волосы, разметавшиеся, словно рябина на снегу. В морозы она особенно сладкая — холод разрушает ягоды и убивает горечь, оставляя одну лишь сладость. Рябину едят вороны и топчат неблагодарные дети. Саша продолжает лежать на холодной поверхности, смотрит в потолок, и не выходит не вздрогнуть — она вдруг хрипло смеётся и вытирает слезинки, заливаясь всё больше. — Я снова у твоих ног, — бросает фразу. — Упиваешься? — Чем? — искренне не понимает Аня и хмурит брови. — Моей ненавистью. Аня теряется от сказанного. Она тупит взгляд и роняет его на кипенно-белый лёд. — Я бы не хотела, чтобы ты меня ненавидела. Саша сверкает своими ведьминскими зелёными глазами, за которые Аня и душу готова продать, да не возьмёт никто такую дешёвку. У когда-то самых тёплых и родных глаз выражение настолько холодное и неприязненное, что отвернуться хочется и оттирать свою шкуру до красноты, пока с кипятком не сольётся в канализацию. Саша улыбается, облизывая губы и прикрывая глаза, и снова смеётся, как с самой смешной шутки. — О, ты не хотела? — высоко тянет Саша, презрительно её оглядывая. — А я тебя не ненавижу, можешь не переживать. Мне на тебя похуй, свинья, — говорит и уносится в противоположный конец катка.* * *
Для Ани это было ценно. Было ценно хотя бы немного ощущать своё тело – в последнее время это то немногое, чем она довольствовалась помимо апатии и ненависти к себе. Она гоняла себя каждый день так, что даже кости гудели, а мышцы отключались от усталости. Аня продолжала вкатывать программу раз за разом, особенно громко прикладываясь об лёд, когда летела с очередного прыжка. Ни на теле, ни в нём самом живых мест больше не осталось. Но можно было надавить на гематому, убить себя в зале до трясущихся конечностей или въехать в борт. В такие моменты она начинала понимать, что в ней остаётся ещё много живых мест, куда можно бить.* * *
Аню лихорадит. Трясёт каждую из её косточек и мышц, трясёт всю — как прокажённую. Она не понимает, на грани ли она припадка, но она всё же падает на своей кухне и начинает плакать, крепко сжимая телефон в одной руке и зарываясь в растрёпанные волосы другой. Она игнорирует уведомления по работе. Она ненавидит Четырнадцатое февраля настолько же сильно, насколько сочетание цифр «1402» и себя. Она не спала эту ночь. Кажется, прошло две недели, оказывается, почти два месяца. Она бьёт костяшками паркет, заводя руки повыше, и белый становится красным. Как рябина на снегу и как волосы Саши. Она тонет в своей боли и пустоте. Она чувствует, что в погоне за правильным решением она не приняла никаких. Аня закуривает и отбрасывает от себя пачку, проигнорировав упавший на джинсы пепел. Сигаретный дым нежно касался губ, любовно обволакивал черты лица и скользил по скулам, как когда-то Сашины пальцы.* * *
— Ну вы ведь понимаете, что самое лучшее, что вы можете для неё сделать, — это и дальше не появляться в её жизни? — спокойно спрашивает терапевт. Этот вопрос прошибает. Она упирается взглядом в стену, и всё начинает плыть. — Я не хочу думать о том, что это навсегда. Куска меня нет. Меня нет. Жизни нет. Мне невыносимо. Разве так должно быть? Я сейчас чёрное пятно в её жизни. — А разве это не ваш выбор? Комок застревает в горле, и она старается не дышать, чтобы хотя бы вслух не разрыдаться и не взвыть. — Я привыкла считать, что мы все плохие в чьей-то истории, — отвечает она. — Насколько хуёвым для меня было открытие, что люди порой просто плохие. И что ещё хуже — что я сама такой человек. — Я знаю вас много лет, — тянет терапевт и заглядывает в глаза. — И сейчас не узнаю. Это не в моей этике, но я впервые ощущаю боль и сожаление не за вас. На ваш же счёт у меня растёт разочарование. И сожаление тоже — за то, кем вы стали. Аня молчит. — Более того, вы решили совершенно бессмысленным способом искупить вину. Или себя наказать? — Я её не искуплю, — тихо отвечает. — Значит, второе? — раздаётся логичный вопрос. — Я не наказываю себя. — А как это называется? — терапевт показывает на её ноги и руки. У неё нет ответа, потому что не сходящие полосы от ногтей видно на каждом открытом участке тела.* * *
— Засунь свои чувства в консервную банку. Прибереги на будущее, авось пригодится, — выплёвывает Женя и толкает плечом, проходя мимо. — Меня от тебя тошнит. У них с Женей много общего. Аня не выдерживает и выбегает на улицу, дышать. В карих глазах отражается темнота вечера и ядовито-жёлтый свет лампочки на крыльце подъезда. Она кусает губы и падает прямо так в сугроб в надежде замёрзнуть насмерть. Снег засыпается в ворот короткой куртки и карманы, попадает в обувь, и она обжигается этим холодом, сжимая зубы. Делает ебучего снежного ангела, проходясь руками по глыбам. Мороз кусает щёки, выбивает дыхание, и Аню знобит. Ей становится легче, когда немеет лицо и тело, а от слёз остаются замёрзшие дорожки. Она не будет думать ни об Алёне, ни о Соне, ни тем более о Макаре. Не будет.* * *
Сердце пропускает удар, когда её приобнимает Макар и усаживает в свою машину. Её снова тошнит, её внутренности снова скручивает. Солнце наконец не только светит, но ещё и греет. Февраль опускается нежной и мягкой субстанцией – обволакивает душу, высвобождает улыбку, заставляет жмуриться, глядя на небо – голубое-голубое. Всех, кроме Ани. Аня жить не хочет и ненавидит скорый приход весны. Февраль и март всегда были самыми ожидаемыми, но болезненными. Так сложились обстоятельства. Так складывались её триггеры. Саша осторожно принимает руку и не смотрит никуда, кроме как на чёртового Макара. А Аня злится – не на них, на себя. Она хочет пробить грудную клетку и вырвать то, что было на месте сердца. Она срывается. Она идёт к ней, выпуская изо рта клубящийся пар на каждый рваный шаг. Зелёные глаза встречаются с карими. Саша поворачивается на неё. — Да сгинь ты уже наконец, — устало и раздражённо кидает Саша. — Мы можем поговорить? Я не займу много твоего времени, — мямлит Аня, Саша – ухмыляется. — Много чести. Сказать что-то хотела? Аня сжимает кулаки. Тело уже начинает трясти. — Я понимаю, как это выглядит. Пожалуйста, дай мне две минуты. Объяснить. И я пропаду из твоей жизни, если ты всё решила и тебя мой ответ не удовлетворит. Я просто хотела попросить… — Не верь, не бойся, не проси, — хмыкает Саша. — Мой тебе дружеский совет. И как-то думай головой побыстрее, чтобы в следующий раз не вести себя как конченная, а потом придуриваться такой несчастной и заинтересованной. Она закрыла за собой дверь машины, отрезая диалог. Вдруг окно опустилось. — И кстати, — показались зелёные глаза. — Ты права. Я всё для себя решила и больше терпеть твои выходки не собираюсь, поэтому, будь добра, не появляйся в моей жизни. Аня, я правда тебя ненавижу и злюсь, но по большей части мне на тебя с высокой колокольни. Лимит исчерпан. Ты поступила по-скотски. Хватит мелькать здесь, ты меня раздражаешь. Окно начало подниматься. — Не планировала говорить тебе так много, ты этого не заслуживаешь. Моего внимания в смысле. А всех слов – очень даже. Макар тронулся с места, а Саша вмиг потеряла к ней какой-либо интерес, полностью переключаясь на диалог в машине. Аня решила, что никогда больше не вступит в серьёзные отношения и её надо было изолировать от общества ещё в семнадцать.* * *
Кто бы что на форумах ни писал, зелёный — её любимый цвет. Цвет бесконечного лета и знойного майского вечера, цвет свежей буйной листвы и светящейся на солнце утренней росы. Цвет дождя, полевых цветов на диких лугах и возвращения к жизни после затянувшейся непроглядной зимы. Цвет давно позабытых красок, от которых осталось лишь отсутствие цвета. Цвет травы, на которой они сидели. Цвет атласных лент и шуршащей упаковки шикарных цветов, которые Саша ей дарила. А ещё цвет её глаз. Самых красивых, добрых, заботливых, любимых и нежных глаз. Она видела зелёный закрывая глаза. Она видела его же, просыпаясь с зашторенными окнами. Она видела его на обоях над её постелью, в рамках фотографий и самых тёплых воспоминаниях. Она увидит его вновь. Без права на ошибку.* * *
— Алина, я так больше не могу, не могу! — воет она в трубку телефона, стирая ладонью залитые слезами щёки. — Меня сейчас разорвёт на кусочки, я такая дура. Я сейчас ей позвоню. — С какой целью? — сухо спрашивает Загитова на том конце. Её голос скрипит, словно нож по стеклу. — Поговорить. — О чём будет этот разговор? Зачем? Она всхлипывает и задыхается: — О ситуации, о чувствах, я очень скучаю, — зарывается она в свои волосы. — Я такая дура. Мне ничего больше не нужно, ничего! Я не могу. — Вы же уже разговаривали. — Я понимаю, но я не могу. Меня тошнит круглосуточно, я от тоски сейчас умру. Мне нечего терять, я уже её потеряла. В ней был смысл. Слёзы, горячие и самые настоящие, что в ней было, катились по щекам. Она зажимала себе рот и крепко жмурила глаза, чтобы хоть как-то успокоиться. Сердце бешено колотилось в грудной клетке, гоняя кровь, но воздуха не хватало. Кажется, у неё кружилась голова. — Я не знаю, что мне делать. Я хочу себя убить. — Сейчас сосредоточиться на работе. Ты можешь на неё влиять, она зависит от тебя, а не ты от неё, — проговорила Загитова. Наконец её тон немного смягчился. — Что поменялось? Что с тобой происходит в последнее время? — Я так больше не могу. Я не знаю. Я не могу, во мне тоски на сто лет вперёд. Мне просто плохо без неё. — А ей? Она промолчала. В груди ещё теплилась надежда, но с каждым днём и взглядом-молнией она таяла как ледышки в оттепель. С приходом весны её не станет вовсе. — Так больше нельзя, Ань, — уже тише добавила следом Алина. — Постарайся это прожить. Я не знаю, что с тобой будет, если вы снова встретитесь, а ей уже не нужно это будет. Она сжала в кулак ткань пижамы. — Мне неважно, что со мной будет! Неважно! — рыдала Аня в трубку. — А с ней? — раздался вопрос. Аня сжала зубы и приложилась затылком о стену. Перед глазами заплясали звёзды. — Я могу что-то сделать для тебя? — послышалось из телефона после продолжительной паузы. Она покачала головой, будто Загитова её видела. — Нет, — хрипло ответила она. — В понедельник у меня самолёт. — Куда? — недоуменный тон. — По работе. В Париж.* * *
//Разные ночи, разные люди
Хочет - не хочет, любит - не любит
Кто-то отстанет, кто-то соскочит
Кто-то устанет и перехочет//
Она сидела в самолёте. Её знобило. В подрагивающих руках лежал почти разряженный телефон. 17:25 Вылет в 17:30. Члены экипажа уже готовились покидать аэропорт. Где-то тихо плакал ребёнок и носилась стюардесса, пытавшаяся уместить пассажирский багаж. 17:26 Самолёт трогается с места, Аню передёргивает. До вылета остаётся четыре минуты, и она разблокирует экран, глядя на фото обоев. Думает. 17:27 Самолёт начинает движение. Зубы стучат, кажется, так громко, что соседи слышат, а сердце начинает снова устраивать американские горки. Её снова тошнит. 17:28 Слабость и ледяной холод пробирают до костей, и её трясёт, когда она открывает чат в телеграмме, в который заходит последние полгода каждый день. Она нажимает на знакомый контакт и на символ трубки рядом с иконкой. Пятнадцать минут превращаются в две минуты. Чтобы не помешать. Чтобы дать сбросить трубку. Чтобы самой никуда не деться с подводной лодки. Идёт гудок, второй, третий… Её настоятельно просят убрать телефон. Когда самолёт выкатывается на взлётную полосу и начинает разгоняться, раздаётся ещё один гудок. Железная махина достигает максимальной скорости. В трубке вместо гудков раздаётся громкая тишина, и дыхание резко перехватывает. — Алло? — звучит надрывно её собственный голос, и слёзы сами градом начинают стекать вниз. В ответ не раздаётся ничего, кроме сухой ухмылки. Но трубку не кладут.