О ревности и зайцах

В этом июле — их июле — было бесконечно жарко, пахло шиповником; из темной высокой травы проглядывали жарки, лютики и какие-то еще цветы, голубые, названия которых Мастер не знал. Он полюбил лежать в окружении лепестков и сердито гудящих шмелей с мохнатыми пузиками, перепачканными пыльцой, и слушать вечность. Всем сердцем за это он был благодарен Маргарите, которая в один из дней в пыльной, раскаленной на солнце Москве, всплеснула руками и сказала: — Это просто невозможно! Так нельзя, понимаешь, нельзя! Мы едем на дачу. Она сама собрала его вещи, почти вытолкала из дома, вызвала авто и увезла куда-то далеко, в область, где в глуши березовых рощ затерялся аккуратный голубой домик с застекленной верандой и старенькой, глубоко дореволюционной мебелью, выкрашенной белой краской. — Нет, это не мужа, она моя, — с гордостью сказала Маргарита, когда Мастер спросил, не опасно ли им здесь находится. — Он тут даже ни разу не был. Дни стали длинными, томными, наполненными стрекотом кузнечиков и особым гулом жаркого летнего воздуха, вкусом малины с куста, запахом речки и росчерками крохотных ящерок, приходивших греться на ступени крыльца. На какое-то время Мастер даже малодушно бросил писать, но затем вспомнил, что Воланд обещался приехать через несколько дней, и начал носить папку с листами всюду с собой, хотя это не особо помогало. Вдохновение не покинуло его, но желание жить, скользить в моменте, вынимать травинки из волос Марго и бросать камешки так, чтобы отскакивали от воды, было сильнее. «Завтра, завтра сяду», — повторял он себе, но всякий раз, неизменно нарушал обещания. Будто чувствовал, что каждая новая буква приближает его к беде. Однако до нее было еще не скоро. Быстрее случился приезд Воланда, обставленный, как и все в его жизни, с шиком, — по разбитой колее промчался черный как ночь, автомобиль без единой пылинки на глянцевых боках, и остановился ровно у калитки. Из него вышел, как обычно, с иголочки одетый Воланд, и воткнул трость в землю так, словно она стала его собственностью. Во всем своем черном и многослойном он был так чужд этим жарким летним дням, стрекозам и бабочкам, что Мастер сжалился над ним и одолжил ему свою светлую рубашку и брюки. В чужой одежде Воланд поблек, но не растерял искр в глазах и живой мимики. Черный автомобиль уехал, оставив их втроем на краю света. Теперь никто (разве что далекие соседи из деревни) не мог осудить их. — Будем с вами, как Маяковские, — заговорщически шептала Маргарита, принимая поцелуи то одного, то от другого. Ее глаза теперь светились вдвое ярче, и Мастер с грустью отмечал, что, кажется, его любви было недостаточно, чтобы питать бесконечную электростанцию ее сердца. Впрочем, назвать чувства Воланда к Маргарите любовью он не мог. Это, на его взгляд, было уважение, восхищение, забота — обернуть пледом, когда вечерний воздух пропитается холодом; выйти из утреннего тумана с плошкой ягод и вручить их вместе с поцелуем в щеку, — но никак не любовь. Наверное, это было не так уж и важно. Он хотел бы спросить об этом самого Воланда, но все забывал, потому что во время их долгих прогулок всегда находились более важные темы. Они исходили все окрестные поля и леса и исследовали каждый глубокий овраг. На сельском кладбище они долго лежали в высокой траве у покосившегося креста и обсуждали французский экзистенциализм, а потом в соседней роще Воланд, балансируя на коряге, читал ему вслух что-то из Бодлера, пока не оступился и не упал в его объятия. Забыв об экзистенциях и строчках, он долго целовались, лежа на земле, оставляя на своих рубашках зеленые пятна. Тем вечером они сидели на веранде, слушая летнюю ночь, и Маргарита лежала между ними, распростертая, почти обнаженная в тонкой ночнушке, и ее кожа светилась, точно смазанная волшебной мазью. Мастер гладил ее длинные прекрасные ноги, а сам с болезненно сжимающимся сердцем слушал звуки чужих поцелуев. Он казался сам себе здесь лишним, и уже хотел встать, но его остановил тихий голос: — Прошу, останетесь, — Воланд тянул к нему руку, а на его груди лежала Маргарита, прекрасная и бледная, похожая с распущенными волосами на русалку. Послушавшись, Мастер вернулся и стал за его спиной, а затем, не выдержав, опустился на корточки, припав к его уху и шее. Там, у этих ориентиров, он и встретил губы Маргариты, извиняющиеся за невнимание, целующие сладко и нежно. Ни на что большее они в ту ночь не решились. Казалось, что любая спешка разбила бы их хрупкий летний мирок, погубила бы и полевые цветы, и косые лучи утреннего солнца, падающие на пол веранды, и запах старого дома, прогретого солнцем. Воланд всегда вставал раньше всех, в нем кипела какая-то неуемная энергия, которая толкала его лазать по деревьям, бить палкой траву и куда-то вечно бежать, точно пытаясь скрыться от чего-то. В это бегство по миру или от мира он вечно тянул за собой Мастера. В прямом смысле — за рукав, жилет или пальцы. Вот и в тот день они, пока Маргарита читала, убежали, влекомые нескончаемой силой, в запущенный заросший сад, и Воланд, вручив Мастеру рукопись, наказал тому писать, а сам начал таскать старые ветки и траву. Через пару мучительно давшихся строчек Мастер понял, что тот строит шалаш, отложил листы и бросился помогать. В конце концов, у них вышло что-то вполне пристойное и просторное, крытое травой и выстланное мягкими ветками. Хихикая, как дети, они забрались внутрь, и тишина там была такой полной, словно все вокруг перестало существовать. Вскоре в их маленькое царство серо-зеленого света пришла и Маргарита. Ее все затеи Воланда приводили в дикий восторг, и Мастер чувствовал от этого… он не хотел думать, что это ревность, но то была она, правда кого и к кому он ревновал было совершенно непонятно. Возможно, всех ко всем сразу. Перебирая волосы лежащей на его коленях Маргариты, он смотрел то на нее, то на Воланда, и ему начинало казаться, что они как-то сговариваются за его спиной, думают о нем плохое и неровен час бросят его одного в клетке из веток и листьев. Умом он понимал, что это глупость, бред, но сердце, трепетное нежное сердце насылало на него те черные мысли. За несколько минут, что они все сидели в задумчивом молчании, он так измотал себя, что готов был убежать, лишь бы оказаться подальше и от шалаша, и от своих… кем бы они ему ни были. — Не надо, — прошептала вдруг Маргарита, разглаживая пальцем морщинки на его лбу, а потом поцеловала, кротко и с чувством, точно старалась этим поцелуем что-то сказать. А затем и Воланд поцеловал его так же, едва не столкнувшись с Маргаритой головой. В его движениях чудилась печаль. И после этого все слилось вместе — их общие поцелуи; торопливые движения; Воланд со смехом потирающий ушибленный о стену шалаша лоб и целующая его грудь Маргарита; смятая одежда; дыхание — быстрое, прерывистое, одно на троих; и руки, руки везде, в таком беспорядке, что не различишь, где чьи. Впрочем нет, пальцы, вошедшие внутрь, Мастер узнал — это был Воланд, а ладонь, легшая на его ствол определенно маргаритина. Они окружили его, объяли со всех сторон и пригвоздили, словно бабочку, не давая пошевелиться. Кого и к кому он ревновал? Теперь уже точно было непонятно. Воланд вошел внутрь него, когда сам Мастер был внутри Маргариты, лежащей на земле, и они все втроем застыли. Шевелиться было почти невозможно и не хотелось, хотелось лежать так и ощущать… У входа в шалаш остановился заяц — совсем молодой, весеннего помета, пушистый и трогательный. Он посидел немного на фоне кустов сирени, глядя на них и дергая смешным носом, а потом помотал головой и ускакал. Все трое прыснули. Этот смех — общий, один на троих — сплотил их, как показалось Мастеру, сильнее, чем взаимопроникновение, ласки и поцелуи. Опомнившись первым, Воланд мягко потянул его за бедра, принуждая подняться. Мастер хотел было протестовать, но Марго поняла замысел и, поднявшись с земли, встала на локти и колени. Они снова соединились, слились, и у Мастера за спиной теперь был жар груди Воланда, берущего его медленно и с оттяжкой, а впереди, в районе паха, тепло ягодиц Маргариты и ее лона. Мастер был почти обездвижен и чувствовал себя распятым между врывающейся в него жесткой плотью и мягкой податливой влажностью, принимавшей его самого. Кажется, он стонал или ругался и попеременно падал на жилистую безволосую грудь Воланда или изящную спину Марго. В голове у него все смешивалось и крутилось. Кого к кому он ревновал? И — самое главное — зачем?.. Они с Воландом помогли излиться друг другу руками, лежа на полу и целуясь, а затем вместе — Марго, лаская ее с двух сторон, проникая пальцами, вылизывая соски и лаская то самое место, где у женщин крылось наслаждение. После они так и остались лежать втроем — Маргарита в центре, — измазанные землей, с веточками в волосах, положив мятую одежду себе под головы. Что-то неуловимо изменилось между ними и одновременно ничего. Если в Москве были только поцелуи, то здесь, среди природы, правильными и ясными должны были стать занятия любовью. И стали… стали бы. Мастер думал, что они повторят все произошедшее ни раз и не два, но утром Воланд засобирался в дорогу, точно сделал все, что хотел. — Говорят, в Москве похолодало, — проговорил он, застегивая запонки, вновь закованный в чуждый всему живому строгий костюм. — Поедемте! И протянул руку Мастеру. Маргарита как будто его не интересовала, он звал только его — его одного. И зачем было его ревновать… Он колебался секунду, которой хватило, чтобы только бросить взгляд на Марго и виновато отвести его обратно, а затем вложить свои пальцы в ладонь Воланда. — Не забудьте рукопись, mon ami, не забудьте рукопись, — повторил Воланд и, сверкнув глазами, вышел. Июль — их июль — закончился и больше не вернется. Никогда.