Беспокойство

      Усталость наваливается неподъёмной тяжестью в конечностях, растекается и заполняет собой всё существо Сатору, как только вода горячо и желанно окатывает с головы до ног. И он становится совсем неподвижен принимая долгожданный душ, выкрутив напор до предела, чтобы перебить усталость граничащую с болью и хотя бы ненадолго выбить шумом все мысли. Вода бьёт упруго и местами хлёстко, но это почти не ощущается. Сознание вяло пытается сосредоточиться – бесполезно, отдалённо чувствует лишь то, что вода приемлемо горячая, как обволакивает теплом. Это усталость. Хотелось бы успокоиться этими словами, но нет. Ты просто одна грёбанная рана. Подначивает сознание и Сатору с злой досадой шипит на собственные мысли, упрямо собирает немного концентрации. Виски пронизывает тонкой болью. Слишком много нагрузки, ещё немного и его мозги точно поплавятся, но вода уже услужливо слизывает часть этой боли, притупляет, отвлекает и тушит почти дымящую голову. И Сатору утомлённо прикрывает веки, вслушивается в ощущения и кое-что действительно различает, чувствует, когда вода потоком стекает на стопы, местами колко попадает на тонкую кожу, от чего её сразу хочется растереть. Взгляд соскальзывает в ноги следом за этим ощущением, рассматривает вздутые на стопах венки, медленно шевелит пальцами ног, улавливает как сами ноги отзываются гудением и невыносимо хочется лечь, хотя бы присесть, пусть даже в душе. Однако желание остаётся невоплощённым, потому что если он сейчас сядет, то больше точно не встанет не способный совладать с обычной силой притяжения. Остаётся только стоять лениво подставляясь под горячую воду и проходит не меньше получаса прежде чем появляется немного сил, чтобы поднять руки, да намылить волосы. Пальцы массируют кожу головы, зарываются в светлые пряди, до приятного сжимают у корней и даже как-то жить начинает хотеться. Во всяком случае этого жизненного прилива хватает, чтобы закончить мыться, но оказывается недостаточно, чтобы сразу выключить воду и наконец выйти из душевой кабины. Проходит ещё минут десять. Семнадцать. Двадцать. Тяжело. Веки снова слипаются, пока тело нежится в горячей воде. Желания выйти так и не появляется, зато появляется желание привалиться к стенке и провалиться в дрёму, окутанный теплом, что дарит зыбкое ощущение хотя бы временного спокойствия. Сатору застревает в душе на добротные полтора часа, последние минуты которого отчайно борется с соблазном остаться здесь на весь день. И всё же перебарывает его, хоть и с большой неохотой. После шума воды без неё становится до неуютного тихо, а мельчайшие звуки начинают резать слух. Даже собственное дыхание становится бесячим и Сатору, на зло самому себе, шумно вдыхает тёплый пар прежде чем выбраться из кабинки. Он так и не закрыл дверь в ванную комнату и прохлада сразу же принимает целиком в свои объятия, заставляя зябко поёжится, но нагретая кожа ещё пышет жаром и контраст ощущается не так ужасно, можно сказать даже хорошо. Лёгкие с удовольствием заполняются более свежим воздухом после влажной духоты, это немного бодрит и головная боль притихает, отпускает, от чего внутри что-то приятно теплится, продлевая необходимое ощущение спокойствия. Впервые становится без преувеличений хорошо. Правда всё то хрупкое, что приятно ложится в груди рассыпается одним случайным взглядом в зеркало. Рука протянутая к полотенцу замирает в воздухе, с кончиков пальцев срывается пару капель воды, вдох обрывается на половине и Сатору даже слышит как они ударяются о пол прежде чем уши заложит ровным писком. Глаза впиваются в глаза напротив. Отвести взгляд не получается, лишь обессиленно смотреть. Сознание получает смачную пощёчину, настолько звонкую, что её звук – не иначе как слуховая галлюцинация. Не запотевшее зеркало без преукраски отражает каждую уродливую мелочь. Сатору в большинстве случаев было плевать, что о нём говорят совершенно далёкие от него люди, даже мнение близких не всегда производило на него особого впечатления. Сатору всё равно что высказывают на его счёт верхушки других кланов. Пусть сплетничают о чём хотят, он с удовольствием послушает потом, какой же он от рук отбитый, какой он в целом отбитый, послушает об этом просто забавы ради. Ножки свесит и будет поддакивать, ещё и от себя чего-нибудь добавит к общему списку, чтобы потом посмеяться. Потому что как бы не противились трухлявые пни магической верхушки, но Годжо был сильнейшим из ныне живущих и это непреложная истина с которой нужно было считаться. Но раньше, чем он осознал свою силу, Сатору осознал только силу своей внешности, её уникальности и то, что она открывала перед ним. Стоит только бросить завораживающий взгляд светло-голубых глаз из-под пышных белых ресниц, обворожительно улыбнуться и можно просить что угодно, мало кто мог ему отказать. И Годжо этим без зазрений совести пользовался, вертел так как ему было нужно и удобно, гордо задирал нос, когда кто-то решался подступиться к нему на тех же правах, наивно полагая, что может потягаться с его, Сатору, исключительной внешностью, но неизменно больно разбивались о, не без оснований, раздутое эго. В конце концов, Сатору Годжо и вправду не было равных даже по стандартам красоты. Но сейчас, через зеркало, на него смотрит совершенно другой человек. Абсолютно не вписывающийся, чужеродный, тот, которого в принципе не должно было быть. Его действительно уже не должно было быть. От этой мысли становится почти физически плохо и вместе с тем до истеричного смешно. Лёгкие с трудом пропускают воздух, дышать становится ужасно тяжело и всё тело невыносимо тянет к земле, тащит вниз тяжестью взваливаясь на плечи. И даже маленький шаг в сторону теперь ощущается невозможным. Остаётся только с ужасом наблюдать за тем, кто отражается в зеркале. Ясные глаза, часто сравниваемые с бескрайними небесными просторами, смотрят безумно, отягощаемые усталостью до неприятного давяще, лопнувшая сеть капилляров только усиливает этот эффект. Сознание сопротивляется, уходит в отрицание, не хочет смотреть дальше, но взгляд уже цепляется, впивается, прикипает и у Сатору не хватает сил, чтобы его оторвать от отражения в зеркале. Своего отражения. На нём живого места нет. На решето похож. Всё лицо, всё его тело испещрено зарубцевавшимися полосами ран. Обратной техники хватило только для того, чтобы наскоро закрыть все повреждения и не истечь кровью, ещё больше сил ушло на то, чтобы не превратиться в фарш и не развалиться тогда по кускам прямо на месте. В голове весело мелькает мысль о том, что из него бы получилось множество маленьких годжиков и тогда не нужно было бы плодить наследников. Линия губ изламывается в больной улыбке и шрамы на лице становятся отчётливей, режут кожу контрастом. Его слегка передёргивает от этого вида. Выглядит ужасно и Сатору на зло только больше растягивает пустую улыбку превращая её в оскал, лицо сковывает напряжением и уродливые полосы делают вид только хуже. Отвратительно. Теперь каждая его даже самая отработанная и обезоруживающая улыбка будет испорчена, исковеркана. Отражение больше не улыбается, выглядит безжизненным, пустым, и он прикладывает ладонь к щеке, трёт и царапает несколько зачесавшихся рубцов, что неприятно тянутся. Опускается пальцами по шершавым и гладким следам на шее и груди, не чувствует, как оставшиеся капли воды холодят кожу, когда срываются по телу вниз. Лишь ведёт по мокрым дорожкам после них до рваного края на торсе. Сердце отзывается где-то в горле так мощно, что глухая боль не заставляет себя ждать. Перестаёт моргать. Пялится в зеркало с тупым выражением и снова не может пошевелиться. В ушах начинает монотонно шуметь, происходящее до странного ощущается нереальным. В груди становится страшно пусто, эта же пустота до крови разлизывает шершавым языком голые рёбра, слизывает крошки от прежнего мимолётного спокойствия. Ладонь будто движется сама по себе и Сатору лишь следит за ней через отражение в зеркале, пальцы касаются самого большого рваного шрама поперёк туловища и желудок скручивает от внезапного приступа тошноты. Взгляд соскальзывает с отражения, бегло мажет по раковине перед ним, но больше ничего не улавливает, когда глаза видят собственную ладонь и торс вот так – сразу, без дурацкого посредника в виде зеркала. Рот полнится слюной от ощущения, что ещё немного и его вырвет, дышит быстро, поверхностно, чтобы не глотнуть лишнего воздуха и от этого ноги подкашиваются и Сатору медленно оседает на пол. Цепляется свободной рукой за гладкую раковину в последней попытке устоять, пытается сосредоточиться на ней, но перед глазами премерзко темнеет на мгновение другое, пока его бросает в липкий жар до иррационального граничащий с ознобом. На мгновение голову разом будто сдавливает, теснит кадрами пережитого словно из другой жизни, грудь и горло стремительно заполняет горечью и отголосками чего-то ещё, что он уже не может разобрать. Хочется взвыть так громко и отчаянно, но глотку перекрывает спазмом и получается только полузадушенно, сипло выдохнуть. Вдохнуть уже не выходит. Неужели он проиграл. Не смог бы изгнать. До уставшего мозга доходит запоздало, проникает осознанием в каждую клетку тела, болит напоминанием каждым свежим шрамом. Не получилось бы даже ценой жизни. Но он должен был. Лечь костьми, но изгнать. Выжать из себя всё до последнего вдоха, но положить конец существованию Короля проклятий. Ведь он, Сатору Годжо, – сильнейший. И Сатору, обладатель шести глаз, тот к кому в помине не подкрасться, дёргается, когда понимает, что его бережно, но крепко берут под локоть, второй рукой надёжно перехватывают поперёк спины и удерживают на месте не давая упасть. Застают врасплох. Он оборачивается резко, безумные светло-голубые глаза смотрят дико, впиваются тонким льдом под кожу, филигранно вспарывают и смотрят в самое нутро, пока тёмные пятна перед глазами не уходят. Мозг перестаёт биться в истерике, когда к нему возвращается ясность, окружение вновь обретает чёткость и Годжо во всех подробностях может разглядеть равномерный и знакомый шлейф проклятой энергии перед собой. – Всё в порядке, Сатору, просто дыши. Спокойный голос помогает сосредоточиться и вдох получается судорожным, прерывистым, но получается. Заторможенно моргает и вновь шумно тянет воздух постепенно приходя в себя под колотящееся сердце. Взгляд проясняется ещё немного и теперь он может более осознанно всмотреться в лицо напротив, бегло осматривает хорошо знакомые черты, встречается взглядом. Светло-карие глаза внимательно смотрят в ответ и в тёплых радужках легко угадывается неприкрытое беспокойство. Точнее в единственном глазу. Левая глазница же прикрыта тёмной повязкой и Сатору знает о том, что она пуста не только со слов. – Вот так. Расслабься, я держу тебя. Сатору всё ещё не чувствует чужих прикосновений, когда Нанами ведёт от локтя по предплечью, он ощущает это больше интуитивно, как если бы кто-то пытался пробиться через его бесконечность. Взгляд падает на их руки, ну точно. Как только Годжо прерывает бессознательно сработавшую технику, его тут же накрывает чужим теплом и полностью возвращает в реальность. Шероховатая ладонь разглаживает мурашки на предплечье, ведёт к запястью и накрывает холодные пальцы, мягко растирает снимая напряжение и ему удаётся отпустить раковину. Нанами сразу же берёт его ладонь в свою, большим пальцем массирует её внутреннюю сторону и прижимается губами к тыльной, согревает тёплым дыханием возвращая чувствительность. Сатору наблюдает за этим не отрываясь и только сейчас понимает насколько близко стоит Нанами упираясь грудью в его плечо, давая возможность привалиться. Нет, не просто стоит, Нанами буквально держит его на ногах, не даёт обессиленно опуститься на пол, крепко обнимая другой рукой и отогревая. Всего Годжо пробивает на мелкую дрожь от приятного ощущения тепла, что расползается от сильного тела рядом и хочется только прижаться плотнее, спрятаться в этих руках и греться. Он и вправду успел замёрзнуть пока стоял тут абсолютно мокрый и голый. Вместе с этим пониманием становится ещё холоднее. – Это будет самая тупая причина по которой ты можешь разболеться, – Нанами говорит и смотрит без укора, дарит аккуратную улыбку самыми уголками губ и прижимает его ладонь к груди не прекращая гладить. И Годжо хочется заскулить достаточно громко, настолько сильно сейчас хочется раствориться в спокойном тоне, ласковом взгляде, где к беспокойству примешивается странная тоска и в тонкой улыбке, которую дарят ему одному и только. То странное и неприятное чувство, что понемногу начинало сжирать всё его нутро, постепенно отпускает вместе с этой нанаминовской непоколебимостью и теплом. Правда Сатору не успевает полностью вкусить это ощущение, как беспокойство неприятно поднимается новой волной и заставляет сердце в панике разогнаться, когда чужая хватка ослабевает и Сатору моментально вцепляется в чужую одежду свободной рукой, сжимает ткань в кулаке так крепко и отчаянно, что скорее всего сейчас выглядит ужасно жалко. Но ему плевать, пусть и жалко, но он ни за что не отпустит. Тем более это ведь Нанами и показаться перед ним немного слабым совсем не страшно. И Нанами реагирует сразу, широко и тепло гладит по лопаткам и плечам, разносит тепло по всей спине и смахивает редкие капли, но это ни чуть не помогает успокоиться, лишь сильнее нагоняя панику. – Сатору, я не собираюсь тебя отпускать, просто дай мне взять полотенце, – голос по-прежнему спокойный, но уверенно твёрдый, без намёка на весёлые нотки, что сквозили ранее, – я укрою тебя, чтобы ты не мёрз дальше, упрямец. Годжо ему верит, безоговорочно верит, ведь Нанами всегда держит слово и просто так ими не разбрасывается, но разжать ладонь от чего-то сложно. Пальцы не слушаются, будто только и могут, что плотнее сжимать пока не становится больно от напряжения. Губы виновато поджимаются в бледную полосу и Сатору отрицательно качает головой, язык совсем не ворочается, а из горла кроме сипа ничего не идёт. Крепко сжатый кулак накрывает тёплая широкая ладонь, большим пальцем обводя побелевшие костяшки. – Не можешь? Или не хочешь? Просто выполни грёбанную просьбу! Злиться сам на себя Сатору и вновь отрицательно мотает головой повинно опуская её. С ещё влажных волос в разные стороны летят капли, они падают на плечи напоминая о холоде, о том, насколько заледенели стопы и от этого уже сводит ноги. От чего Сатору снова пробивает дрожь, накатывает волной мурашек, но так просто не отпускает, начиная неконтролируемо колотить пока в груди сердце не переходит в галоп, но то и дело постоянно спотыкаясь от чего вдохнуть полностью становится сложно и больно. Глаза разрезает влагой и начинает щипать, от чего приходится часто заморгать, но окружение продолжает стремительно терять чёткость и размывается всё сильнее. Нанами снова реагирует быстрее чем состояние успевает заглотить Годжо со всеми потрохами и сильные руки уже разворачивают к себе, прижимают крепко в объятиях, держат так надёжно, что даже если у Сатору сейчас откажут ноги он всё равно не упадёт. Потому что Нанами удержит, подхватит когда нужно. Потому что Нанами не отпустит Годжо даже если будет риск сорваться и упасть вместе с ним, будет падать, но не отпустит. Потому что Нанами движет одно простое люблю, которое он вкладывает в своё внимание к Сатору. И самого Сатору от этих мыслей чуть ли не разрывает окончательно, продолжая немного потряхивать. Но чужое тепло обволакивает, вытесняет всё плохое и становится легче. Годжо дышит шумно и жадно, когда давление в груди постепенно ослабевает. Разжимает пальцы, но только чтобы обхватить руками в ответных объятиях и прижаться ближе. – Я рядом, ты не один, – голос звучит негромко, но Сатору слышит его очень чётко, ухо мягко обдаёт тёплым дыханием, – тебе не обязательно справляться с этим одному, Сатору. Годжо всё-таки крошит от этого окончательно и уже не тело, а всё нутро трещит по швам, невыносимо топит потоком, который сложно, а может и не хочется разбирать. Потому что плохое смешивается с хорошим, переполняет лёгкие так сильно, что горло перекрывает слезливым комом и хочется невыносимо сжаться, стать меньше, настолько меньше, чтобы Кенто смог уместить Сатору в своих ладонях. Получается только ссутулиться и с протяжным, жалобным сипом спрятать холодное лицо в тёплом плече, пока пальцы впиваются в чужие лопатки. Выходит ужасно неудобно и спину с шеей скоро начнёт ломить, но это помогает заглушить подступающие рыдания. – Позволь себе расслабиться, – Кенто прижимается щекой к белым волосам и всё ещё крепко-крепко держит, пока Годжо почти съёживается с каждым словом в его руках. Нанами шепчет так, чтобы его точно услышали. И Сатору слышит, впитывает всё, пока жмуриться и натуженно сопит в чужую ключицу, пытаясь выбраться из этого вороха ощущений, что перебивают друг друга. Кенто за всё время не ослабевает хватку, пока не чувствует, что Сатору не перестаёт так сильно трясти, даже когда его ладони начинают разглаживать всё беспокойство, то ведут по спине, лопаткам, плечам ощутимо и Годжо постепенно передаётся это спокойствие. Комок чувств уже не передавливает горло и не теснит рёбра, сердце прекращает так сильно колотиться, а дыхание постепенно становится спокойнее. Сатору даже не замечает момента, когда Кенто всё же умудряется извернуться и дотянуться до полотенца, потому как родные руки уже бережно укутывают в него, растирают поверх, чтобы быстрее согрелся. Внутри перестаёт давить и болеть, становится приятно пусто и всего Сатору погружает в тёплое и комфортное чувство уюта, что граничит ещё с чем-то, но разобраться теперь проще, когда он совсем успокаивается. Годжо ощущает безопасность. Слишком роскошное и непозволительное чувство, которое в его жизни дарил только один человек. Теперь два. Поправляет сам себя Сатору и вздыхает с предыханием откровенно обмякая в руках Нанами. Легонько бодает головой чужое плечо, трётся носом и щеками, вытирая с них влагу о чужую одежду, благодарно гладит под лопатками и слегка извиняется за то, что так сильно вцепился. С каждой минутой становится всё теплее и оттого спокойнее, о том, как сильно замёрзли ноги Годжо понимает только когда Нанами отрывает его от пола, частично взваливая себе на плечо, надёжно обхватив за ноги. – Сейчас отогреешься, – комментирует Кенто по-прежнему негромко и неторопливо несёт Сатору в спальню. Сам же Сатору думает о том, что последний раз его с такой лёгкостью брали на руки только в таком далёком детстве. Годжо был крайне избалованным ребёнком и матушка никогда не отказывала своему единственному чаду в том, чтобы лишний раз поднять его на руки, конечно же пока этого хотел сам Сатору. Мозг натужено вытягивает слегка замутнённые воспоминания ласковых женских рук, что неизменно бережно удерживали навесу, аккуратные узкие плечи, строго заколотые белые, на свету кажущиеся перламутровыми, нежные волосы. Кажется он помнит даже родной запах и мелодичный голос, что никогда не звучал строго или на повышенных тонах. Сатору был окружён любовью и вниманием. А сейчас? Сейчас его надёжно удерживают крепкие мужские руки, усаживают на кровать аккуратно, снова заботливо кутают в полотенце и до слуха доносится приятный тембр голоса. Сатору больше не может разобрать слов поглощённый мыслями, лишь наблюдает за тем, как Кенто забирает несколько вещей из шкафа и возвращается. Упускает момент, когда ещё одним полотенцем поменьше ему уже промакивают остаток влаги с волос, немного тормошат заставляя надеть мягкие домашние вещи от чего становится совсем тепло. И это тоже определённо были любовь и внимание, только совсем другие на ощупь и вкус, более глубокие, интимные, безвозмездные заставляющие хотеть не одному нежиться в них. Но Нанами продолжает медитативно, с присущей ему точностью, погружать Годжо в это приятное чувство комфорта и защищённости просто одним своим присутствием и любимыми руками. Стоит перед ним на одном колене отогревая в ладонях заледеневшие стопы и только потом натягивая пушистые полосатые носки. Будто Сатору бы сейчас с этим не справился. Мелочь, но от этого нежность дыхание перехватывает и хочется веки прикрыть, но Годжо смотрит. Рассматривает, тянется ещё немного непослушными руками и накрывает ладонями худые щёки привлекая чужое внимание. Единственный глаз смотрит с лёгким удивлением, но оно быстро переменяется спокойствием, всматривается в ответ. – Легче? Сатору не видит в тёплой, светло-карьей радужке даже намёка на пренебрежение или презрение. Знакомые руки касаются его без брезгливости. Конечно это всего-лишь шрамы, а как известно шрамы красят мужчину, но не в таком количестве. Возможно дело было в том, что воспринимать подобное стало для него в порядке вещей, ведь буквально вся левая сторона Нанами теперь была одним сплошным шрамом от ожога. Нихрена не в порядке. Упрямится внутренний голос, как только Годжо начинает чувствовать себя лучше и услужливо напоминает, каким он увидел Нанами. У Нанами тогда на донышке зрачков плескалась жуткая пустота, а взгляд полнился такой отягощающей усталостью, что Годжо тогда казалось, будто само существование для Кенто даётся с трудом. Вот только Сатору совсем не казалось, а очень бы хотелось. Ведь Сатору знал, видел уже не первый раз, что Нанами готов был оставить свою жизнь с пугающей лёгкостью. Нет, он не рвался умереть и не подставлялся в схватках с проклятиями, напротив каждый раз выживал. И то, что выжил тогда – чудо. Магия не иначе. Но Сатору не нравилась эта готовность принять смерть. Особенно её след в хорошо знакомом взгляде. – Сатору? – Видимо слишком затянул с ответом, который Нанами по-прежнему терпеливо ждал, пока его прожигали взглядом. Большие пальцы легко поглаживают скулы, пока Годжо поддаётся ближе, наклоняется так низко, что чувствует чужое дыхание, ощущает под пальцами, как Нанами замирает, видит, как прикрывает веко. Весь он – воплощение спокойствия и доверия, которое передаётся и самому Сатору, потому что, то насколько быстро его обволакивает чувство комфорта задавливая панику иначе и не объяснимо. – Люблю... – Годжо звучит шероховато после долгого молчания, но уголки губ Кенто всё равно вздрагивают в смущённой улыбке. Сухой, но тёплый поцелуй приходится в переносицу, кончик носа и на мгновение замирает на губах так легко и нежно, что сердце само по себе пропускает удар другой, чтобы ненароком не испортить момент. Для тактильного Сатору поцелуи были само собой разумеющимся и не были редкостью, но сейчас – это целое откровение. Нанами видит и слышит его не первый раз, но каждый из них улавливает со всем вниманием и серьёзностью, потому что всё его нутро неизменно откликается. Ибо настолько тихим Сатору становился только для него. И Годжо отдалённо думает о том, насколько же его должны были полюбить также крепко, чтобы сейчас смиренно терпеть все нападки, пока он продолжает покрывать лицо в своих ладонях маленькими, неторопливыми поцелуями. Под удар нежности попадает и поражённая левая сторона, Кенто чувствует только в какой-то степени касания и не более, но остановиться уже сложно. Мерзенькое чувство тревоги пробивается новым росточком в районе солнышка, начинает паразитировать и паранойей уже зудит где-то в затылке. Сатору хочется дать Нанами как можно больше, ведь в более-менее успокоившейся голове теперь неприятно пульсирует осознанием, что они действительно могли больше не увидиться. Жертвовать – неотъемлемая часть жизни каждого кто пошёл дорогой мага. Пожертвовать собой дав дорогу новым поколениям звучало даже привлекательно, тем более если это даст хоть какие-то сподвижки в иерархии их магического мира. Сатору это осознавал особенно хорошо. Как там любят говорить, с большой силой приходит большая ответственность. Кажется так. Но в груди жжёт в отрицании и хочется скалиться. Разве он уже не достаточно потерял, чтобы хотя бы сейчас, может и не надолго, но позволить себе немного тепла рядом ставшего таким близким и необходимым. И снова Кенто разгоняет неприятные мысли в беспокойной голове, когда поднимается с колена заставляя оторваться от себя. Кенто садиться рядом, совсем близко, плечом к плечу. Его тёплые ладони ложатся на шею, медленно поглаживают пока губы оставляют длительный поцелуй в висок. Ещё один поцелуй остаётся на скуле, на пересечении шрамов и Сатору расслабленно прикрывает веки, тянется руками к чужой талии и обнимает крепко, прижимает к себе своё тепло ближе. Нанами вздыхает шумно, тянет светлую голову к себе, пока Сатору сам охотно не утыкается носом немного выше ключиц, обнимает бережно зарываясь в мягкие волосы, прижимается щекой к макушке. – Люблю... – Негромко, но так искренне отзывается Кенто, пусть слово и срывается довольно тяжело. Годжо слышит, как колотится сердце рядом и прижимает в объятиях теснее. Люблю. Вторит ему внутренний голос и Сатору отпускает своё беспокойство.