это всего лишь кофе.

Годжо Сатору видел больше, чем обычные люди. Больше, чем многим бы хотелось. Больше, чем простой человек мог вынести. Всё самое отвратительное в этом мире представлялось его глазам и в пасмурные дни так же ярко и ясно, как в солнечные. С самого детства он знал, что городские улицы никогда не бывают пустыми, они всегда переполнены людскими слезами, страданиями, злобой, ненавистью, страхом. А для человека видеть — значит чувствовать, и Годжо чувствовал так много, что иногда казалось, что его сердце не выдержит. Порой смотреть на уродства повседневной жизни становилось просто невыносимо, и ему так сильно хотелось спрятаться, скрыться от них, но он не мог. Он не мог бежать от этого кошмара, но и ничего сделать тоже не мог. Он пытался, так много раз пытался, только чтобы в очередной раз убедиться: он был послан в этот мир не помочь людям, нет, просто наблюдать. Сатору по праву считался сильнейшим, потому что не выколоть себе глаза в таком положении — задача не из простых, и даже ему иногда это казалось неподсильным испытанием. Обычно именно в такие моменты, когда видеть мир вокруг хотелось меньше всего, с него бессовестно стягивали солнцезащитные очки — последний рубеж защиты. — ну же, не прячься от меня, голубоглазка, — мурлычущий голос, обволакивает Годжо, укутывая столь малознакомым ему спокойствием, — я же знаю, что что-то случилось. Гето всегда умел находить самое неподходящее время, чтобы пальцами своими тонкими обхватить подбородок Сатору и, вздернув его вверх, попросить «посмотри на меня», иногда более ласково, иногда пугающе, а иногда так, что колени подкашивались уже совсем не от страха. Он поворачивал друга к себе ровно за секунду до того, как по его щекам должны были пролиться слезы, порой утешающе, а порой до очевидного самодовольно смахивая первую слезинку с белоснежных дрожащих ресниц. Всё зависело от ситуации, но в любом случае Гето ничего не стоило добраться до сердца Сатору, вывернуть его всего наружу изнутри, пробиться через все уровни защиты, которые парень только мог выдумать: очки, одежда, рёбра, бесконечность — он ломал всё так просто, что Годжо умудрялся забыть, зачем всё это строил, от чего защищался? Пускай он и чувствовал себя уязвимо рядом с другом, но никогда уязвлено, хотя даже если бы Гето решил оставить на его теле глубокие раны, Годжо бы лелеял эти шрамы, как самый ценный подарок, потому что в конце концов — это лучше, чем ничего. Так у него бы хоть что-то осталось от друга. Хотя бы просто на память. — я же сказал, не смотри на меня так! — как «так»? — возмущается Годжо, пытаясь убрать руки парня от своего лица. — как обычно, — цокает темноволосый. — прости, но я не могу ничего с собой поделать, ты такой красивый. — это не значит, что нужно пялиться мне прямо в душу, — у Сатору сердце сжимается от обиды: из-за ладоней парня, он не может увидеть, как засмущался Гето, как легкий румянец тронул его щёки, как опустились его веки, как голова попыталась вжаться в плечи и как кроткая улыбка расцвела на его тонких губах. — я не виноват, что самое красивое в тебе — это твоя душа, — лишь отчасти шутливо парирует парень. — ах, так это от моей души тебе вчера ночью крышу сорвало, — короткий смешок. Смущенный, да, точно смущенный. — меня всё в тебе толкает к безумию. Иногда мир казался Годжо удивительным местом. Всё вокруг цвело, блестело и искрилось самыми красивыми цветами. И когда Годжо готов был сойти с ума от того, как он счастлив видеть всё это буйство жизни воочию, ему бесстыдно закрывали глаза. — ты опять целуешься с открытыми глазами, придурок! — я не понимаю, что не так, — Сатору обиженно дует свои недоцелованные губы. — ты что никогда не видел, как нормальные люди это делают? первое правило: всегда закрывай свои чертовы глаза. — но я хочу видеть тебя, — возмущается парень глупому правилу, — если у тебя с этим какие-то проблемы, так просто не открывай свои. — я не могу! я чувствую, как ты меня взглядом прожигаешь. аж мурашки по всему телу бегут. — это разве плохо? — а? — Сугуру нервно сглатывает, замечая резкую перемену на лице блондина. — может, на самом деле тебе это нравится, но ты просто боишься, — холодные руки скользят под футболку. — мечтай, — фыркает парень, но вздрагивает от прикосновений, вкрадчивого тона и ещё черт знает от чего. — знаю, ты думаешь, что тебя все боятся, но… — тогда смотри на меня, — Гето не успевает заметить, как одна рука обхватывает его подбородок, — смотри прямо в глаза и не отводи взгляд. Годжо Сатору видел больше, чем обычные люди. Он видел мельчайшие отблески солнечных лучей в тёмных угольных глазах, трепет длинных ресниц, игру ветра с каждым отдельным волоском наспех сделанной прически, мельчайшие трещинки на губах, изогнутых в кошачьей улыбке. Его дар был его личным проклятием, но иногда и благословением. Гето Сугуру тоже. — нет, ну правда, у тебя глаза такие яркие, такие чистые, словно совсем пустые. иногда, когда я смотрю в них слишком долго, я забываю, что ты человек, скорее какая-то космическая субстанция. — так значит, всё-таки боишься, — невесело усмехается Годжо, отводя взгляд. — не совсем, то есть, не знаю, может и боюсь, но не так, как другие. понимаешь, когда я смотрю в твои глаза, я теряю себя, — тихо говорит Гето и аккуратно проводит краешком указательного пальца по опущенным ресницам. — нет больше меня и тебя, границы между нами словно размываются, и я отрываюсь от своего тела. знаю, звучит странно, но мне кажется, что однажды я могу не вернуться обратно. так и останусь навсегда в тебе. — оставайся, — парень внезапно распахивает свои глаза, но в этот раз не для того, чтобы заглянуть в чью-то душу, а для того, чтобы посмотрели в его, — тебе тут всегда будут рады. Возможно, отчасти из-за этого он и ушел. Ушел, чтобы остаться целым, не стать чьей-то частью, и в итоге растворился, рассыпался на маленькие крупицы и навсегда затерялся в непроходимых песках Времени. Во всяком случае, Годжо эгоистично считал, что он сам виноват в том, как сложилась судьба, по сути, постороннего ему человека. Ведь кто они были друг для друга? Не связанные ни кровными, ни брачными узами, они были знакомы всего-то пару лет, да и то, после всего произошедшего, Годжо стало казаться, что он вовсе и не знал своего одноклассника. Они были друзьями, да, но мало ли у людей бывает друзей? (один. у сатору за всю жизнь был только один) В какой-то момент их можно было считать партнерами, но оглядываясь назад, язык поворачивается назвать их лишь соучастниками преступления, потому что любить друг друга в этом лживом, грязном, пластмассовом мире — всё равно что преступление. И Годжо бы пошел на него снова, и снова, и снова, прекрасно зная, какое ему грозит за это наказание. После того, как их пути разошлись, Сатору стало откровенно плевать красив ли, уродлив ли мир вокруг. Всё, что его волновало — это то, что в этом мире, по этой Земле всё ещё где-то ступает нога человека, который через его глаза увидел в нём чуть больше, чем видели другие. Чуть больше, чем простой человек мог вынести. Убийца, маньяк, безумец, фанатик. Вскоре Гето стали нарекать всё менее человечными понятиями: монстр, зверь, чудовище. Годжо это не смущало. В нём самом из человеческого была лишь оболочка, да и та с потрохами выдавала его, стоило снять намотанные на лицо бинты. А ещё боль. Жгучая, нескончаемая боль внутри, да, она тоже была вполне человеческой. Поначалу он искал среди чужих лиц единственно родное, но вскоре искать стало нечего, и Сильнейший окончательно скрылся от всех за плотной маской и широкой улыбкой. Гето Сугуру ушел и на этот раз безвозвратно. Ушёл и всё-таки навсегда остался. Сатору сохранил его засушенным цветком между страниц любимой книги. Самым прекрасным, пускай и бездыханным. Его присутствие было всегда едва уловимо и всё же неотвратимо. Он был в мыслях, снах, костях и каждой клеточке тела, куда ему удалось пробраться через широко распахнутые доверчивые голубые глаза. Его дух всё ещё ощущался в воздухе, каждый раз когда Годжо делал глубокий вдох. Его тень укрывала парня по ночам, его свет озарял ему путь и с крепко зажмуренными веками. Сатору мог бы искать его по всему белому свету и никогда бы не нашел, потому что он всегда был рядом: во флаконе духов из секции дешёвой парфюмерии, в растянутой резинке для волос, потерянной под кроватью, в глупых надписях, нацарапанных на деревьях, в фотографиях на телефоне, которые ни за что нельзя пересматривать. И в кофе. — горький. Это был долгий и тяжелый день, который длился вот уже более двух суток, проведенных без сна, и всё чего Годжо хотелось — чтобы он поскорее закончился. Несмотря на усталость после внепланового изгнания нескольких десятков проклятий и куда более утомительных нескольких часов, проведенных в спорах с Советом Безнадежных Стариков, Сатору всё же решил провести с Мегуми индивидуальную тренировку, которую сам же и назначил ещё до того, как планы на выходные внезапно поменялись в не лучшую сторону. — а? — мужчина вскинул голову, как и всегда пребывая в тренировочном зале только наполовину. — горький, — повторил мальчик спокойным, но не до конца уверенным голосом, словно не совсем понимая значение этого слова. После всего произошедшего Годжо перестал замечать людей вокруг. Он смотрел на окружающих, но никого не видел. У него хорошо получалось играть на публику, а потому мало кто это замечал, а если и были такие, то никого обычно это не обижало и ни у кого не вызывало вопросов. Им восхищались, его боялись, его любили и ненавидели. Его считали Богом, а кто в своем уме будет рассчитывать на то, что сам Бог обратит на него внимание? Разве что маленький мальчик, лишенный материнской ласки и отцовской заботы. — не нравится, не пей, — фыркнул Годжо, забирая у наглого ученика кружку, из которой он незаметно успел сделать глоток, пока Сатору утопал в своих мыслях во время небольшого импровизированного перерыва. — нет, не в этом дело, он именно такой, как я люблю, — покачал головой темноволосый, который сам привык к простому капучино без всяких приторных сиропов, которые так обожали Юджи и Нобара, — просто… он не сладкий. — спасибо, мистер очевидность, а то я не догадался, что горький кофе обычно несладкий. еще какие-нибудь гениальные комментарии или мы вернемся к тренировке? Мегуми Фушигуро не был обычным ребенком, хотя в мире заклинателей едва ли было место «обычному». И всё-таки было что-то в этом упрямом мальчишке такое, что вызывало внутри бурю чувств и далеко не самых приятных. Его редко называли милым, даже когда он был ещё совсем мал и по-детски неказист. У взрослых никогда не возникало желания потрепать его за щеки или погладить по голове. Что-то во взгляде этих тёмных пронзительных глаз всегда отталкивало их, словно неведомая опасность, и они предпочитали просто одаривать мальчика сдержанной улыбкой, а затем поскорее отводить взгляд. Годжо было это знакомо. Вот только глаза Мегуми не блестели и не искрились, ослепляющим светом, а скорее затягивали, как чёрная дыра, как зыбучие пески, как змея, заглатывающая свою жертву. Из всех оставшихся по эту сторону Рая, или Ада, людей, Фушигуро был для Сатору самым близким, и в то же время ни с кем он не держал такую дистанцию. Они были семьей и в то же время самыми настоящими незнакомцами. Случайно проходя мимо Сатору на улице мальчик непременно делал вид, что не заметил мужчину, а тот в свою очередь не давал много поводов для развития актерского таланта воспитанника, пропадая из его жизни на долгие недели и не появляясь у того на глазах. — почему он горький? — да что с тобой такое сегодня, — даже через повязку Мегуми смог почувствовать на себе непонимающий взгляд блондина, — не выспался? И всё-таки какие бы мрачные гримасы мальчик не строил в ответ на вечно светящееся лицо наставника, как бы грубо и сухо он ни обрубал все его восторженные возгласы, как бы громко он ни кричал «скройся с моих глаз!», Мегуми никогда не мог скрыть того, как отчаянно ему хотелось, чтобы Годжо наконец увидел его, хотя бы один единственный раз в жизни посмотрел на него, а не сквозь. Сатору прекрасно знал, как сильно ребёнку было нужно его внимание, но с не меньшим рвением старался на того не смотреть, и не из простого юношеского упрямства. Просто помимо этого Годжо также знал и то, что Мегуми точно мог выдержать взгляд его пустых и ясных глаз, и он мог заглянуть в них так же глубоко, как однажды смог человек, перевернувший всё внутри него. — ты боишься меня? — однажды спросил мальчик, встретивший Годжо глубокой ночью на пороге дома так, словно и не спал вовсе, всё ждал его в прихожей, обняв своего плюшевого мишку. — с чего ты так решил? — ты не смотришь мне в глаза. — эй, о чем ты, я смотрю в них прямо сейчас, — Сатору присел на корточки, чтобы оказаться на одном уровне с ребёнком. — но ты в очках. — да, потому что если я буду пялиться на тебя без них, бояться будешь ты, — Сатору щёлкнул Мегуми по носу и быстро встал на ноги, пока семилетняя катастрофа не догадалась, что Сильнейшему тоже бывает страшно. Но Фушигуро знал. Наверняка, с самого первого дня знал, но не понимал, что с этим знанием делать. Годжо — тоже. Поэтому они просто крепко-крепко зажмуривали глаза, надеясь, что всё это какой-то странный жуткий сон, что скоро они проснутся и вновь станут незнакомцами, потому что так им всё же было бы лучше. Потому что как сильно бы им того не хотелось, помочь друг другу они не могли. — ты питаешься практически исключительно булочками с глазурью, от которых зубы сводит, настолько они сладкие, но при этом пьешь кофе без сахара? — вообще-то там два кубика, — вскинул руки Годжо, защищаясь от странного обвинения, — и я таким образом соблюдаю баланс в жизни! — что-то слабо верится. — ты придаёшь слишком много значения обычному кофе, — пожал плечами блондин, а затем в один глоток осушил кружку и вдруг понял что-то до жути очевидное, что в какой-то момент по необъяснимой причине он просто перестал замечать. Кофе был действительно горьким. Слишком горьким для Сатору, так что всё тело внезапно пробрала дрожь. И он всегда был таким, но Годжо упорно продолжал этого не замечать, всегда добавляя в кофе на два кубика сахара меньше, чем ему на самом деле было нужно. После тренировки сенсей отправился к Иэйри, которая, кажется, должна была сообщить ему результаты… чего-то. По большому счету, его это мало волновало, как в общем-то и всё остальное, происходящее в его жизни. Во всяком случае, Годжо тщательно старался убедить себя в этом, слушая девушку в пол уха, но горечь на языке всё не давала ему покоя. — эй, я кому это всё рассказываю? — Сёко внезапно возмущено защелкала пальцами перед лицом блондина. — что? — вот именно, что я только что сказала? — что-то невероятно важное и интересное, — безупречно отработано улыбнулся Годжо. — ты невыносим, — тяжело вздохнула девушка. Сатору непринужденно пожал плечами, словно раздумывая над этим заявлением, а затем его взгляд случайно соскользнул на кружку, стоящую на металлическом столе, и его передёрнуло. Он не мог увидеть содержимое, и всё равно был практически уверен: давно остывший крепкий кофе, который Иэйри пила в слепой надежде, что это поможет ей справиться с хронической усталостью, которую она приобрела на последнем году обучения в техникуме вместе с бессонницей и кошмарами. А ведь раньше любила практически такой же сладкий, как и Годжо. — я давно не видела твоих глаз, — внезапно произнесла Сёко, как очевидный факт, который почему-то долгое время ускользал от нее, и она только сейчас наконец догадалась, что уже давно казалось ей странным. — я всегда знал, что ты, как все, не можешь устоять от их красоты, — самодовольно улыбнулся Годжо, закинув ноги на стол, — рад, что ты наконец это признала. — я серьезно, ты теперь вечно носишь эту свою повязку. устаешь сильнее, чем раньше? глаза не болят? — так ты как врач спрашиваешь? — уточнил Сатору заметно разочаровано. — и как врач, и как подруга, если ты всё ещё считаешь меня таковой. — что за глупости ты говоришь? конечно, же я считаю тебя своей подругой, — годжо резко скинул ноги с характерным грохотом, — ты думаешь поэтому я не снимаю повязку? потому что не доверяю тебе? не хочу тебя видеть? — ты видишь и через неё, — резонно заметила Иэйри. Годжо мог видеть и с закрытыми глазами, пускай и совсем не так, как обычные люди, — и не то чтобы раньше ты часто ходил без очков, просто… я знаю, это глупо, наверное, мы никогда не были особо близки, но иногда я все равно вспоминаю те дни, а теперь, мне кажется, что ты отдалился, не только от меня, мне-то в общем все равно, но ты отдалился ото всех и, опять же, меня это никак не задевает, но я просто волнуюсь, то есть я знаю, за тебя не надо волноваться, ты у нас самый сильный, но… — эй, тише-тише, — Годжо подошёл к затараторившей девушке и аккуратно положил руки ей на плечи, — никогда не слышал, чтобы ты так много и так быстро говорила. — пошел ты, — Сёко хотела вывернуться из рук мужчины, но он не дал ей это сделать. — прости, — тихо сказал Сатору, — ты права. — я всегда права. — знаю, — кивнул мужчина, — я… наверное, я стал слишком зациклен на себе, так что я вечно забываю, что, эм, что есть люди, которым не всё равно? но это не значит, что ты мне не важна или что я стал ценить тебя меньше, чем раньше. и мне правда очень жаль, что я заставил тебя чувствовать себя так. Сёко кивнула, молчаливо принимая извинения, и медленно потянулась к повязке, практически нежно развязывая тугие узлы, что заняло у неё немало времени, но ей некуда было спешить. — у тебя и правда красивые глаза, никто не может это отрицать, — мягкая и совсем маленькая улыбка коснулась лица Иэйри, когда повязка наконец была откинута в сторону, и у Годжо сжалось сердце от того, как давно он не видел, чтобы девушка улыбалась. — сугуру не нравились мои глаза, — Годжо сам вздрогнул от того как неосознанно это слетело с его языка, но если кто и мог понять его сейчас, то это была Шоко, а потому блондин не стал останавливать себя, — вечно говорил, что они жуткие, что он чувствует, будто я смотрю ему прямо в душу. — мало ли что он говорил, — фыркнула Иэйри, — гето любил твои глаза больше всех остальных. — но он постоянно просил меня надеть очки! — помню, — короткий, но искренний смешок, — а ещё я помню, что он же эти очки всегда первый и снимал. по десять раз за день! — и немного подумав, девушка добавила, — ему бы очень не понравилась твоя новая повязка. её так долго развязывать. Годжо на это промолчал. Не хотелось говорить очевидного. Если бы Гето сейчас был рядом, он бы не носил повязку так часто. Он бы смотрел, смотрел на парня неотрывно, пока дыру в нём не прожег бы. И просил, чтобы Сугуру смотрел на него в ответ. Через его глаза прямо в сердце. О том, что после потери человека, безумно сильно хочется вновь увидеть его — он знал. Но он и не думал, что его будет сжирать желание, чтобы увидели его. Но не кто попало. От взглядов большинства наоборот хотелось скрыться, как можно сильнее, хоть за тремя повязками, но от Иэйри он прятался слишком долго. Она этого не заслужила. А ещё не хотелось произносить вслух, что это хорошо, что Гето все-таки любил глаза Сатору. Потому что перед смертью он смотрел прямо в них. Но говорить ничего и не нужно было. По своей натуре молчаливая девушка, как никто другой умела обходиться и без всяких слов, словно читая чужие мысли. Она осторожно притянула блондина, и тот, ломаясь пополам, тут же уткнулся головой ей в плечо. — итадори юджи недавно заходил и спрашивал, сколько сахара ты добавляешь в кофе, — неспеша поглаживая белоснежные волосы, сообщила Сёко, — я сначала совсем растерялась, а он мне и говорит, что они поспорили с одногруппниками. юджи ставил на 10 кубиков, нобара на 11, а фушигуро на 4. — 11 кубиков же даже в кружку не влезет, — попытался усмехнуться Годжо, но у него совсем не получилось. — я сказала, что никогда не видела, как ты сам делаешь себе кофе. но раньше ты всегда пил с двумя кубиками. — так вот почему Фушигуро сегодня попросил глотнуть мой кофе, — с губ всё же слетел хриплый смешок, — а потом спросил, почему я пью горький кофе, а я сначала даже не понял, о чем он, представляешь? — два кубика сахара? — спросила Иэйри, не сомневаясь в ответе. — на два больше, чем нужно ему, на два меньше, чем нужно мне, — подтвердил мужчина, — все эти годы я делал это интуитивно, даже не задумываясь о том, сколько сахара я добавляю. это ведь просто кофе, правда? никто не заостряет на этом внимание, — на какое-то время он замолчал, словно думая, следует ли продолжать, но без повязки он был словно без одежды, поэтому утаивать уже было нечего, ещё уязвимее стать он не мог, — я вечно выхватывал у него из рук стакан кофе и плевался, возмущаясь, как он может пить кофе без сахара. он мог бы просто послать меня и сказать, чтобы я сам делал себе напиток, но вместо этого стал добавлять два кусочка. слишком сладко для него и всё ещё слишком горько для меня, но я привык это игнорировать. теперь же я мог бы класть столько, сколько мне хочется, но почему-то все ещё кладу два, будто на случай, если он решит взять мою кружку и сделать глоток, прекрасно зная, что этого никогда не случится. — мне тоже его не хватает, — только и сказала Сёко, чтобы напомнить: эта утрата — она не только его собственная, и ему не нужно вечно нести этот траур одному. — я просто не понимаю, как я должен забыть кого-то, кто врос мне под кожу. мне казалось, что я наконец-то отпустил его, что теперь я могу двигаться дальше, а оказывается он все еще тут: в каждом вдохе, в каждом моем действии, кладет два кубика сахара в мой кофе и смеется над тем, как я могу этого не замечать. Внезапно Годжо оторвался от девушки и, запустив пальцы в свои растрепанные волосы, устремил свой отчаянный взгляд на неё. Иэйри вздрогнула. Первый порыв — отвернуться, зажмуриться, спрятаться от этого холодного пламени, леденящего душу, но она сделала над собой усилие и даже не моргнула. — что если я не хочу его забывать? не хочу двигаться дальше, будто его и вовсе никогда не было в моей жизни? может, я хочу чтобы он навсегда остался со мной, даже если в таких мелочах, как кубики сахара? почему все говорят мне, что рано или поздно это пройдет, и я перестану по нему тосковать. я не хочу. не хочу, чтобы это происходило, — голос твёрдый, но вместе с тем надломленный, а глаза совсем стеклянные, — он не должен был оставлять меня так рано, и разве это странно, если я хочу, чтобы хотя бы какая-то его часть осталась со мной? все боятся даже просто упоминать его имя при мне, словно боятся напомнить мне о чем-то, что я должен забыть. но это нечестно. он заслуживает того, чтобы его помнили, чтобы о нём говорили. Сёко на мгновение отвела взгляд, но лишь для того, чтобы собраться с силами и вновь устремить на Сатору свои глаза, полные израненной уверенности, искалеченной целеустремленности, истерзанной решительности. И как же красива она была, изнутри треснутая, но не разбитая. — я буду помнить его всегда и я всегда буду по нему скучать, и мне плевать правильно это или нет, потому что, знаешь что? люди так любят делать вид, что всегда есть правильное и неправильное решение ситуации, но что если нет? что если есть просто то, как у нас получается справляться со всем тем пиздецом, что происходит в жизни, и плевать я хотела, что там другие думают, правильно это или нет, я просто продолжаю жить так, как у меня получается, и это не их гребаное дело. Девушка с шумом вдохнула, так как эта небольшая речь забрала из легких весь кислород, который она копила всю свою жизнь. — сёко, ты всегда была нашим самым стойким бойцом, и я рад, что ничего не изменилось. Сатору ярко улыбнулся, но в этот раз искренне, а потому не так безупречно противно, как обычно. Иэйри удивлённо вздрогнула, когда чужая большая ладонь вдруг опустилась на её макушку. Трепать Сёко по голове было практически так же странно, как трепать Мегуми Фушигуро, но Годжо одинаково мало это волновало. — не пытайся его вытравить. может, это и хорошо, что он всё ещё с тобой? — попыталась вернуть улыбку девушка — Мегуми тоже пьет несладкий кофе, — будто бы совсем не к месту сообщил Сатору, но Иэйри понимающе кивнула головой. — тогда, может, это знак, что теперь пришел твой черед делиться чем-то? — мягко пожала плечами Сёко, — неважно, будь то кофе или боль, которую ты вечно запираешь в себе. Годжо немного помедлил, но всё же кивнул, хотя и слегка неуверенно. — хорошо, возможно, если этот мелкий хорошо поработает, я позволю снова глотнуть у меня кофе. А потом, когда придет время, когда он сможет заговорить об этом, не позволив голосу дрогнуть, он поделится историей о человеке, который не любил сладкое, так же сильно как несправедливость, и все равно заходил в пекарню по пути в общежитие, мало говорил, но всегда внимательно слушал, солнечно улыбался и часто заливался смущенным румянцем, а еще думал, что Годжо его ненавидел, хотя, любовь к нему Сатору навсегда сохранит в своем сердце ровно такой, какой она была в их последнюю встречу за пару мгновений до того, как их пути навсегда разошлись: на пару кубиков слишком сладкая для Сугуру, и на пару кубиков слишком горькая для Сатору.