Лингвогики в любви

@rainbowie: Luv u Генрих поднял глаза на Виталя, сидевшего рядом с ним на диване, уткнувшись в телефон. Признание было в его стиле: письменно, предельно кратко, не на русском, и даже английский исковеркан, чтобы точно нельзя было заподозрить отправителя в проявлении нежных чувств. Ничего он не чувствует – так, бросается буквами, как смятой бумагой. Генриху всё равно было приятно. Раньше Виталь не говорил о любви. Он вообще мало говорил – от увлечённого лингвогика, сыплющего сообщениями без передышки, за пределами интернета оставалась лишь бледная тень. Виталь выражал свою привязанность без слов. Постоянно оказывался рядом, будто его притягивало гравитационное поле Генриха. Приносил на переменах ароматный чай в термосе и разнообразные печеньки и шоколадки, если Генрих не успевал нормально пообедать. Смотрел на Генриха, как на ожившую мечту поэта. Расчёсывал ему волосы и заплетал их в замысловатые косы. Прикасался так трепетно, будто боялся разбить, хотя Генриху было далеко до хрупкости фарфоровой статуэтки. Но, пожалуй, больше всего о силе чувств Виталя говорило то, что он всегда соглашался поболтать с Генрихом на немецком, не переставая ругать немецкую грамматику за переизбыток «мусора». Под мусором следовало понимать всё, кроме системы времён. (Это было больше, чем Генрих мог надеяться, учитывая, что их знакомство началось с идиотского спора о том, насколько ужасна и бессмысленна немецкая грамматика. То, что Виталь всё-таки выучил немецкий, чтобы доказать свою правоту, полностью оправдывало его звание упёртого осла и конченого лингвогика.) За сообщением последовало красное сердечко – и больше ничего. Ни буквы, ни звука, ни взгляда. Генрих подождал минуту и всё же поинтересовался: – А словами через рот сказать? Ноль реакции. Виталь даже не моргнул. – Ты ведь понимаешь, что сам отрезаешь себе пути к отступлению? – предупредил его Генрих. – Не получится потом соврать, что мне послышалось или ты не то имел в виду. У меня всё заскринено! Могу нотариально заверить. @rainbowie: Пусть это будет доказательством серьёзности моих намерений. Рассмеявшись, Генрих покачал головой: – А в Средневековье сражались на турнирах… Да, мельчает человечество. – В Средневековье я бы умер в младенчестве, – отозвался Виталь, наконец подняв глаза. – В двадцатом-то веке еле откачали, когда я дышать не мог. Ну а если бы я даже пережил собственное детство, потом меня сожгли бы на костре. – Нет, только не с твоим везением, – покачал головой Генрих. – Я бы заметил такого скомороха где-нибудь на ярмарке и забрал в шуты. А казнить и миловать моего шута мог бы только я сам. Виталь с готовностью кивнул: – Вот ты бы и казнил в конце концов. За всю ту дичь, которую я бы нёс тебе в лицо. – И подумав, добавил: – Или приказал бы язык вырвать. Генрих не мог не отметить, как естественно и непринуждённо Виталю удаётся перевести нейтральный разговор на тему, не способствующую хорошему пищеварению. И это прямо перед ужином. Талант. И всё же Генрих возразил: – Моему любимому шуту? Ты за кого меня принимаешь? – А трахать собственного шута – не моветон? Генрих поморщился. Да, он знал, кому предлагал любовь и отношения. Но некоторые речевые привычки Виталя по-прежнему бесили. – Ещё чего. Я бы не позволял себе ничего недопустимого, и мы оба мучились бы от невозможности открыться друг другу и отдаться своим чувствам. Закатив глаза, Виталь выразительно фыркнул: – Ага, отличный план. Потом отложил телефон и в одно движение переместился верхом на Генриха. Тот обнял Виталя за пояс одной рукой, а второй ненавязчиво скользнул в его задний карман. Виталь дёрнул уголком губ, обозначив одобрительную улыбку, и продолжил: – Только кто бы тебе дал привести его в исполнение? Ну ладно – самому, но меня мучить? Да щас. И я бы точно не загонялся по поводу невозможности открыться и отдаться. Для меня всё возможно. Хочешь – пойду завтра и при всех позову Главного замуж? В том, что у Виталя нет тормозов, Генрих ни секунды не сомневался и поторопился ответить: – Не хочу. Он тебя в окно выбросит, а там четвёртый этаж. (Или покрутит пальцем у виска и даст гору дополнительных заданий по испанскому, но Виталю точно не нужна лишняя нагрузка, иначе и без того редкие вечера в обнимку на диване прекратятся совсем.) – Не выбросит, он меня тоже любит, – нахально усмехнулся Виталь. – А ты просто ревнуешь. – Нет. – Да. У Главного Немца может быть только один любимый студент, а Виталь даже не имеет отношения к немецкой кафедре. – Но вернёмся в Средневековье. Там я наверняка был бы женат, а измена против моих принципов. Возможно, мы были бы из разных сословий. Возможно, я даже был бы верующим. Возможно, я был бы иудеем, а ты – православным или язычником… Не кривись: это Средневековье, как без религии? А значит, наша с тобой любовь была бы исключительно платонической. И весьма болезненной для нас обоих. Виталь долго думал, глядя в стену. Наверно, представлял себя и Генриха во тьме веков. Потом с недовольной гримасой покачал головой: – Уж лучше умереть в младенчестве, чем полжизни мучиться из-за полной хрени. – Это что ты хренью назвал? – спросил Генрих, уже готовясь оскорбиться. – Любовь? Или мои принципы? – Мракобесие. – Виталь выплюнул это слово, будто оно разъедало ему язык. – Не люблю Средневековье. И вообще всё, что было до Просвещения. – Античность тоже в топку? – заинтересовался Генрих. Любопытно, чем могли насолить Виталю условные Аристотель и Гиппократ. – Я больной, по-твоему, – шпрехать гекзаметром? Логично. Опять же – в духе Виталя. Генриху уже не терпелось услышать что-нибудь не менее содержательное об эпохе Возрождения: – А Ренессанс? – Шмотьё – отстой. – Аргумент, – не мог не согласиться Генрих. Сам Виталь, разумеется, был иконой стиля: узкие джинсы, безразмерные свитера и толстовки, тяжёлые ботинки – и иногда разнообразные юбки потакающей ему названной сестрёнки. По приколу, само собой. (Нельзя сказать, что ему всё это не шло, но Генрих был безмерно рад, что Виталю хватало здравого смысла не выходить в юбке из дома – во избежание.) – Вообще всё, что было до Кромвеля в Британии и до Петра в России у меня в памяти откладывается только в общем, без деталей, – заметил Виталь, размышляя вслух. – Значит, мне оно чем-то не нравится. – То есть правление Кромвеля тебе нравится? Со всем его мракобесием? – дразняще приподнял бровь Генрих. – Зато не скучно было. Война Роз, конечно, была очень скучной, как и Столетняя. Да и нормандское завоевание прошло легко и незаметно. – А как тебе кромвелевские выкрутасы с парламентом, который оказался недостаточно послушным? Виталь пожал плечами: – А как тебе николаевские – с думой? Я думал, по-другому не бывает. Хотя при протекторате Кромвеля меня бы мало волновали проблемы английского парламента. Я бы сражался за Шотландию и Ирландию. Ну разумеется. Кто о чём, а Виталь об отделении Англии от Великобритании. Не то чтобы лично ему это могло что-то дать: Виталю просто было обидно за многовековое притеснение кельтов. – Так тебе и Средневековье не нужно, чтобы казнили, – сокрушённо вздохнул Генрих. – Всегда будешь нарываться. – Ну за кельтов же! Генрих кивнул с понимающей улыбкой: – Аргумент. И мысленно поблагодарил судьбу за то, что Виталь родился слишком поздно, чтобы присоединиться к ИРА, да и в целом считал, что терроризм не ведёт ни к чему, кроме бессмысленных жертв и дальнейшего закручивания гаек. Они долго сидели лицом к лицу, почти соприкасаясь носами, и молчали. Генрих разглядывал бледное, ничем не примечательное лицо Виталя: его пронзительные тёмно-зелёные глаза с золотистыми ресницами, нежно-лиловые синяки под этими глазами, горстку полупрозрачных веснушек на носу – они станут ярче летом, когда Виталь наконец-то получит нужную дозу солнечной радиации. И сухие бескровные губы, которые Генриху так нравилось целовать. А если нравится – зачем себе в этом отказывать? Виталю это нравилось ничуть не меньше, что он доказывал каждый раз, с готовностью отвечая на поцелуи.

***

Уже ночью, укладываясь в постель, Генрих вспомнил, что они так и не договорили: – Я тебе не ответил. Виталь вопросительно хмыкнул, взбивая подушку. Генрих пояснил: – На твоё признание. Виталь замер на секунду, потом неловко дёрнул плечом: – Да и не надо. Это я тебе ответил. На твоё. Ну, признание. Их было много. Начиная нервничать, Виталь снова и снова безжалостно калечил предложения, будто пытался удержать их за зубами – а они всё равно вырывались изо рта и улетали по кускам. Генрих придвинулся ближе, обнял Виталя, успокаивающе погладил по спине и плечам. – Всё равно. – Он легонько чмокнул Виталя в холодный кончик носа. – Для меня это важно. Ещё несколько таких же невесомых поцелуев – в губы, щёки, подбородок, ещё раз кончик носа и опять губы – уже смеющиеся. – Я тебя люблю, – твёрдо прошептал Генрих в эти губы. Виталь облизнулся, будто пробуя слова на вкус. Кивнул: – Я знаю. И надолго замолчал. Тихо лежал рядом, дыша в одном ритме с Генрихом, рассеянно водя пальцами по его груди. Генрих уже начал засыпать, когда Виталь заговорил снова – едва слышно, на выдохе: – Я тебя тоже. – Глубоко вдохнув, как перед прыжком на глубину, добавил: – Люблю. – Я знаю, – улыбнулся в ответ Генрих во внезапном приливе эйфории. – Спасибо. Виталь серьёзно кивнул и прижался к Генриху ближе, согреваясь. Хрипловато буркнул: – Спи. Генрих с удовольствием подчинился.