Dream?

От работы голова кругом в последнее время, от чертового полковника, появившегося буквально из ниоткуда, уже тошнит. Инференс глаза прикрывает, вздыхая тяжело, и голову запрокидывает, желая стрясти с себя весь этот день. На деле становится лишь хуже. Там, в шкафу за стеклом, коньяк стоит хороший от коллег. А еще стакан. (А еще гребаный алкоголизм, если Инференс сейчас сорвется и позволит себе сделать хоть глоток.) Быть может, потому он с силой зарывается в волосы пальцами, небрежно портя тугой хвост, и вздыхает непривычно легко, когда пряди рассыпаются по креслу. Жаль, что это “блаженство” длится всего секунд десять. — Отвлекаю? — Голос вынуждает вздрогнуть. Резко, без стука и скрипа двери. Вздох. Отвратительно. Впрочем, Инференс лишь вздыхает снова, нехотя опуская голову и взглядом усталым окидывая Дакса. Весь прилизанный, идеальный, еще и пропахший дорогим парфюмом, о котором щебечут дамы в отделе. Там, в столице, все люди в погонах в лимузинах ездят и одеваются в бутиках что ли? Впрочем, плевать. Инференса чужая лишняя жизнь не касается, в собственной бы разобраться для начала. — Слушаю, — броско, по-прежнему до одури устало, но внимательно. Почему? Потому что на работе грубить просто от того, что некий человек в белом ранее накосячил и выдал имя уже мертвого человека, заведя следствие в тупик, не положено. Вот только это “слушаю” вылетает сквозь крепко сжатые зубы, сквозь явное раздражение, показавшееся в впившихся в ладони ногтях. Инференсу бы выдохнуть. Хоть раз за гребаную неделю встать в обед, перестать поить себя кружками с кофе так, словно он желает, чтобы этот напиток тек по венам, и отвлечься. Отвлечься от фотографий окровавленных тел, извечных новостей, прессы, что опять ожидает за дверью, ведь кто-то из отдела не умеет держать язык за зубами и уже рассказал о произошедшем. Инференсу бы. . .забыться. К чертовой матери забыться, потому что от дел непозволительно сильно трещит голова и потому что даже выпитые таблетки, купленные за пару золотых в аптеке через дорогу, не спасают. В отделе вон курильщики и алкоголики, а он что? А он ушел не так далеко, если быть честным. В столе трубка покоится с коробкой табака, а запасы в виде “презентов” за раскрытые дела понемногу пустеют. Позвонить бы Реклюзу, вновь встретиться в баре, обменяться горячими поцелуями и не только в ближайшем туалете, а после проснуться в холодной постели. План гениальный. Просто охуенный, после такого в петлю да и только, ведь на душе как было, так и останется невыносимо тоскливо. А вообще Инференс на мысли себя ловит, что не слышит, о чем наверняка вещает Дакс уже добрые несколько минут, скрестив руки на груди, а после взгляд опускает на его губы, заметив, что он уже и не разговаривает ни о чем — губы сомкнуты и не размыкались с последнего сказанного им, Инференсом, слова. Молчание, которое ранее замеченным не было, ныне давит на голову так, словно с этажа выше на детектива, всегда внимательного, скинули огромную бетонную плиту. — Вы устали, — Дакс и бровью не ведет, голову в бок наклоняя с интересом. — Вовсе нет. — Вы. Устали. Инференс, еле соображающий, понять не успевает, в какой момент Дакс встал по другую сторону стола, закрыв за собой дверь щелчком. Он садится на край, одним своим видом подчеркивая красивое, дорогое покрытие, и только сейчас, когда его лицо становится ближе, Инференс замечает, что всеми любимый полковник носит линзы, а еще что на его щеке один небольшой, тонкий шрам. — Помочь? — Что?. . У Инференса перед глазами плывет, когда Дакс, всегда предпочитающий держаться от “злого начальника” в стороне, тянет за подбородок резко к себе. Нетерпеливый, с сухими губами и манерой нагло укусить как будто в отместку за утренний выговор. Инференс вздрагивает, когда резко тянут за волосы, руку смещая и позволяя себе зарыться грубыми пальцами в каштановые пряди. Замечает он только то, что Дакс не стремится причинить ему боль, а наоборот, отвлекает от всей той скопившейся рутины, заполняя все пространство вокруг цитрусами и шафраном. Стоп. . .что? Руки крепко упираются в грудь, сбитое дыхание в ушах звучит так сильно, будто бы Инференса под воду окунули и вынудили там держаться, не всплывая, с минуту или полторы. — Ебанулся? — Хмуро и чересчур звонко, так, что если там, за пределами кабинета, кто-то есть, он непременно услышал это ругательство. Дрогнувшие руки нервно галстук поправляют, но Даксу, всегда терпеливому и обходительному, будто сорвало крышу, потому что следующее место, которого коснутся его пальцы — этот самый темно-синий галстук. Он наматывает на руку дорогую ткань, снова резко, до треска в голове, тянет Инференса на себя, и что-то сбито шепчет о том, что это наиболее приятный способ отвлечься от дел. Детектив, привыкший все видеть, же жмурится до звезд в глазах. Поцелуи у полковника, видимо, уже от работы привыкшего к грубости, слишком резкие и пылкие. В какой-то момент Инференсу кажется, что он задохнется. Подохнет в этом шафране и фиалках, оставит свои отпечатки на дорогом пиджаке и его, Дакса, потом будут судить за убийство. Да, именно так. На одно дело больше, на одну тонкую, а может и толстую, папку, которая потом обязательно отправится в шкаф в этом кабинете. И ведь, в случае смерти Инференса, единственное, что изменится здесь — табличка с фамилией и инициалами на двери. Отчего-то к горлу подступает паника, пробирающая до костей, как ударивший за окном мороз. Инференс теперь действительно впивается в ткань пиджака пальцами, и сбивчиво, сам того не замечая, просит помочь. Такие моменты в своей жизни он ненавидит. Ощущение, что трескается все, что умело выстроенная из деревянных брусков башня с грохотом валится на пол, и он, Инференс, остается ни с чем. Пальцы дрожат сами, непроизвольно и отвратительно, ведь то, что больше всего он не любит в человеке — слабость. Она порождает глупость, а та в свою очередь проступки, преступления и раскаяние зыбкое и мерзотное, как дождь со снегом за окном. — Тебе надо меньше думать, — и Дакс, кажется, злится? Впрочем, Инференс уже не замечает и этого, позволив ему развернуть стул и нагло занять место на бедрах. Понять удается лишь то, что Дакс не намного худее и что под рубашкой действительно есть на что посмотреть — в кои-то веки дамы из соседнего отдела оказываются правы, называя полковника красавцем. И Инференс это признает, под ладонями пропуская белую ткань вместе с жаром чужого тела. Дакс — как что-то действительно неправильное, но идеально сочетающееся с кабинетом, заполненном старой, но стильной мебелью со всей строгостью. Грубый, но обходительный, нетерпеливый, но внимательный, он словно по грани ходит, на ходу перехватывая ладони и сплетая пальцы, а когда с руки Инференса слетает кольцо, и вовсе наглеет, впиваясь губами в шею. — Надо. . .надо бы, — все, что может выдавить из себя детектив, чувствуя, как что-то постыдное, но настолько приятное, тянет внизу живота. Он запрокидывает голову, открывая шею и фактически развязывает ныне “подчиненному” руки. Плевать. Просто плевать. При мысли, что терять особо нечего — даже работу и все эти статусы — становится не так уж и плохо. Шея ноет от чужой жадности, собственные пальцы же крепко смыкаются на пиджаке, и Инференс, самый ответственный детектив, о последствиях будет думать потом. Мыслить, что все это — неправильно, не удается, потому что Дакс звякает пряжкой ремня и спешно тянет с себя брюки, после звякнув снова. Инференсу бы выдохнуть. Тяжело, загнанно. И лишь для того, чтобы потом схватить Дакса за волосы в ответ, но оттянуть его голову крепко и впиться в кожу не губами вовсе, а зубами, чтобы вместо следов, какими теперь расцветает собственная шея, оставить беспорядочные укусы. Рубашка, наспех расстегнутая, так и не будет снята. Инференса не беспокоит вовсе, в каком виде они оба вернутся к себе домой, не волнует и то, что у Дакса голос, пусть и хрипловатый, все равно звонкий и что вся ситуация от и до — отвратительный поступок для “великого” детектива. Он закрывает глаза, пальцами сжимая ягодицы, и позволяет себе улыбнуться довольно, нагло и броско. Дакс на ухо шепчет, почти умоляет продолжить, изнывает, ерзая так, что у Инференса едва хватает терпения. Там, на столе, так и остается недопитая чашка кофе, а документы явно будут прочитаны и подписаны завтра. Инференс ведется. Слишком легко ведется, разомлев только от одного сбитого дыхания полковника. Дакс — по-прежнему то, чего не должно было быть в этой жизни. Нарушение всех планов, лишняя деталь в комплекте по сборке идеальных будней, улика, ломающая уже почти доказанную теорию. И Инференсу злиться бы на все то, что происходит сейчас, заткнуть бы его рот, который удивительно не знает ругательств, но детектив, дотошный до мелочей в работе, в моменте пускает все на самотек. В кабинете буквально нет ничего, что могло бы помочь с подготовкой — быть может, потому что единственный верный партнер Инференса уже несколько лет как — его права рука? А еще Дакс ускориться просит, теряя всякое терпение и солдатскую выдержку, изнывает, бедрами ерзая как девка в каком-нибудь баре — хотя Инференсу ли рассуждать о девках, когда на язык он почти всегда груб, а на поступки скуп, предпочтение отдавая работе и карьере? Голова ноет, но теперь это не главная проблема. Дакс наспех обводит языком пару чужих пальцев, глаз с Инференса не сводя. И детектив, всеми любимый за наблюдательность, сейчас замечает лишь то, что глаза у Дакса такие же, как и у него самого. Темно-синие, под цвет галстука, который уже давно кинули на пол. И схожесть эта не радует вовсе, как, казалось бы должна, а вызывает злость до крепко сжатых на шее зубах и слишком резком движении пальцев. Дакс дрожит, отвечая на грубость лаской так, как только умеет, а Инференс, как самый прогнивший — по собственному мнению — человек лишь подмечает, что Реклюз в первую их ночь вел себя также. Вздох. И все же его, как и Реклюза, приходится отвлекать от не особо приятных ощущений поцелуями. Также воздух выбивать из легких, попросив поднять голову, также погружать кабинет, в котором ранее подобным образом себя так вести мог лишь Илай, в мелодию из влажных звуков и сдавленных стонов. Инференс не ждет слишком долго, да и Дакс терпением не обладает на подобные вещи. Быть может, потому, стоит только дрожи сойти на нет, он сам просит о большем. Только на этот раз не расплывается в словах и попытках повторить одну и ту же фразу несколько раз, а дрожащими руками упирается в крепкие плечи, чтобы приподняться. Дакс — то, что слишком на него самого, Инференса, похоже. И теперь детектив понимает, почему его не взлюбил. Такой же упертый, такой же рассудительный на работе, такой же загнанный этой самой работой. Он вздрагивает от каждого касания, но не потому что больно или плохо, а от жажды. Невыносимой, словно с ней завтра себе проснуться не позволит, заразительной, потому что темп получается сбитый и поцелуи то нежные, переполненные заботой, какая бывает только у влюбленных, то пылкие, словно оба они пытаются в такие простые действия вложить все эмоции, себе оставив лишь спокойствие и пустоту. Инференс, человек с хорошей памятью, сейчас вовсе забывает о том, что на полу покоится кольцо и что до дома надо еще как-то дойти что ему, что его сегодняшнему неожиданному спутнику. Сжимает кожу до синяков, когда Дакс снова резко опускается до шлепка, сминает рубашку на его спине едва ли не до треска, потому что сейчас и жарко, и тошно, и хорошо. Очень хорошо. Инференс почти позволяет себе проронить знакомое имя с губ, но подпрыгивает от резкого стука в дверь.

***

Голова трещит, а шея невыносимо болит от того, что во время прочтения документов он умудрился заснуть лицом в стол. — Отвлекаю? — Дакс показывается в кабинете, поднимая руку со стопкой новых бумаг, и плавно закрывает за собой дверь. “Блять” — все, что хочется сказать в ответ.