Падший

Холы с жёлтым мягким светом, красные диваны, бокалы шипучей газировки, шесть разных вариантов времени за спиной девушки ресепшена. Дежурный вопрос "Там две кровати? К вам можно с животными? Занавески плотные? Уборка включена в стоимость?" Просторные, величественные люксы пятизвёздочных отелей с джакузи и собственным баром, самолёты с шипящим шампанским и фильмами, поезда с снятыми под двух людей купешными отсеками, машины с почти не гудящими моторами, — вроде привычная гастрольная жизнь известного музыканта, но только одно отличается. Он не играет. Это не тур. Лихт просто бежит. От себя. От страха. От образа сгорбленного курящего мужчины прожигающего руки насквозь. Не пьет, не ест от пуза, не водит в номера фанаток, запирая в клетке ежа и занимаясь с ними сексом под взглядом двух бусинок. Лихт не счастлив, не живёт на полную, не играет на инструменте не говорит о своей исключительности. Вещи, места вокруг него не слышали смеха уже, наверное, месяца три. Улыбок. Ругани. Иногда правда появлялись в его жизни страх и слезы. Скуление под одеялом и баюканье фантомной боли. Но обычно вещи вокруг впитывают лишь бешенный ритм апатии. Это продолжается уже давно и Хайд не понимает как на это повлиять. Лихт просто другой. Он не тот человек, которого жадное сердце полюбило и возненавидело. С последнего концерта. Нет даже раньше: с новой седины. С Скорпиона. С в злости захлопнутой крышки рояля. С того момента, как не все в зале плакали из-за его игры. Почти никто не плакал. Лихт больше почти не смеялся. Вообще. Даже редко злился будто что-то внутри одного тупого, тупого, тупого ангела выключили. Нет, его ангел в принципе был очень скуп на эмоции и раньше, особенно на хорошие, положительные, но он всё же мог смеяться от хорошей музыки или чужой боли. Ну, скорее его боли. Хайд мог сколько угодно причитать, что тот живодёр и мудак конченный, но отрицать, что ему нравилось участвовать в их драках, презирать, хотеть убить и просто хотеть не мог. Теперь так жить в их удовольствии от драки не получалось. Ни когда крышка рояля покрывалась серой пылью, а его ангел всё обреченное и обреченнее с каждым разом тер обгоревшие запястья проходя мимо уже скорее полки для книг на крышке чем для музыки. Тодороки скрашивает белеющую седую прядь на волосах чёрной краской и срезает неровно пришитые крылья с рюкзака. Выносит концертные костюмы на мусорку и убирает куда-то далеко нотные листы. Зачем вампиру ненавидеть человека? Зачем ему его любить? Он должен быть ангелом. Даже если ему не удаётся играть в точности так же как до кипящей крови в сосудах, пожара, переломов. Он должен быть идеалом, а не презренным куском грусти. Он должен играть и получать любовь и презрение публики. Любовь и призрение ангела. Тодороки говорит, что не может так играть и что фальшивит. Что всё не правильно. И что ангел, что не играет для людей, не достоин носить крылья, выкидывая их в какой-то мутный мусорный бак. Белая ткань мажется об пищевые отходы. Он переобувает свои сапоги на плоские кеды и выглядит... Слабо. Теперь когда он слышит как кто-то хорошо играет то переключает канал на радио и почти не огрызается, не бьет, не просит убиться. Это так неправильно. Иногда Хайд думает, что может быть этот человек исчерпал себя и пора искать нового, но убить не даёт будто на показ подставленная шея. Он ждёт именно этого. С последнего концерта Лихт не клал свои удивительно красивые тонкие ладони на клавиши не разу. Он сказал, что сфальшивил. Не то, что б. ы Хайд с его многостолетним увлечением творчеством вообще понял где Он не слышал той "фальши", лишь видел как дрожали сожжённые почти до костей Скорпионом руки. Тодороки играл идеально — но до боли испугано. Он просто не хотел на сцену. Тогда он слышал в чужой игре страх. Истерику. Многие слышали. Газеты злорадно писали, что "ангельский пианист по всей видимости пал" — и это было не далеко от истины. Не пал, но сгорел в адском пламени. В страхе открытого огня и курящих людей, в памяти об ожогах. — Отойди от инструмента, крыса — Ты же не играешь? Значит я буду! — еж мнётся лапками перепрыгивая с клавиши на клавишу, создавая невнятную какофонию звука. — Я тебя ненавижу... — Лихт не бьёт, он надрывно сползает по стене прячась от звука в капкане собственных закрывающих уши рук. Не совершенных, теперь не идеальных. Не способных прожать две актавы. Скорпион может быть и проиграл, но сломать успел — Я знаю. — Уже не еж, а сидящий прямо на "клавиатуре", фортепиано нелепый человек в алеповатой жилетке — Поверь мне это взаимно. — молчит, раскачивая ноги корпусом под одному себе слышимую мелодию. Царапает когтями-иглами тёмный лак, сбивает край эмали весом. — Слушай, ангел, а давай сыграем? — Я не в настроении. — Ты уже два месяца не в настроении. Брось. Музыка такой предмет, если не уделять ей внимание забывается мгновенно. — Ну и пусть. У Хада кружиться голова. От негодования. От голода. От злости. От презрения. От страха. От любви. От волнения. От столь многого, что вызывает в нём этот наглый человек. От того, что Лихт Джекил Тодороки "ангельский пианист" на самом деле готов бросить творить. Он больше не ломает инструмент — он вплотную. Вздергивает своего человека на ноги, тянет в сторону широкий капюшон серого, грязного худи, обнажает шею, движение — и свежий укус, вниз красной кровью. Воровато облизывает струйку, ждёт пока неглубокая рана затягивается. Заглядывает в тёмные, пустые синие глаза. — Бесишь меня своей апатией! Я тебя укусил, ну же, ударь меня! — Хайд бьёт сам. Мимо. По стене. — Бесишь! Бесишь! Бесишь! Так бесишь, что хочется просто убить. — Так убей. — Слишком люблю. — Берет за руки. Молчит. Кажется плачет — Давай сыграем, пожалуйста, вместе. Или... Я поиграю, а ты послушаешь? — трет своими морозными пальцами чужие тёплые руки. — Я правда не очень умею, но ты поправишь если что, да? — ... Возможно. Но сперва мне нужно яблоко. Тупой зубастый ёж. Хайд может поклясться — Лихт улыбается. И что-то постукивает у себя по руке. Такое какое-то мелодичное. — Ты что-то сочинил? Покажешь? — Может быть. Но сперва мне нужно яблоко и, ну, может ещё пару листов бумаги. Сбегаешь, а?

***

Может быть ангелу сожгли крылья. Может быть они и валяются в какой-то мусорке в грязи, может быть Лихт ещё и не очень часто улыбается. Но всё же улыбается иногда и... Носит на груди в виде маленького значка два белых крыла. Сжимает своего ангела в трогательных объятиях, пока тот мычит какую-то мелодию. — Люблю тебя, так люблю. Мой ангел. Тодороки валит на пол, сильно разбивая об паркет и наваливается. Придушивает. — Ненавижу тварь, сдохни чертов демон! Так и живут. И это уже почти хорошо. Почти то что надо