Кошмары приходят, когда она спит одна

      Кошмары приходят, когда она спит одна.       Эти сны — лишь отклики воспоминаний, искорёженные, перемолотые и выплюнутые разумом, искалеченные даже больше, чем душа Пенелопы. Память о многочисленных смертях перекликается с голосами [не]спасённых жизней, грохот снарядов и свист стрел может оборваться неожиданно звенящей тишиной тюремной камеры, в которой нет ни окон, ни дверей, и чужие холодные пальцы смыкаются на шее, и тихий знакомый смех слышен за спиной, а где-то в тёмном углу мерещатся насмехающие голубые радужки…       Сиён резко открывает глаза.       Спать одной оказывается на удивление холодно; девушка сонно смотрит на пустую половину кровати, сильнее кутается в одеяло и жмурится, но сон отказывается приходить вновь. Она кошмаров не боится, ибо пережила кошмары наяву и похуже, но что-то неприятно давит внутри, нарушая тихое ночное спокойствие, и это отзывается чувством, лишь отдалённо напоминающим тревожность.       И всё же хрустальный шар в руки Сиён — Пенелопа! — берёт не сразу. Не отрывая головы от подушки смотрит на магическое устройство связи, всё взвешивает, прежде чем глубоко вдохнуть и выдохнуть вместе с кислородом, вырезанное клинком у неё на корке обледеневшего сердца, вплетённое намертво в клетку рёбер стеблями и шипами рубиново-алых роз, заполнившее собой всё пустое пространство её бескрайнего и холодного космоса, его звёздное имя:       — Каллисто Регулус.       Треск и искры магии ненамного, но помогают прийти в себя.       — Да?       У Каллисто голос бодрый, чуть тихий, ясно слышно, как он тяжело дышит, и шум на заднем плане заглушает его слова. Сиён — Пенелопа! — жмурится, запрокидывает голову назад и ругается сама на себя:       — Извини, я не подумала, что ты занят, — как можно забыть, что Каллисто работает по ночам? — Я перезвоню утром…       — Нет! — спешит перебить её мужчина. — Нет, я совсем не занят… Дождь. Это дождь, а я забыл зонт.       Сиён — Пенелопа! — удивлённо моргает, но поворачивается к окну: шума неприятной мелкой мороси за окном в покоях совсем не слышно, и лишь стекло, усеянное каплями воды, помогает её распознать.       — Ты не спишь, — уже спокойнее произносит он, и Сиён, — Пенелопа! — прикрыв веки, видит перед глазами его образ: наверняка Каллисто нашёл укрытие под козырьком какого-нибудь старого здания и теперь переминается с ноги на ногу, кусая губы: не самая приятная его привычка, выдающая волнение; Каллисто наверняка понимает, что к чему, и о кошмарах догадался давно, только в слух этого не говорит, произнося совсем другое:       — Я сейчас вернусь, принцесса.       Принцесса.       Это прозвище совсем ей не подходит. Такое детское, слащавое и по истине нелепое прозвище, как у какой-то главной героини из дорам её родной и почти вычеркнутой из памяти Кореи. А из его уст в её адрес звучит ещё нелепее. Однако при этом, вот парадокс, когда его произносит Каллисто оно звучит так органично.       Так правильно.       — Да… нет… — Сиён — Пенелопе! — хочется бросить трубку, точнее шар, но воспитание не позволяет; ей хочется, чтобы Каллисто сейчас был рядом, однако позволить себе оторвать человека от его планов она не может, и от того замолкает, пытаясь подобрать слова.       Впрочем, кажется, Каллисто улавливает это желание сам.       — Я всего в квартале от тебя, — говорит он и громко чихает: — Готовься принимать своего горячо любимого и прекрасного принца.       Каллисто смущается. Он наверняка смущается, думает Сиён — Пенелопа! — и улыбается, вспоминая, как забавно выглядит покрасневшый кронприц. А она всего лишь сделала ему несколько невинных комплиментов утром.       — Хорошо, — выдыхает она, чувствуя, как накатывает облегчение; осознание того, что остаток ночи она проведёт не одна, приятное и тёплое. —… Каллисто?       — Да? — шум от шара вновь усиливается, когда Каллисто покидает укрытие, крикнув Седрику, чтоб велел рыцарям пошевелиться.       — Поторопись. Я не хочу дёргать императорских лекарей всякий раз, когда ты чихаешь.        В ответ слышится тихий смешок.       — Я тоже люблю тебя, Пенелопа.       Что-то давно разбитое внутри снова склеивалось в единое целое, как люди склеивали поломки и трещины на расколотой вазе с помощью золота. Ваза, которую собирали из осколков, никогда не будет выглядеть новой, однако хотя бы попытается это сделать.       Вот и Пенелопа попытается ради Каллисто.