I
Тёма думал, что дотерпит до обеда и зайдет в аптеку. А теперь краем сознания, застряв между паникой, отчаянием, стыдом и похотью, он понимает: надо было уйти с работы сразу. Взять больничный, увольнительную, что угодно. Тёма отвык, что бывает — так. Он тринадцать лет принимал эти проклятые таблетки, он ни разу не пропустил за эти тринадцать лет. Но сегодня… он обшарил все карманы, перевернул вверх дном содержимое ящиков в столе. И начал сходить с ума. Потом выдохнул и сказал себе: «Всё в порядке. Ты не умрешь». К чертям собачьим самоубеждение, трезвый рассудок и всё, к чему шли миллионы лет эволюции. Теперь кажется, что умрет. Тёма залетает в туалет, запирается в кабинке и сползает по тонкой хлипкой стенке. От одного соприкосновения — мертвого — с этой поганой стенкой — он готов мурчать, как мартовская кошка, и скулить, как щенок. Он чувствует себя жалким и мокрым. Он стягивает с себя джинсы, спешно наматывает бумагу на руку и вытирается. Кровь пульсирует в висках и бьется в уши. Шум невыносимый. БАХ. БАХ. БАХ. Кровь пульсирует в паху. Он не может выйти — так. И его не отпустит. До конца рабочей смены не отпустит. И после нее тоже. Он не знает, что делать. У него какая-то тупая, безнадежная, последняя мысль: позвонить жене и попросить ее… «Ты могла бы принести мои таблетки?» И, может, она даже принесет. И снова спросит: «Давай попробуем без них?» — и трахать ее будет так же, как толкаться в собственную руку. Тёма прижимает раскаленный лоб к стене — и толкается. Нет, всё же в руку — приятнее, чем в жену.II
Тёма спускает и обмякает в кабинке мужского туалета. Ситуация, когда пробито дно. Он не помнит, чтобы так терял контроль… Он не знает, протянет ли до обеда. Он затихает в состоянии, когда хочется реветь, и после десятка гормональных терапий даже не вникает, что творится с его психикой. Вдруг в кабинку стучат. Тёма вздрагивает и леденеет. — Ты в порядке? Тёма мучительно краснеет. Всё бы ничего… Но Май — омега. Тёму постоянно окружают беты, родители постарались. Минимум провоцирующих факторов… Никаких альф поблизости, полная безоговорочная «безопасность», гарант репутации. Тёма расслабился здесь, в офисе. Хотя всё так же перебивает свой запах дюжиной средств. Но сейчас это не перебить, да и Май — не бета, чтобы не учуять. Тёму разъедает стыд. Он не знает, что сказать. Кроме «Иди нахуй» и «Стой. Никому не говори». Май тихо произносит: — Приводи себя в порядок, ладно? Я буду снаружи. Неладно. Но голос у Мая — без издевки. Вытираясь влажными салфетками, Тёма понимает, что «приводить в порядок» нужно не одного себя. Еще кабинку. Он долго возится с собой. Оттирает стенку. Смывает. Осматривается. Осматривает себя. Как поднять глаза на Мая — он не понимает. Поэтому, выходит, уставившись вниз. Моет руки. С почти отсутствующим видом. С желанием провалиться под землю. Объясняет: — Я забыл дома таблетки. Май протягивает свои. Это не те, что принимает Тёма обычно, но сейчас без разницы… Май еще держит стакан с водой… Он вот так стоял всё это время. С таблетками и стаканом. Только Тёма на него отказывался смотреть. Тёма замирает рассеянно… Поднимает взгляд. Вид у Мая серьезный, голос тоже: — Это без подвоха… Тёма соглашается на помощь. Май прислоняется спиной к стене, прячет руки в карманы брюк. Спрашивает: — Не думал взять больничный? Если перемыкает… Или подстроить отпуск… — Не стыди меня… — Не стыжу. Сочувствую. Тёма безрадостно усмехается. Он запивает таблетки. С каким-то странным флешбеком. Когда мать всучила их первый раз со словами: «Пей. И не позорь меня, понял? Ты меня понял?». Голос Мая вырывает его из прошлого: — Ты потрахаться не хочешь? Тёма снова усмехается: — И с кем? С женой? Или с первым встречным? Просто чтобы… — Со мной. Тёма зависает. Он не понимает: — Что?.. Май отлипает от стены. Медлительно, спокойно. И говорит: — Подумай. Он уходит. Тёма стоит. Оцепенев. Со стаканом в руках. Потом срывается за ним, догоняет. — Ты… — Что? — Ну… — Тёма начинает — и не знает, как закончить. Он говорит прямо: — Ты омега… — Хочешь с альфой? В таком состоянии? — Нет, я… Тёма не знает, чего хочет. Никто ему не предлагал. Еще он не понимает: — Ты — не против? Ну… того, что я тоже… — Наоборот. Тёма — растерян. Нет, не растерян… Он — обескуражен. Они здоровались время от времени. Поговорили пару раз. Ни о чем. Тёма иногда улыбался с его колких фраз, адресованных другим. Май — он птица другого полета. С этим своим именем, которое вонзается в подкорку; пахнет весной, манит несбыточным. Он расслабленный, уверенный, почти что равнодушный. Ко всему. Когда Май смотрел, Тёме хотелось спрятаться… потому что было перед ним неловко — за себя. И Тёма бы спрятался, ведь Май смотрит и теперь. Он всё еще расслабленный, уверенный, почти что равнодушный. А Тёма… с этим своим/его стаканом… Тёма усмехается и опускает взгляд. Делает вдох. Запах у Мая мягкий и пьянящий. Почти дразнит — чужим желанием. Май тихо говорит: — Я бы тебя взял. Как ты захочешь… как тебе понравится... Тёма сжимает дурацкий стакан в пальцах. Он спрашивает: — Можешь сейчас?.. Он просит, требует, умоляет сорванным шепотом: — Сейчас. Давай сейчас. Скоро подействуют таблетки, но пока… Май, убедившись, что в коридоре они одни, говорит: — Ладно. Идем. Май заводит Тёму в кладовую, запирает дверь. Отнимает у него стакан, отставляет на стеллаж. Прижимает к стене. — У нас полчаса. Может, потом кто-нибудь зайдет?.. Тёме всё равно, даже если бы кто-то зашел… Май — не равнодушный, а увлеченный. Он целует Тёму в губы отрывисто и жадно, проходится руками по его напряженному телу, словно пытается задеть и ощупать каждый его изгиб. Расстегивает ему джинсы, уводит назад руки, сжимает ягодицы и проверяет, как он? Раскрытый, распаленный. У Мая теперь пальцы в его смазке. Тёма знает, потому что эти пальцы — горячие и мокрые — проникают внутрь. Тёма охотно насаживается на них и почти скулит. — Будешь шуметь — придется перестать. «Перестать»… Тёма не хочет, чтобы он переставал. Притягивает ближе, обнимает, прикусывает губы — свои больше, чем чужие. Май спрашивает: — Повернешься? Тёма кивает, даже если это значит, что пальцы Мая выскользнут из его тела. Он опирается рукой о стену и льнет назад. Май входит и притягивает его к себе. Зацеловывает шею. Обхватывает его член. Пальцы у Мая всё еще горячие и мокрые… Он толкается, а у Тёмы подгибаются колени. Кровь снова шумит в ушах, бьет по вискам. Тёме громко, жарко и тесно — и он жмется еще ближе, хватается за руки Мая. Сдерживает стоны — и чуть не плачет. За двадцать семь лет, тринадцать из которых он провел в позоре и аду, его никто никогда не брал.III
Когда Май одевается, Тёма сидит пришибленный. Он пытается понять, что чувствует. Ему как-то пусто… во всех смыслах, даже в хорошем. Еще, кажется, начали действовать таблетки. Тёма узнает их по накатывающей апатии, безразличию… когда приглушается всё — и звук, и вкус, и цвет, и ощущения… Как будто эта жизнь происходит — не с ним. Май замечает его состояние и спрашивает: — Всё нормально? Тёма поднимает глаза и кивает. И до Мая доходит, что Тёму, кажется: — Попустило? Тёма кивает. И выдает: — Спасибо… Май усмехается. — Иди ко мне. Он помогает Тёме обтереться. Занимает чем-то пустым, насущным: — Один из плюсов работать среди бет, никто не учует… Тёму плохо слушаются пальцы, когда он застегивается. Потом он долго пытается понять: заметно по нему что-нибудь или нет?.. — Ты в порядке, — говорит Май. Но Тёма — не в порядке. Он растерян еще больше, чем прежде. — Меня не было в кабинете сто лет… Маю — легко. Он легко предлагает: — Если спросят, скажешь, что стало плохо. Я отводил в медпункт.IV
В конце рабочего дня Май заходит к Тёме. И внаглую присаживается на стол. Тёма уже воплотил его легенду в жизнь. И пытается сказать себе: это нормально. Это нормально, что Май — вот так… И нормально, что он спрашивает: — Как ты? — Лучше… — Подбросить тебя домой? Тёму уже отпускает действие таблеток. Звук возвращается, чувство тоже. У Мая ровный голос. У Тёмы — дрогнули пальцы. Тёма выключает компьютер и согласно кивает. Но затем, оказавшись в машине, он не может ни в какие светские разговоры, он не может интересоваться Маем, его жизнью, его вкусами… что там еще важно, когда люди знакомятся? Тёма только в состоянии сказать: — Можно не домой?.. И Май спрашивает: — Хочешь ко мне?V
Тёма топчется в лифте. На лестничной площадке, когда Май открывает дверь. В прихожей — не зная, куда деться, куда деть себя. В комнате, когда Май спрашивает: — В душ? В ванной… Тёма топчется и не понимает, как приблизиться к нему снова. Он бросает на Мая осторожные и вопросительные взгляды. Он чего-то ждет, но Май делает вид, что занят. Собственными мыслями, ключами — у дверей в квартиру, одеждой — в прихожей, полотенцами и вещами — когда уходит из ванной. Тёма никак не заберется в душ, он весь застыл. Его парит вопрос: это был секс по доброте душевной, из сочувствия или как?.. То, что продолжается между ними сейчас, — действительно продолжается или?.. В смысле, можно ему пристать или нужно принять еще один великодушный жест и заткнуться? Май возвращается в ванную и усмехается: — О чем ты так беспокоишься? Тёме стыдно сознаться, а Май говорит на его молчание тише: — Просто спроси меня. И Тёма пугается: — О чем?.. — А о чем ты всё хочешь? Только вслух. Я не телепат. А кажется, что телепат… Тёма прячет глаза. Если бы мог — спрятался бы весь. Он прежде не испытывал такого в чужом присутствии… жжения, притяжения, жажды и голода — по близости. Тёма тихо спрашивает: — Ты еще хочешь?.. — и сглатывает «меня» и «со мной». Май подходит к нему, сокращая расстояние, и говорит в самые губы: — Хочу. Не целует. Расстегивает рубашку Тёмы почти деловито, буднично, без всякой спешки. Раскрывает полы, обнажает, стягивает с плеч, помогает выпутаться из манжет. Бросает рубашку на стиральную машинку, разводит молнию на Тёмовых джинсах, но не спускает их. А после — молча разворачивает к себе спиной. Впечатывает в эту самую стиральную машинку, обнимая и прижимая. У Тёмы от него отказывают ноги. Он бы просил, умолял, скулил и стонал. Май целует его в шею, прихватывает зубами мочку и шепчет в ухо: — Раздевайся. Отпускает. Тёма снимает с себя остатки одежды, наблюдая краем глаза, как Май — всё еще спокойно — начинает с манжет. На его губах — легкая усмешка. Он кивает Тёме вопросительно: в чем дело? Всё дело в нем… Тёму заводит, что он такой непоколебимый, а через секунду зажимает так, как будто терпел много лет, как сам Тёма. И Тёме почти не стыдно пригласительно наклоняться, складывая руки на этой самой машинке. Даже если его засмеют. Май кладет рядом с ним свою рубашку и проникает в Тёму пальцами как будто между делом. Но не успевает Тёма насадиться, эти ласковые пальцы, жизненно необходимые ему сейчас, покидают, вызывая у него разочарованный раненый стон. Май гладит его снаружи, по чувствительной коже. А затем прижимается к нему, вдыхает его запах за ухом, кусает за плечо. Шепчет: — Я думал, сходим в душ сначала… А сам расстегивает ширинку и, едва спустив брюки, входит до самого основания, так что у Тёмы пальцы на ногах поджимаются и коленки снова подгибаются. Тёма опускает голову совсем низко и стонет — на каждое горячее тугое движение, которое так сильно задевает всё внутри, вызывая волны удовольствия в паху. Он привстает на цыпочки, чтобы поменять угол, прогибаясь еще сильнее. Хнычет и кусает себе костяшки пальцев. И в голове только одна мысль: «Пусть он еще, пусть еще, пусть еще…» Собственный член Тёмы шлепается безвольно о его живот, истекая смазкой. Тёма ловит его пальцами и сжимает. И руки у него вдруг такие слабые, что он не может ничего больше… Но и этого хватает… и слабые толчки в собственную руку — из-за сильных толчков сзади — добивают его окончательно, и в нем как будто лопается солнце, и это так приятно, и так много. Тепло вытекает из него — под эти толчки, тоже толчками, пульсацией… и затем, когда становится хорошо и бессильно, Тёма хочет стечь вниз, на холодный кафель. Но Май просит: — Потерпи немного… И продолжает входить, а Тёма такой чувствительный, что это теперь невыносимо, и он снова стонет, и всхлипывает, и пытается куда-то вытянуться, избавиться от острого, щемящего, давящего… нарастающего… Тёмово «нет» сменяется на новое «еще»… он вцепляется в машинку, и солнце внутри него набухает по-новой, хотя член даже не поднимается. Тёма кончает еще раз — вспышкой, прошибающей всё его тело, и когда Май продолжает… Тёма просто слабнет, поддается, жмурится и почти скулит… Май входит в него медленней — и до упора. И так глубоко, и так вызывающе… И шепчет в ухо: — Ну что ты, маленький? Непривычно? Когда Тёму трахают — охуеть как непривычно. И он ни разу не кончал вот так подряд… Оргазм приближается снова — и, кажется, что он еще дольше и ярче, чем предыдущий. Тёма дрожит, прикусывает себе палец и почти повисает на этой машинке, потому что стоять он больше не может. Через пару толчков — совершенно бессердечных по отношению к нему — Май спускает глубоко внутрь него с шумным выдохом, заставляя стенки вокруг себя непроизвольно сжиматься, и когда он затихает, Тёме страшно пошевелиться — так его всего размазало… И он не хочет оживать, когда Май отлипает, потому что умер под ним как минимум три раза… Он бы так и висел на этой клятой машинке. Тёма слышит, как Май звенит пряжкой, а потом включает воду, оставив брюки валяться прямо так, на полу. Как и Тёму — на машинке… Воздух холодит Тёме промежность… потому что он течет… он течет весь — и не припомнит, чтобы когда-то был настолько мокрым. И настолько жалким, и настолько НЕпристыженным — этим. Май спрашивает с усмешкой: — Ты что, уже всё? А я только начал… — Еще… еще всё. У Тёмы течка. Он ловит короткие мгновенья облегчения. Когда его не заводит каждое касание и каждая мысль… когда он не ищет лихорадочно, где бы уединиться и с помощью чего или кого это всё пережить. Тёма отлипает от стиральной машинки и забирается в душ. Ласковые руки намыливают и моют его везде, без всякого стеснения. Скользят по яичкам, сминая и перекатывая их между пальцев. Проникают внутрь. Тёма отвечает тем же, всего Мая заучивая наощупь, и заводится снова…VI
Тёма падает на постель — в руках Мая. Целуется с ним до того, что немеют губы, перекатываясь по кровати. А затем принимает под ним коленно-локтевую, и Май опускается вниз. Раскрывает Тёму, еще чистого и сухого после душа, и проводит языком между ягодиц. Тёма охает, выгибается, тянет к себе подушку, чтобы уткнуться в нее лицом, и безвольно мычит… и безвольно мокнет, когда его лижут — там. Ему хорошо и неловко, и он не знает, куда деться — то ли рвать когти, то ли подставляться… и в итоге он только опять скулит, и шепчет: — Ах, боже… Ну что же ты делаешь?.. Ощущение, что Май пытается вернуть ему годы — упущенные, прожитые без вкусов и запахов, проебанные бездарно в затяжной апатии, вызванной препаратами, и последующей тухлой депрессии. Май, не отрываясь от него, ищет пальцами наощупь чуть выступающий бугорок между яичками и анусом. И когда находит, у Тёмы внутри снова нарастает солнце… потому что Май массирует его простату. Опускается на нее языком… так ярко, что нет сил терпеть. — Можешь войти?.. Можешь в меня войти? Май кусает его нежную кожу. И шепчет: — Не хочешь растянуть удовольствие?.. И продолжает — растягивать языком. Тёма скулит, рассыпается под ним — и тонет каждым осколочком, вцепившись в подушку до побелевших пальцев.VII
Май возвращается с кухни и несет Тёме попить. С Тёмы так натекло, что у него уже, наверное, обезвоживание… так что он благодарно опустошает стакан и снова валится набок. Май ложится с ним рядом, прижимает к себе со спины и целует в затылок. Тёма присвоенный и расслабленный. У него немного пульсирует задница, но спокойно колотится сердце… И он не хочет знать, сколько пропущенных на телефоне с выключенным звуком. Он не хочет думать, что завтра надо как-то на работу и что вставать будет тяжело. Ему впервые хорошо. Так хорошо, что он бы заснул насовсем и в свою жизнь, обычную, не возвращался… Он бы молился — после такого: пусть будет весна. Пусть Май его не отпускает.