Подвальная пыль

У Достоевского нет настоящего имени. Набор звуков, что однажды Она извлекла из его рта. На самом деле, ему хватило бы прозвища, порядкового номера, чего угодно. Но его госпожа милостива, наделила его личностью, какой-то значимостью, хоть и тонкой, как хрупкий лед, покрывающий лужи неожиданно морозным утром. Достоевский благодарен. Он чувствует, что особенный, но не козыряет этим, ведет себя скромно, как его и приучили. Послушным псом он ждет ее дома, покорным рабом готовит ей (еле справляется одной рукой), безрассудным любовником ложится с ней в кровать, когда ей нужно расслабиться. Старый скрипучий диван в совсем маленькой комнатке, отделенной от остальной квартиры массивной дорогой дверью — вот его обычное прибежище. Он живет среди пыли, не видит солнечного света, пока Кристи не позволит, чихает, созерцая болезненную бледность, но понимает — другой судьбы у него быть не может. Агата в тот раз оставила телевизор включенным. Он мрачно смотрит на радостную жизнь, на рекламу с улыбающимися лицами, на парки развлечений и счастливых людей, которые беззаботно ходят по магазинам. И невольно в его голову лезут такие мысли, за которые ему бы легко оторвали и вторую руку, и ноги. Достоевский мнительно шевелит пальцами. Почему у него не такая жизнь? Почему все говорят ему, что он хуже? Чем он хуже? Почему он не заслуживает свободы? Ключ громко, как удары грома, поворачивается в замочной скважине, и Федор неловко поднимается с пушистого ковра. Утерев нос чуть обиженно, он со спокойной, еле заметной улыбкой подходит к госпоже Кристи. — Здравствуйте, — почтительно произносит он и берет пальто, неловко держит его запястью и культей, пока Агата устало идет на кухню, даже не обращая на него внимания. Варит себе кофе: стучит посудой на кухне, открывает окна, напевает себе что-то под нос и медленно моргает, будто бы в любой момент свалится с ног от усталости. Федор не прерывает ее, продолжает сидеть в гостиной перед телевизором и погружаться в жестокую несправедливость. Приторно-яркая благодарность борется в его душе с липкой ненавистью и обидой. Его спасают, заботятся, пользуясь им. Он подтягивает к себе колени и испуганно их ощупывает — точно они не принадлежат ему. Шумно сглатывает, и одежда внезапно кажется ему ужасно липкой и мерзкой, точно мягкая ткань пожирает его кожу, скоро доберется до костей. Глубокий вдох. Агата входит в комнату. Она явно раздражена. Смотрит на Федора голодным и собственническим взглядом — ей совершенно неважно, чего он хочет или как себя чувствует. «У тебя милая мордашка», — сказала она ему, когда они в первый раз встретились. Кристи до боли сжимала бледный подбородок и рассматривала его, как люди в зоопарках рассматривают животных. А потом она со смешком огладила то, что осталось от его руки. Видимо, было что-то особенное в окаменевшей боли. Вот и сейчас она явно не планирует церемониться. У Федора уже не дрожат пальцы, взгляд совершенно равнодушный. Ему даже хватает силы улыбнуться, вяло подмигнуть — и она улыбается. Ей поднимает настроение подчинение, восхищение и любовь, даже если она настолько фальшивая. Ее любят другие. Она впивается зубами в его шею, пока хрупкое и истощенное тело дрожит в теплых женских ладонях. Мягкий стон срывается с бледных обкусанных губ — привычка. Он смотрит куда-то в сторону, точно надеется на помощь. Но со стен на него взирают только одинаковые женщины и мужчины в деловых костюмах — олицетворение мечты: головокружительная карьера, связи богатых шелков, звенящий монетами успех. Ее любят политики, ее любят художники и писатели, скульпторы и музыканты, предприниматели и режиссеры — ее любят все. Они выражают ей восхищение, искренне улыбаются ей на пышных встречах, но только он подчиняется ей беспрекословно. Честь? Может. Вот только он проглатывает ее, прямо как мясо, набитое ядовитыми иглами. Она неторопливо расстегивает его рубашку, продолжая кусать-целовать шею, и Федор вспоминает, что ему тоже нужно что-то делать: размять затекшие и онемевшие конечности, которые казались ему совершенно ненужными. Он не может ими ничего создать, только плыть по сладко-горькому молочному течению. Его ладонь ложится на женскую спину — другая рука, вернее, то, что от нее осталось, только вяло, но отчаянно прижимается к телу. Агата чуть усмехается. Теперь царапает его грудь, а губы исследуют ключицы. Он не знает, что еще делать — следует привычке и гладит спину. Знает, что не может позволить себе слишком много, поэтому ждет, когда она сама снимет красное платье, позволив ему увидеть дьявола во плоти. Федор мягко надавливает пальцами на ее шею и склоняется к ней — целует с вялой улыбкой, прикрыв глаза. Она чувствует, как пышные ресницы Достоевского щекочут кожу и чуть хихикает. Явно расслабляется после рабочего дня — и большего ей не надо. Внешний мир — жестокое осознание, что не все на свете принадлежит и подчиняется ей, внутренний — отдушина от понимания, что одна жизнь всецело Ее. Кристи коварно улыбается. Достоевский улыбается в ответ. Сегодня случится что-то очень плохое. Как и всегда. Липкое одиночество, с которым она оставит его в темноте. Но пока что Агата, прикрыв глаза, расстегивает звенящую молнию и откладывает платье в сторону. Федор теперь еще больше чувствует себя цирковым зверьком, но больная любовь, что билась о его ребра и выходила наружу каждые пару недель с испорченной едой — все равно тянулась к ней отчаянно. Она могла бы убить его и сквозь пелену слез обиды он, наверное, поблагодарил бы, признался в любви еще и еще, еще и еще. Скульптор, вяло ведущий пальцами по своей лучшей работе — он улыбается слабо. Он собирает малейшие родинки на бледной коже поцелуями, он покорно смотрит в холодные глаза, он запускает пальцы в светлые, точно морской песок, волосы, он позволяет ей убить своей красотой в который раз. Ему безразлично, что произойдет в любую секунду, лишь бы его страдание и безволие и дальше перетекало в эту утомительную любовь и жестокую нежность. Она поцелуями и прикосновениями сдержанно наслаждается. Дышит тяжело и иногда расслабленно смеется, то ли от щекотки, то ли от осознания смехотворности любви. Смотрит на него хитро и в то же время невинно, когда хватает за тонкие волосы и тянет вниз. Он, покорный и верный, расцеловывает ее бедра и ужасается от мыслей о том, что и другой жизни, наверное не нужно. Ловкий язык, наученный уже годами практики, легко доводит Агату до экстаза. Она, совсем не сдерживаясь, царапает его спину и плечи, кусается, будто хочет погрызть его тленные кости. Но Федор не кричит и не жалуется — только тяжко хрипит иногда, будто бы просто пытаясь показать, что он здесь есть, что он настоящий. Она никогда не помогает ему с желанием. Только смотрит насмешливо, с явной издевкой и желанием пристыдить. Но он уже знает, как стоит реагировать. Достоевский смотрит в пол и уходит из гостиной. Остается в одиночестве в пыльном чулане и предается всем своим фантазиями и чумной любви там. Без лишних глаз, без лишних напоминаний о том, что его любовь с ним сделала. А Кристи вместо него смотрит телевизор, набитый мечтами.