Уж не влюбился ли я в самом деле?.. Какой вздор!
Волокита свалилась, как снег на голову летом. К ней он привык давно: порою находил утешение, когда навязчивые мысли совсем невмоготу; чаще же, бумажки раздражали до жути. Подписать то, сё, левое, правое. С его великолепной выдержкой, часами сидеть на стуле — пусть и удобном — было мукой. Страшной и бесчеловечной. Уж пусть он с этой выдержкой и комплексом последнего педанта и перфекциониста отморозит конечности в окрестностях Канады, пролежав в минус шестьдесят по Фаренгейту с кошмарно-сильными ветрами, вьюгой и метелью да с винтовкой, упирающейся в плечо. Но только не лишний час за столом, о нет-нет-нет. И ведь заполнить наобум нельзя, совесть — если её крупицы ещё остались — не позволит. Время, казалось, остановилось, а работы по-прежнему много. Лишь настенные часы были подсказкой — секундная стрелка бежала неумолимо, а самая маленькая, в свою очередь, остановилась на десяти часах после полудня. Гоуст устал. Недели без миссий оказались пыткой куда более опасными; изнемождать своё тело по вечерам и курить пятую сигарету за час — всё, что осталось. Ещё один вечер за кипой бумаг ему хочется напиться до беспамятства. Ещё один вечер Саймону хочется психануть и разорвать эти чёртовы отчёты. И так не может продолжаться более: устало понурив голову, опершись локтями в столешницу и свесив лоб на них, прикрывает глаза, судорожно вздыхает. Плохо осознает, почему в последнее время так тяжко в голове. Были то мигрени или очередные отголоски прошлого? Вечная бессонница или пошатанная психика? Злился сам на себя за все опрометчивые смерти товарищей и необдуманные поступки. Злился на отца за испорченное детство и букет травм и проблем, кои он до сих не разгреб, как кучу мусора. И в конце концов эта агрессия стала пожизненной спутницей, которая если не заставляла сделать шаг назад, то точно яркой вывеской гласила: "Осторожно! Опасно!". Своим характером отстранённого и сильного он привлекал только новоприбывших девушек, но и те быстро отсеивались и на глаза старались не попадаться. Под холодный взор карих очей вообще мало кто пытался втиснуться. МакТавиш-то порою лишний раз не дёргал его, про остальных и речи не шло. Хотя, ещё одна конченная стала заполнять мысли слишком часто, чем то требовалось. И это тоже неимоверно бесило. Только вот, в ней ли дело было или Райли окончательно головой об стенку бился дни напролёт? Непрошенный образ старался вырезать каждый раз, обрезать любую мысль, что хоть как-то напоминало бы её. Но она, блять, везде. И вот сидела в одной своей мастерской с утра до ночи, что её понесло с Джонни под ручку ходить и напоминать о своём существовании? А как только стоило подойти ближе или — упаси её боже — прикоснуться к женскому телу, вся напускная ехидная её натура ломалась, точно опрокинутая хрустальная чаша. Кто за язык её дёргает вечно? Нет бы сидеть и помалкивать, как то было прежде, так надо же вставить свои саркастичные, токсичные и бог ещё знает какие шутки, из-за которых руки чесались раз другой мозги вправить. И это бесило тоже. Непонимание такого поведения побуждало лишнюю долю времени на неё. К чему весь этот цирк? И почему она шарахалась каждый раз, стоило подступить на метр ближе? И опять о ней! Хочется выть из-за собственного бессилия, но остаётся только стиснуть воздух и сжать волос сквозь балаклаву. Думается ему, как же жалко он сейчас может выглядеть: нервный и взвинченный, словно каждый нерв его оголили, раскрыли все потаенные углы души и натянули как тетиву. В собственном самобичевании он пропускает уже третий стук в дверь, и просыпается будто ото сна, когда на пороге маячит знакомая фигура.
...моё сердце забилось так отчаянно, что я испугалась, не выдала ли я своих чувств.
— Лейтенант? — Сержант. — Гоуст отточёно бесстрастно и быстро поднимает взгляд и голову, надевая маску тотального безразличия. Вспомнишь лучик, вот и... или как там? — Не помешала? — Как будто тебя это раньше останавливало. Откидывается на спинку кресла, изучает Агнес, что, наверное, впервые оказалась на пороге его комнаты. Она смотрится здесь... уютно? По-своему? Такая же мрачноватая, как и атмосфера в помещении: чёрные волосы и растянутая толстовка, тёмные спортивные кроссовки и трико, цвет которых было не различить — единственным источником света была настольная лампа. Бауэр осторожно подходит, мешкается и кусает губы, всё как всегда. На стол кладёт маленькую бумажку, и Саймону хочется проблеваться только от одного вида очередной макулатуры. Но он не сводит с неё глаз, поднимает одной рукой принесенную ему... открытку? — Это..? — мужчина с едва заметным удивлением смотрит на вырезанное — сердце? — сложенное пополам, пока в голове рой мыслей и недопонимания. — Открой. — В очередной раз она кладёт огромный хер на устав. Не спеша раскрывает её, и дивится ещё сильнее: действительно сердечко, какие-то подписи на русском и незнакомый ему мужчина, держащий в руках розу. — С днем святого Валентина, Гоуст. — Тихо, неспешно говорит, как она обычно делает, когда накосячила на тренировке или ей страшно, и как больше нравится ему — живая, без всяких примесей остроты и законченных подъебов. Райли вновь обращается взглядом к девушке. Он вновь её не понимает. Она что-то сделала не так? Она опять что-то понапридумывала себе и стоит, как на эшафоте теперь? Ну почему так сложно-то, блять? — Я пойду. — Она не дожидается ответа и разворачивается. — Останься. Агнес замирает в полушаге от двери и недоверчиво поворачивает голову, вопросительно глядит на лейтенанта. На пятках разворачивается, по-прежнему не проронив и слова, наклоняет голову чуть вбок. В тишине пилят друг друга, пока она наконец не сдаётся, и делает два неуверенных шага вперёд. Саймон кивает в сторону, указывая на кровать позади себя. Сержант медленно опускается на край менее скрипучей кровати, сминая руки в напряжении. Теперь он сидит полубоком, а после и вовсе разворачивается обратно к бумажкам на столе. Идея рассматривать чужую широкую спину не обольщает, но это всяко лучше, чем смотреть на него в упор. — Зачем? Молчит — сам не знает. Фраза слетела с языка слишком быстро, слишком, чтобы что-то обдумать. И должно, чтобы в сотый раз ум посетила миллионная мысль о том как, зачем и почему. Но... их нет? Молчит — что ей сказать? Так проще для всех. Донимать и не без того уставшего Гоуста идея плохая. Посему, смиренно сопит, приподнимает подушку и по-хозяйски откидывается на стену, ложась в положение Фаулера. Влетит? Пусть так, ибо нечего недоговаривать! У неё и так пульс подскочил, когда она осмелилась зайти, а он тут ничего не говорит? Эфемерное спокойствие. Думалось, что лишнее движения оборвет эту слабую нить тишины и долгожданного умиротворения. Откуда ж взяться ему? Но в тишине, которую нарушали лишь едва различимый скрежет ручки и дыхание, было хорошо. Но им априори не могло быть хорошо вместе: каждый раз то один, то другая, не заботясь о чувствах другого, оставляли кровоподтеки на сердце и в мозгу, отравляя друг друга. Она корила себя каждый раз за брошенную колкую фразу, но не всегда с целью обидеть. Он ненавидел пустые перепалки и точно не заботился, больно ли ей, но ночью на задворках что-то гулко кричало, что не стоило так делать. Но по-другому не могли. Но самих себя обмануть бывает куда проще, нежели оппонента, так и слепо верили, что им всё равно. Ведь проще вбить себе, что путевого ничего не получится, отгонять, как муху, любые чувства, возводить стены, а затем сносить их, точно карточный замок.
Они ведь принимают это куда ближе к сердцу, чем мы привыкли считать.
Секунда, минута, полчаса, час. Сколько прошло с их необговоренной минуты молчания, известно одному Богу и, вероятно, всё тем же часам. В голове кипели многочисленные вопросы, которые не задерживались и которые она не посмеет задать. С ним слишком сложно, его не угадать и не прочесть, не понять. С ним нужно быть начеку ещё больше, и это изводило. Но сейчас... сейчас даже несколько приятно полусидеть вот так, в чужой комнате, когда тело, а главное разум почти отдыхают, и не надо переживать за каждый слог. Чувствует себя слишком по-домашнему тепло, когда на улице какую неделю небо заволокли тучи, беспрестанно льёт и всё, что хочется, так это заснуть и не проснуться более никогда. Неудивительно, что здесь пахнет его духами — терпкими, кажущимися немного резкими, но таким свежими и пряными. Агнес не чувствовала их ранее, может потому что она боялась и вздохнуть лишний раз, а может они просто выветривались. Здесь было пусто, поначалу немного холодно, словно пространство олицетворяло его хозяина. Однако, в тёплом полумраке было безмятежно. Прибрано, ничего лишнего, лишь полка с книгами высилась над рабочим столом. Карие глаза без фокуса разглядывают стену и не сразу замечают, что на неё, вообще-то, тоже пялются. Она бы повернула голову, если бы Гоуст не смотрел на неё так. В упор, когда нельзя понять, что у него на уме. От такого взгляда стынет кровь и мурашки бегают по спине, а ей абсолютно не хочется казаться слабой. Хотя, эту планку "слабости" она пробила в его глазах раз... миллион? Но лишний раз в гляделки она играть не будет. — Ты так и будешь прожигать стену и игнорировать меня? — Когда ты не разговариваешь, то не кажешься злобным. Так что молчи побольше, может перестанешь всех пугать. — Нехотя, всё же отвечает в привычной манере, переводя взгляд на него. Долой субординацию в комнате лейтенанта, так держать, Агнес. Дура. — Это взаимно. — Лёгкий смешок мужчины не остаётся незамеченным. Бауэр разглядывает его долго. Ищет изменения, любые перемены и эмоции. Он выглядит непривычно расслабленным, а потому тёмные очи не кажутся безразличными, а напротив. Из прорезей в маске в темноте она всё же высматривает лопнувшие капилляры, едва заметные морщинки. И вообще, он весь выглядит мёртвым. Призрак же. — Ты устал. — Это день откровений? — Саймон поддаётся корпусом чуть вперёд. — Это видно, — и закатывает глаза в смешке. Молчат ещё с минуту, витая у себя в мыслях. Этим вечером, по всей видимости, о словах и действиях они не думают, как и возможных последствиях. И похоже, что это и впрямь день откровений, когда они почти не пытаются подколоть друг друга или казаться льдинкой. — Лечь хоть можно? — голос Райли хрипловатый и низкий. — А почему нельзя? — виновато смотрит. — Ложись. Думала, что сведёт всё в шутку или на крайний случай уйдёт, но нет. Бесшумно, как он умеет, встаёт, снимает кофту, оставаясь в брюках и футболке. И думала, что не будет с открытом интересом изучать чужие мускулистые руки с татуировками. Но им обоим мозги отшибло. Он в последний раз смотрит и, не замечая ничего, кроме привычного вздёрнутого уголка губ, ложится, утыкаясь головой в чужой живот. Агнес по привычке вздрагивает от соприкосновения и с глазами по пять копеек осматривает лежащую тушу Саймона. "Это, блять, не день откровений, а день иррациональности", — мелькает в голове. Сто раз показать, что не любишь тактильность (что, впрочем, не так) и без разрешения её вообще трогать не стоит, чтобы что? Чтобы он опять сбил с толку, вывел из равновесия? Но если она ещё как-то проявляла её по отношению к другим — пусть и не так часто, пусть и чертыхается каждый раз, обнимаясь с кем-то, — то он и прикосновения — это антонимы. Гоуст и объятия — это разные полюсы, он не терпит к себе ничего похожего на физический контакт, и уж тем более в её сторону. Но опять превзошёл себя, сломав мозг и себе и ей. Пускай лежать вот так чересчур тепло и сердце готово совершить кульбит, а душа готова разорваться от переизбытка смешавшихся эмоций — они оба солгут, если скажут, что это хоть сколько-нибудь неприятно. И это странно, потому что Райли явно не тот, с кем ей хочется продлить этот момент, куда более интимный, чем секс. Но так нельзя, не положено. Кто угодно, но точно не он.
Немедленно выкини из головы эти мучительные мысли и глупые желания, думай только о своём долге и однообразной пустой жизни, которая тебе предстоит. Уж кажется, ты могла бы понять, что подобное счастье не для тебя?
Несмело кладёт руку на лопатки, поглаживает, когда не замечает и малейшего сопротивления. Водит одной рукой, беспрерывно наблюдая за реакцией. И почти пищит, когда Саймон сам начинает поглаживать от локтевого сгиба и вверх. И вот тогда уже до тахикардии недалеко. Всё это так в новинку и для него. Чувствовать чужое чрезмерно быстрое сердцебиение и дыхание и понимать, что у самого ситуация на йоту лучше. Она не трясётся от прикосновений, хоть и был уверен, что потряхивало бы её, как стиральную машинку. И льстит себе этой маленькой победе. У Агнес руки холодные, мягкая кожа и невесомые поглаживания; у Райли очевидно грубые кончики пальцев и мозолистые ладони, стёртые всем, тяжёлые, несколько собственнические сжимания, которые не приносят ей дискомфорта. Она была уверена, что крепкие мужские объятия ей больше не будут комфортны, но он в очередной раз рушит все стереотипы. — Извини, — мужчина едва ли услышал её. — Не за что извиняться. — Он замирает, опирается на локти по бокам от женского тела и приподнимается, всматриваясь в лицо. — Есть, и... — Ты тоже, — басит, перебивая на полуслове. — Извини. Есть за что. Слова даются тяжким комком для обоих. Ощущение оголённой души — поистине личное. Вот так открывать новые грани, видеть наиболее настоящую версию и так же раскрываться самому, казалось, не под силу Саймону. Он почти не извиняется — не чувствует сожаления, но язык совершенно его не слушается. Но, думается ему, это и к лучшему. От этого проще, словно снимаешь разгрузку, стираешь прилипший слой грязи и пыли; эквивалентно нечто божественному, потому что он не может описать это по-другому. Знает, как это тяжело, а потому пальцами идёт выше, оглаживая и массируя голову, от чего тот почти мурлычет: касания умелые, расслабляющие и уверенные, не бояться сделать что-то не так. Сквозь пугающие порою прорези видется потеплевший взгляд. Думая, что это всё нереально, это расстворится во мраке ночи и она — такая милая — исчезнет и не вернётся, вновь утыкается, охватывает руками и прижимает к себе, заставляя Бауэр чуть скатиться по стенке. — Саймон, задушишь. — По-доброму шепчет. — Повтори? — Задушите говорю, сэр, — тон приобретает через силу более серьёзный оттенок, но ей почему-то хочется смеяться и улыбаться. Маска спасает — не видно, как он под ней едва улыбается. Ему больше нравится, когда она зовёт его по имени или на "сэр"? Или видеть её такую покладистую и живую в своих руках? Первое и последнее, определённо. — Я хотела съездить в одно место. — Поехали. Не спросит куда и зачем, не сейчас, когда она всецело начала ему доверять, когда самому хочется довериться. Такую Агнес нравится видеть куда больше. На столе остаётся её валентинка с ровной русской подписью: С днем расстрела чикатило! Агнес. Она, может быть, переведёт её, но не сейчас, когда рука его поднимает с неизвестной ей осторожностью, а после заправляет чёрную короткую прядку волос. Мурлыкать хочется уже ей.
Что же это такое? Неужто я влюблен?.. Я так глупо создан, что этого можно от меня ожидать.