Где бы искра зажглась ярче, чем солнечный свет

      Цаплелап открывает глаза.       Лунный свет просачивается через сомкнутые между собой ветви палатки, усеивая ее стены серебряными искрами, словно рассыпанным мерцающим бисером. Его (света) всполохи вплетаются в моховые подстилки, будто неосязаемая нить. Тени пугливо прячутся в углах, затаившись, как переполошенные охотником воробьи. Уснуть снова почему-то не получается, и попытки перевернуться или сменить положение не приносят ровным счетом никакого успеха: Цаплелап чувствует отчего-то, что в эту ночь ему не удастся сомкнуть глаз.       В противовес этому, сбоку слышен ровный ритм чужого дыхания.       В ночь половины луны, ночь Совета, если быть точнее, их — его самого и его лучшего друга Остроумного — одних-единственных из всех оруженосцев племени Ветра оставили в лагере. Старшие, как говорили некоторые воины, уже видели все, зачем же им в таком случае идти?       Поэтому сейчас в палатке их было лишь двое.       Поэтому сейчас в палатке была лишь тишина и тьма, колеблющаяся во вздохах лунного света. Тьма и тишина, дрожащая в прохладных дуновениях ветра.       Остроумный спит, отвернувшись в другую сторону — и мимолетные всполохи, редкие блики полностью подсвечивают изящные изгибы его тела, мягкие линии сильных мышц, скрытых под белоснежной шерстью, плавный разворот широких плеч, четкие контуры и сглаженные углы наклона шеи. Он выглядит красивым. Цаплелап думает о том, как кто-то настолько совершенный вообще может существовать на этом свете — и водить дружбу с таким, как он, каждый рассвет и закат выбирать быть рядом, чтобы говорить вместе, вдвоем охотиться, на двоих делить дичь—       Это спокойное чувство привязанности напоминает неугасаемое пламя — не пожар и не искры, но тепло, исходящее от зажженной свечи, ласковое и мягкое, не яркое, но устойчивое, как у солнца.       Как, в самом деле, такое могло произойти?       Он сдвигается, меняя положение, в котором находился ранее, но звук этого — не более, чем шорох — кажется в наступившей тишине почти что оглушающим.       — Цаплелап? — зовет тихо Остроумный.       Цаплелап поворачивает голову и видит приоткрытые голубые глаза — ясные, затянутые лишь тонкой дымкой сонливости, и на мгновение проскальзывает в голове глупая мысль о том, будто сама луна находит в них прибежище.       — Я тебя разбудил?       — Нет.       Остроумный замолкает и отворачивается. Тишина устанавливается между ними, как невесомое и легкое облако. Цаплелап надеется на то, что тот снова заснет, потому что, в отличие от него, не нуждающегося в долгом сне, Остроумный, если не спит положенные часы, потом ходит большую часть дня, как мертвый, и жалуется на круги под глазами.       Поэтому сейчас Цаплелап прислушивается, но больше не слышит того размеренного ритма дыхания, которое присутствует у всякого спящего. Вдобавок воздух наполняется странным электрическим напряжением, от которого практически физически ощутимы дискомфорт, неудобство, сжимающие внутренности неприятно, как колючие терновые ветви, с каждым вдохом и выдохом. Дело просто в том, что есть какая-то атмосфера недосказанности, невысказанности, висящая над ними, как мгновение перед грозой. Словно пружина, скрученная туго в спираль.       Еще секунда, и—       — Мне кажется, что со мной что-то не так, — в голосе звучит намек на дрожь.       До мозга Цаплелапа наконец доходит, что только что произнес Остроумный, и этот же глупый мозг заставляет его сказать следующее:       — Что? Такого не может быть. Ты идеален.       Следует напряженная пауза, долгая и тягучая.       — Мне все равно кажется иначе.       Цаплелап задумывается. Честно говоря, Сумрачный лес, ну правда, что могло быть не так в Остроумном? Он был красивым, классным и определенно гораздо более умным, чем сам Цаплелап. Он научился ловить кроликов раньше всех остальных оруженосцев и вызывал интерес у большинства кошек — учениц, стоит добавить — племени Ветра.       Цаплелап прикусывает язык. Остроумный молчит, но по задержке дыхания можно судить о том, как он напряжен. Каждый его вдох и выдох кажется неустойчивым, как вереск, дрожащий под порывами ветра. Наконец, Цаплелап спрашивает:       — Прости. Что заставляет тебя думать, что с тобой что-то не так?       Остроумный произносит:       — Кошки.       Цаплелап моргает.       — Ты нравишься кошкам.       Это вырывается у него непроизвольно, но, говоря по правде, слова о том, что Остроумный нравится кошкам — просто преуменьшение. Они без ума от него. Цаплелап не может пересчитать все те разы, когда какая-то симпатичная ученица решалась признаться в своих чувствах, подходила к Остроумному с надеждой в глазах и заводила разговор, а он просто неловко стоял рядом и делал вид, будто его попросту не существует. Если так подумать, Остроумный ни одной кошке в их племени не сказал «да».       Цаплелап не понимает, какие у него могут быть проблемы с кошками. Возможно, кошек, влюбленных в него, может быть слишком много — но разве это проблема?       — Я знаю, — говорит Остроумный, — но проблема не в этом.       Звук его голоса — красивого даже в такой момент, мелодичного и звонкого, как симфония колокольчиков, рождающаяся под дуновениями степного ветра — окутывает уши Цаплелапа теплым бархатом. Он спрашивает с непониманием:       — В чем же тогда?       Остроумный отвечает не сразу.       — Когда кошки в меня влюбляются, они выглядят счастливыми. Они смотрят на меня так, будто я занимаю в их жизни важное место, будто я для них все, будто я самый лучший кот на свете, и если я им улыбаюсь, их глаза сияют радостью. И они сами словно светятся изнутри, когда признаются мне в своих чувствах, их взгляд мерцает, но я ничего не чувствую в ответ. У меня нет бабочек в животе или чего-то в этом роде. Даже если ко мне подходят красивые, очень красивые кошки, я не ощущаю трепета или волнения. Но я знаю, что их признания — это нечто особенное, потому что они сами чувствуют нечто особенное, и если я этого не могу почувствовать, то значит, проблема лежит во мне.       Цаплелап не знает, что сказать. Конечно, он замечал неловкость в позе Остроумного, когда к нему подходили кошки, чтобы признаться в любви. Но если он всегда чувствовал себя так, то неудивительно, что подумал, будто с ним что-то не так.       Цаплелап не знает, как правильно обращаться со словами. Он родился самым младшим в семье, и это обычно его в тяжелые периоды утешали, но— Остроумный — его лучший друг, и, в конце концов, Цаплелап не знает, как утешать кого-то другого, но все равно, несмотря ни на что, хочет хотя бы попытаться это сделать.       — Может быть, ты просто еще не нашел подходящую себе пару? Знаешь, ту самую?       — Наверное.       Если бы какая-нибудь симпатичная кошка посмотрела в его сторону, Цаплелап бы почувствовал дрожь в кончиках лап и волнение. Он стал бы беспокойнее, говорил бы быстрее, и сердцебиение его бы ускорилось. Но, быть может, для Остроумного все было по-другому? Быть может, ему действительно нужна какая-то одна кошка, с которой он свяжет всю свою жизнь. Какая-то наверняка красивая, великолепная кошка, которая идеально бы ему бы подходила.       Рано или поздно Остроумный нашел бы себе кошку, к которой почувствовал бы интерес.       Тени становятся длиннее, а мрак — более густым, обволакивая палатку оруженосцев целиком, заползая в нее, как ядовитая черная змея. В такой миг возникает ощущение, будто весь мир снаружи исчезает, растворяясь в бархатной темноте ночи, и отчего-то слова, до этого похороненные глубоко-глубоко внутри, за рамками и правилами, непреложными гранями законов и запретов, находят себе выход здесь и сейчас:       — Знаешь, иногда я что-то чувствую, — голос Остроумного звучит не громче шепота, и в нем слышится неуверенность, беспокойная, как тени, пугливо исчезающие с первыми лучами солнца, — иногда, когда я ненароком наблюдаю за охотой кота, когда он бежит за кроликом и движение его сильных мышц видно под шерстью, у меня в животе что-то переворачивается. И... Однажды на Совете я познакомился с одним оруженосцем из племени Теней, и он смотрел на меня как-то по-особенному и улыбался, и он был красивым, как ночь, что я чувствовал, как быстро и громко колотилось мое сердце в груди.       Остроумный все еще не смотрит на него — лежит, отвернувшись, прикасаясь лишь боком, но Цаплелап осознает, что для него этот разговор важен.       — По-моему, в этом нет ничего странного, — медленно произносит Цаплелап, — я имею в виду, что, если кот красив, ты смотришь на него, потому что он красив. Если красивый кот улыбается тебе, выглядя счастливым, ты думаешь о том, что ты можешь сделать, чтобы он улыбался всегда. Скажу честно, ты самый красивый кот на свете, и когда ты проводишь хвостом по моему плечу, я чувствую, будто тону. И это нормально.       Остроумный поворачивает голову, и в его широко раскрытых глазах видно лишь удивление.       — Ты правда так себя чувствуешь?       Цаплелап кивает.       — Ты бы хотел встречаться с котом, а не с кошкой?       — Для меня нет особой разницы, — честно отвечает он, — это... Не играет для меня никакой роли. Если бы мне понравился кот, я бы, конечно, хотел с ним встречаться.       — И ты считаешь меня красивым?       — Да, — произносит Цаплелап, не понимая, куда ведет Остроумный, — очевидно.       Если быть внимательным, то можно заметить, что дыхание Остроумного после этих слов становится неровным. Учащенным. Это едва уловимо, но короткая, на несколько миллисекунд более длительная заминка между вдохом и выдохом, быстрое поднятие и опускание груди, будто бы в горле стоит ком — то, что выдает его. Остроумный выглядит взволнованным. Он не прячет глаз — искренних, сияющих сейчас ярко и тепло, что Цаплелап чувствует, как проглатывает все слова, которые собирался сказать, словно те в одно мгновение растворились на языке, и как в ушах звенит стук собственного сердцебиения.       Приходит острое осознание, которое вонзается в грудь, как стрела: они одни. В самом деле, в палатке никого нет: тихое открытое пространство, поделенное на двоих. Даже сам воздух напоминает моток оборванных электрических проводов, сыплющих из оголенных кончиков обжигающими искрами напряжения.       — Если бы я сказал, что ты мне нравишься, — произносит Остроумный, и с каждым произнесенным словом Цаплелап все шире распахивает глаза, — не как друг, а в романтическом смысле, то что бы ты ответил?       В наступившей тишине быстрый стук его сердца кажется оглушающим, словно раскаты грома.       Однако...       Он хочет сделать все правильно.       Он не может контролировать улыбку — широкую, открытую и счастливую. Он чувствует себя окрыленным, ему легко и так спокойно в этот миг, в этот волнующий, важный момент, и мягкость вперемешку с нежностью накрывает его доверху, словно огромное и пушистое пуховое одеяло.       Он наклоняется вперед, так близко, что может почувствовать эхо чужого теплого дыхания на своих усах, и произносит:       — Я бы ответил, что ты мне нравишься тоже.