Исправить

      Алан чернильным текстом рисует им обоим фон мрачного Нью-Йорка, прямиком из книг про детектива Алекса Кейси; город, в котором постоянно моросит мелкий дождь, а по улицам, словно призраки, мелькают нечеткие тени. Мария точно не знает, почему писатель ради небольшого эксперимента погружает их именно сюда, а не на какой-нибудь теплый залитый солнцем пляж, пускай на подкорке сознания всплывает фраза — «так легче». Уэйк не размыкает губ, не говорит ни слова, но Мария видит причину в глубине усталых голубых глаз, смакуя невысказанную печаль на кончике языка.       Мария впервые увидела Алана на одном из Испытаний, когда в попытке найти из этого жуткого места выход, она попутно искала Джеймса.       Уэйк выглядел растерянным и мнительным, напуганным и очень уставшим, напоминая ей маленького заблудившегося щенка, которого хочется подобрать с улицы и укутать в тепло. Мария с трудом вывела писателя на разговор — он выглядел так, будто общение с людьми было для него в новинку, — и, к собственному удивлению, ей показалось, что все сказанное Уэйком она и так уже знала.       Они встречались еще пару раз, только теперь у костра, и образ писателя все сильнее заменялся угрюмой чернотой, напоминающей человека.       Алан и Джеймс, они чертовски похожи. Израненные, сломленные, с одной четкой целью, ясной исключительно для них самих. Сандерленд был таким же потерянным, таким же сомневающимся и запутавшимся в глубинах своего разума. А Уэйк тоже искал женщину, которой Мария никогда не смогла бы быть.       Однако в отличие от Джеймса, Алан сейчас был здесь. Живой. Теплый. Так сильно нуждающийся в чужих прикосновениях, которые Мария могла ему дать.       Она сказала, смотря на затылок писателя сверху вниз: «Ты выглядишь таким одиноким».       Ее ладони легли к нему со спины на плечи, аромат сладкого цветочного парфюма ударил Уэйку в нос, стоило Марии наклониться губами к его уху.       Она продолжила, царапая короткими ногтями ямочки его щек: «Я могу это исправить».       «Для тебя я могу быть кем угодно».       Когда первые капли дождя падают Марии на плечи, она заметно вздрагивает: все-таки одета не по погоде. Уэйк замечает рефлекторно съежившееся тело своей спутницы, и, готовый что-либо предпринять, оказывается остановлен руками, скользнувшими по груди через толстый слой одежды. Мария не собирается сбивать настрой такой небольшой неприятностью и пересиливает себя, не поддаваясь холоду и моментально сокращая расстояние между собой и писателем, делая их встречу еще более интимной.       Мария грациозной кошкой растягивается у Алана на груди; трется о промокший насквозь твидовый пиджак своей грудью, прикрытой исключительно черным топом и укороченным кардиганом, пока Уэйк, лишь наблюдая, шумно дышит через нос, пытаясь справиться с накатывающим волнами возбуждением. Он и так с трудом выслушал все сладострастные речи Марии, пока набирал на печатной машинке место их личной встречи, и теперь, когда чужие руки оказываются у него где-то за ухом, задевая промокшие кудрявые пряди, терпение сходит на нет.       Алан, немного не рассчитав силу, грубо хватает Марию за запястье, и тут же раскрытой ладонью прислоняет к своим губам, как бы извиняясь. Деликатный момент не длится вечность, и писатель, ведомый своими давно забытыми чувствами, проговаривает размеренно:       — На колени.       Уэйк забывает прочистить горло, из-за чего фраза получается неуверенной, смазанной и несколько неестественной, будто писатель решил примерить на себя заведомо неподходящую роль, но Мария беспрекословно подчиняется, пачкая телесные колготки в россыпи луж на асфальте.       Мария поднимает взгляд, мелко моргая из-за капель дождя, и устанавливает с Аланом зрительный контакт — не слишком долгий, чтобы смутить писателя, но достаточный, чтобы разглядеть спрятанную за вуалью решительности накопленную годами неуверенность. Яркий макияж глаз проигрывает в борьбе с напористой влагой и растекается по векам, делая образ Марии еще более непристойным.       По тому, как отчетливо виден член, запертый в ловушке плотных брюк, Мария могла сказать, что Уэйку это пришлось по нраву.       Еще бы. Какому мужчине не понравится вид девушки, стоящей перед ним на коленях в развратной позе, готовой отдать себя всю целиком в моменте исключительного телесного влечения?       Девушки, созданной для этого с самого начала.       Уэйк хочет показаться джентльменом (хотя какой джентльмен первым делом поставит понравившуюся девушку в подобное положение?) — тянет дрожащие руки к пряжке ремня (будто пытаясь что-то доказать себе или своей спутнице), пока Мария с молчаливым удовлетворением наблюдает за тем, как ремень вылетает из каждой из шлевок по очереди с одной стороны брюк. Доминирующая роль явно не конек Алана, однако Мария, не желая обескуражить и без того потерянного писателя, только улыбается уголками губ, растопырив пальцы, чтобы в конечном итоге накрыть ими пах.       Мария осязает вожделение Уэйка, повисшее в воздухе, еле трогая его рукой; дождь колет кожу где-то в районе затылка, вызывая толпу мурашек по телу — она хочет испить писателя досуха, спровоцировать в должном объеме для получения идеального желаемого. Проплывающая мимо тень срабатывает как отличный отвлекающий маневр: Мария за мгновение вскакивает, выпрямляясь в полный рост, жмет Алана к стене рядом с одним из таксофонов; проталкивает колено между его ног, приподнимая и вдавливая с силой, вовлекает во влажный, громкий поцелуй и — словно вишенка на торте разврата — пролезает пятерней за край брюк, нащупывая подушечками пальцев горячую головку, так хорошо и желанно, что Уэйк теряет себя, теряет момент и неподдельно стонет, стонет, стонет в чужие губы, неспособный сдержать шквал эмоций.       Он приходит в себя только когда Мария оставляет засос под приоткрывшимся воротником рубашки, настолько явный, что у Уэйка горит кожа. В голове возникает неясно откуда взявшаяся мысль: «Укус змеи жалит так же больно».       Алан вспоминает правила этой грязной игры так же быстро, как Мария вновь оказывается на коленях и, сложи она руки вместе, подняв их к вечно мрачному небу, то с легкостью напомнила сошедшую с иконы Пресвятую Деву Марию во плоти, хотя в том, с какой легкостью член писателя оказывается в ее жаждущем рту, и закатываются в наваждении её глаза, нет абсолютно ничего святого.       Мария с непринужденной легкостью будит его спящую внутреннюю Тьму; а Тьма держит ее за короткие волосы так сильно, что, кажется, при малейшем резком движении его рука снимет скальп. Предательский стон глушит мычание, и она с трудом прокладывает язык между головкой и нёбом только для того, чтобы предательская струйка слюны, смешанная с предъэякулятом, не превратилась в ручей, бессовестно стекающий по подбородку.       С извращенным удовольствием рассматривая то, как дрожат полные рефлекторных слез глаза Марии в тусклом свете мигающих уличных фонарей, когда она берет его практически целиком, давясь собственным выдохом, Уэйк стискивает зубы, чтобы — снова — позорно не застонать. Тьма где-то рядом нашептывает ему мантру вседозволенности; вынуждает брать, упиваясь чужим преклонением; и Алан берет-берет-берет, двигается широко, грубо и резко так, что запястье, держащее светлые волосы, сводит легкой судорогой; берет до тех пор, пока у Марии не остается ничего, что она может дать.       Уэйк впопыхах отталкивает Марию, чувствуя, что до разрядки осталось недолго; разгоряченный орган неловко мажет ее по лицу. Ему хватает мгновения, чтобы привести себя в порядок — ей же требуется около минуты, которой они вечно лишены. Алан берет ее под руку и ведет в крошечную комнату уборщика (откуда, черт возьми, она оказалась здесь, посреди города?): лишь бы уйти поскорее с улицы, прячась от собственных кошмаров, обретших форму.       Яркий свет лампы больно режет глаза, вместе с тем отгоняя тени прочь: теперь им точно никто не сможет помешать. На этот раз Алан действует уверенно и быстро, обхватывает ладонями открытый живот, как бы невзначай находит пальцами татуировки-бабочки, вызывая у Марии шумный выдох: тот сразу же переходит в полустон, стоит писателю забраться цепкими пальцами под кардиган, самыми кончиками касаясь бусины соска.       У Марии закрадывается мысль, что Уэйк, судя по всему, мазохист, раз он терпит подобную муку — стояк, настолько крепкий, что им можно забивать гвозди, упирается между ее ягодиц, и она борется с отчаянным желанием податься бедрами навстречу, сделать поступательное движение, чтобы довести его до самой грани безумия, но в конечном счете не делает этого. Отчасти потому, что ей хочется посмотреть, что именно подготовил для нее искаженный исступлением писательский ум.       Отчасти потому, что Алан и так уже был безумен.       Он льнет к ее шее, колючей заросшей бородой оставляя красные отметины, стоит губам прижаться к коже. Уэйк пахнет дождем в бетонных джунглях и совсем немного влажным деревом; мокрые волосы цепляют розовый чокер и Алан едва слышно чертыхается. Однако руку с ее груди не убирает.       Напротив — кладет ниже другую, за край неприлично короткой юбки с леопардовым принтом, запуская ладонь между ног, поглаживая сквозь белье и колготки.       Мария плавится, будто от огня; запрокидывает голову Уэйку на плечо, хватает его за запястье той руки, что ищет ее возбуждение во внутреннем изгибе бедер, ощущая желанное напряжение мышц. Все-таки поддается соблазну и с силой насаживается сама на пальцы, одновременно с этим задевая член спиной. Лепечет неразборчиво Алану на ухо какие-то пошлые глупости, наверняка вытащенные откуда-то из воспоминаний о работе в «Heaven’s Night», и писатель сдается окончательно.       Уэйк толкает ее на не вызывающий доверия стол; отмечает краем глаза покатившийся на пол термос из закусочной «Oh Deer», но не придает этому значения. Сейчас важно только одно.       Мария.       Она завлекающе разводит ноги в стороны, одаривая писателя самой похабной улыбкой, на которую способна; обнаженная грудь маячит под стянутым вверх топом. Алан больше не может ждать; Алан задирает юбку, пробираясь сквозь колготки, наспех расстегивает брюки (уже второй раз за… вечер?) и, не сняв ни одного предмета одежды, входит со шлепком, не в силах сопротивляться собственному голосу.       Эта чертова девка, Мария, стонет под весом Уэйка так, что весь мир сужается до одной конкретной нужды — поскорее кончить; она мычит в перерывах правильные слова, сжимает и без того узкие стенки так, что у Алана кругом идет голова. Уэйк жмурится, в попытке сбросить наваждение, но ничего не выходит: с приглушенным рычанием он заканчивает так быстро, как школьник, лишившийся девственности на выпускном вечере. Ему почти стыдно за это и, не будь этот эксперимент таким утомительным, он бы продержался гораздо дольше… Впрочем, эти мысли покинули его разум так же стремительно, как и появились: всё благодаря чутким пальцам Марии, устало поглаживающим Алана по волосам.       — Совсем недурно, — в горле першит, но игривые интонации выдают ее, — для тринадцатилетней выдержки, — она не может удержаться от смешка. — Почти как дорогое вино.       Уэйк неторопливо поднимает на нее виноватый взгляд исподлобья. Точь-в-точь как у щенка.       — Мария…       — Тише, щеночек, — Алану не дают договорить. Теплые прикосновения приносят долгожданное успокоение. — Отдыхай.       Он не перечит. Только прикрывает глаза, не замечая, как реальность меняется в отсутствие его четкого над ней руководства.       Там, глубоко внутри, Уэйк надеется, что сон не вернет его в туманное царство хладнокровных убийц, жертвенных крюков и бесконечных побегов, сменяющихся поражениями и бегом по кругу.       Там, глубоко внутри, Уэйк знает, что надеется зря.