двое

Арлекино – воплощение изящества, венец божественного творчества. Её руки – ветви ивы, но в них таится сила и смелость жнеца. Панталоне знает; Панталоне видит как наяву их в тёмной крови, не может разве что определиться, что лучше дополняет образ: револьвер или охотничий нож. Он поочерёдно прикасается к ним губами – теплом к прохладе. Поддерживает бережно своими ладонями. У Арлекино от кончиков пальцев прямиком до локтей сумрачный след, градиент, светлеющий уже к костяшкам, и Панталоне любит каждый их сантиметр. – Ты не обязан целовать мои руки, когда мы остаёмся тет-а-тет, – говорит Арлекино – голос будто морской ветер, – и губы её тянутся в полуулыбку. Она стоит с опущенными веками, с помадой цвета небесного багрянца.  – Я этого желаю, – Панталоне целует в последний раз фаланги указательного и среднего пальцев её правой руки и выпрямляется, – мечтаю. Что поделать, раз ты столь прекрасна, а я могу коснуться лишь твоих дланей. Он не просто любуется ею, живёт ею – он пытается надышаться перед смертью. Завтра, ровно в пять часов утра, Арлекино прострелит ему голову. Это приказ. Это заказ. Это последствия риска, на которые они оба шли с заведомым знанием о том, чем именно закончится их терпкая глубокая связь.

Они были уверены: время есть.

До сих пор есть. Остаётся не более десяти часов – это такое же время. У них, в этой маленькой, скромной комнате – чувства. Всё, что вне, распадается перламутровыми искрами и тает, ведь дальше мира никакого и нет. Дальше белая пелена недоступности и несущественности, реальности, которой не существует, пока существуют они. Арлекино накрывает щёку мужчины своей ладонью и думает: «Ты будешь жить вечно в моей памяти». Потому что память бессмертна. Стоит лишь моргнуть, как они обнаруживают себя в крепких объятиях. Панталоне деликатно гладит лопатку Арлекино, пряча взгляд в её остром плече. Сама же Арлекино зарывается в чужие-родные волосы – в эти чёрные матовые струи,напоминающие ей самую глубокую ночь Дальнего Востока. В ночах теряются и теряют; в ночах оставляют клятвы вечные. – Расскажи мне что-нибудь, – шепотом просит Арлекино. – Только не о своих витиеватых финансах, пожалуйста. Я слишком устала, чтобы воспринимать тонкости человеческой натуры в отношении цветастых купюр. – Но тогда мне более нечем с тобой поделиться… Арлекино оттягивает его за пряди совсем легко и мягко, с толикой присущей ей от рождения властностью, чтобы заглянуть в бесстыдные глаза, соскользнуть на губы, припорошенные тенью и такие честные, раз решились отколоть от мысли прямо в неё эти слова. Она щёлкает пальцем – и рыжий Пиро соскальзывает с её кожи на канделябр с пятью погибающими свечами. Свет касается лица Панталоне бережно, придаёт его природной бледности жизнь и свежесть, и тень сбегает с его губ. Это шутка. Панталоне шутит с непроницаемым лицом – с таким же ведёт дела, с таким же отравляет жизни, с таким же перекатывает золотую монету между пальцами.  – Ты абсолютно бессердечен. – Что ещё можно ожидать от человека, отдавшего всё своё сердце женщине? – Панталоне приподнимает голову. – Беспристрастной и неукротимой, подобной зимней вьюге.  – Заласкиваешь словами. Плут. – Зато выражаюсь языком правды. Здесь разговор обрывается; молчание заполняет комнату вместе с запахом воска и теплом. Они меняют положение – растягиваются на диване. Ткань трётся о ткань, каблуки неосторожно оббивают пол, падают с громким стуком. Панталоне сверху прижимается к груди Арлекино ухом. Там, за серой кожей и костями стучит её сердце, и Панталоне считает удары. Раз, два, три – до симметричных восьмидесяти. Слишком медленные для живого, казалось бы, здорового человека, но всё ещё сохраняющие тепло жизни в её теле. Панталоне в сотый, может, в тысячный раз за всю историю их глубокой связи думает: «Как вышло, что это сердце – тоже моё?». Его. Арлекино привыкла отдавать себя всю – чтобы «от» и «до», чтобы без остатка. Для неё это и было любовью – непокорное, но абсолютное обладание. Панталоне так же обещал ей себя целиком. То стало их присягой. Их доводом. Их доказательством. Прямо сейчас она принадлежит ему, мужчине, возложившему самое ценное сокровище, свою жизнь, на алтарь жизни другого человека, и он, человек, не поколеблется, не усомнится в своём решении ни на долю секунды даже пред ликом гибели. До рассвета далеко. Арлекино улыбается и прикасается в поцелуе к темени Панталоне. Улыбка тонет в его волосах.