Розовая вода

      В ваших комнатах в «Эльфийской песне» тихо. Настолько, что ты все еще слышишь удары его кинжала. Четкие, жесткие, сильные. Первые семь. И еще семь — хаотичные, дикие, яростные. Ты считала на слух, потому что уже не успевала уследить за движением его рук. Последний: глубокий, с проворотом, с самым долгим, тягучим хлипом перерос в самый страшный для тебя звук, что до сих пор звенел в ушах, утаскивал за собой в пучину разделенного с ним страдания. Больше никогда ты не хочешь слышать его агонию. Но из-за того, что в ваших комнатах так невыносимо тихо, его крик, его плач все еще звенит в твоей голове.       Астарион сидит на диване, абсолютно неподвижно, даже не дыша. Все еще в крови. Весь в крови. Ты не понимаешь, как вы смогли спокойно вернуться в таверну без лишних вопросов от кулаков. Но ты вообще плохо помнишь, как вернулись. Он попросил поскорее убраться из замка, и это единственное, что заботило тебя. Все твои мысли кружили только вокруг него. Но сейчас, когда он сидит весь в крови и абсолютно неподвижно, ты впервые не можешь решить, что делать.       Шэдоухарт подошла к нему первой, но даже не успевает коснуться его плеча, как он тут же рычит:       — Не трогай меня.       Ты вздрагиваешь и ловишь ее обеспокоенный взгляд. Тебя трясет. Она просто садится перед ним на колени, как делает это каждый день в молитвах, но в этот раз не молчит, а тихо просит, вытягивая руку очень медленно:       — Я только исцелю тебя, ладно?       Ты ждешь.       Когда он коротко кивает и, сжимая кулаки, все же протягивает Шэдоухарт руку, ты наконец снова дышишь.       — Столько крови, я… — она снова ловит твой взгляд, потому что Астарион все еще смотрит в никуда, будто он не здесь, а все еще где-то там; и ты наконец знаешь, что делать.       Шэдоухарт почти незаметно кивает, и ты уходишь.       К твоему возвращению она почти закончила исцелять его раны.       Сделав глубокий вдох, ты наконец встаешь перед ним и протягиваешь ему руку.       — Астарион? — голос скребет по горлу, и он поднимает на тебя глаза, но всего на секунду. Смотрит на ладонь дольше, но все же берет и тут же переплетает пальцы с твоими.       Он следует за тобой. Неуверенно, но молча. Лаэзель, которая тихо чистила меч в стороне, не выпуская вас — его — из виду, провожает взглядом, в котором ты видишь немой вопрос «знаешь ли ты, что делаешь?» Ты хочешь верить, что знаешь, поэтому отворачиваешься от нее, чтобы взглянуть на него. Меньше всего ты хочешь навредить, но и просто оставить один на один с собой, пока мыслями он все еще где-то там — этого ты сделать не можешь.       Зайдя в небольшую комнату, ты закрываешь дверь и хочешь забрать руку, но его пальцы сильнее обхватывают твои на секунду, прежде чем отпустить.       — Я подумала, ты не откажешься смыть с себя всю эту кровь…       Его чертову кровь, думаешь ты, но вслух больше ничего не произносишь.       — Да, конечно, дорогая, — быстро — слишком быстро — отзывается он, смотря на тебя лишь вполоборота, и тут же сбрасывает сапоги и начинает ослаблять завязки на своих штанах, тоже напитанные его кровью.       Отвернувшись, ты еще думаешь уйти, но когда делаешь шаг к двери, пальцы едва касаются твоих:       — Не уходи, — он приподнимает голову, но все еще не смотрит в глаза; его голос не скользит, не вьется вокруг тебя, как обычно, а немного хрипит, и медлит, и цепляется.       — Если только тебе не нужно…       — Нет.       Он делает глубокий вдох, ненужный ему, и все же; снимает с себя всю одежду, залезает в подготовленную тобой ванну, кладет голову на бортик и закрывает глаза. Вода розовеет.       Если он не против, то и ты тоже.       И все равно медлишь, пока собираешь волосы в пучок, стягиваешь доспех, думаешь над бельем — но, как он, так и ты — снимаешь с себя все и садишься в воду. Ванна слишком маленькая для двоих, но это ничто. Он не вздрагивает, когда ваши тела почти переплетаются, твои ноги между и поверх его, его пальцы рук на твоих. Вода розовеет сильнее, но уже из-за тебя.       — Чего ты хочешь сейчас?       Этот вопрос разрывал тебя весь вечер: каждую минуту, каждую секунду, особенно после того, как ты не дала ему вознестись. Когда он просил верить ему. Дважды. Тебе страшно и стыдно. Но ты все еще не веришь, что то был он. На самом деле он. Поэтому ты хочешь знать…       Астарион открывает глаза, но не смотрит в твои.       — Этого. Тебя. И еще…       Ждать тяжело, но сейчас речь не о тебе. Только о нем. Ты смотришь и ждешь.       Он медленно садится, с его груди скатываются багровые капли, расползаются завихрениями и водоворотами исчезают в толще воды. Он не смотрит в глаза, всегда чуть ниже, и все же подается вперед, пока не упирается лбом в твое плечо, а руки не притягивают почти вплотную. Твои пальцы и губы тут же теряются в его волосах в ответ на объятия. Астарион не дышит, не издает ни звука, но твои плечо и шея становятся влажнее с каждой минутой, и ты ненавидишь, что жизнь научила его этим беззвучным, неподвижным слезам. Он научил его. Ты смотришь поверх его опущенной головы на спину в шрамах — заново вскрытых и по-новой затянувшихся, и всё за один, сегодняшний день. Этот бесконечный день. Корочки засохшей крови в хороводе дьявольских заклятий не все смылись, и ты опускаешь руки, выпутываясь из серебра с багряным его волос, почти невесомо смываешь каждое кровавое слово, медленно и аккуратно, буква за буквой. Его губы находят твою шею и застывают на пульсе.       — Если хочешь, ты можешь…       — Нет, — он только крепче обнимает тебя, проводит носом вверх по шее к уху, касается губами и наконец отстраняется полностью.       Это… странно. Почти обидно. Астарион пьет тебя каждый день.       — Я не… — как и всегда, он видит тебя насквозь, поэтому пытается объяснить. — Там, — он наклоняется в сторону его замка, — вся та кровь. Ты была в моей голове, видела весь… голод. Не хочу рисковать сейчас, пока… — он замолкает на пару мгновений и наконец смотрит в твои глаза: — Спасибо, радость моя, но если только позже.       Ты не хочешь, чтобы он чувствовал себя неуверенно, поэтому улыбаешься и говоришь не задумываясь:       — Ты не сделаешь ничего, что не исправит один свиток воскрешения или двести золотых…       — Ты стоишь куда больше, — его слова режут и обрывают тебя на половине шутки. Ему не смешно. Он серьезен.       — О чем ты думаешь сейчас?       Ты не полезешь к нему в голову. Только не снова. Но удивительно, что он не расстроен твоей выходкой ранее.       Астарион замолкает, снова смотря в никуда, но все равно отвечает:       — О Касадоре, — непонятно, как он может произносить его имя, которое ты хочешь выжечь из памяти, сжечь вместе с замком, да со всем городом, если придется, но Астарион явно сильнее. — Я думал, что будет больше радости, больше облегчения. — Астарион внезапно улыбается. — Не подумай, было невероятно приятно всаживать кинжал в его ссохнувшееся гнилое сердце раз за разом, я бы даже повторил, — улыбка сползла так же внезапно, как и появилась, — но я ожидал большего?..       — Двести лет… Их не снимешь с плеч за один миг. И я бы тоже повторила… — это чистая правда. Четырнадцати ударов слишком мало. — Только с огоньком? Уверена, в виде углей он бы еще послужил нам растопкой, может?       — О, дорогая, представь выражения лица Гейла! «Как я должен готовить на этом», — пародирует он ужас волшебника и смеется, и ты вместе с ним.       — И это еще повезет, если медвесычик не утащит обугленную, там, руку раньше!       — Не-е-ет, только не это, — Астарион хохочет, — он же все время прячет еду! Я не хотел бы в один день унюхать остатки этого ублюдка под своей кроватью.       — Больше никогда, Астарион, ты не унюхаешь его, — ты улыбаешься и нежно сжимаешь его пальцы. Ухмылка появляется на его лице, он берет твою руку и целует кончики пальцев.       — Спасибо тебе, дорогая.       — Нет, это только твоя победа.       — Радость моя, если бы не вы, я бы лежал кучей потрохов к этому времени, — он серьезен и нет. — А я куда красивее в таком виде, спасибо большое.       Рука все еще у его лица, и ты касаешься щеки, посмеиваясь. И как же хорошо — смеяться с ним.       — Ты прекрасен, всегда.       — Как и ты, — Астарион снова садится ближе и скользит костяшками по твоим шрамам на подбородке, губах и останавливается у брови. — Однажды ты расскажешь мне о них? — второй рукой он обводит тату на горле. — И об этом?       Только не сегодня. Сегодня про него. Но ты все равно киваешь и обхватываешь его руки, подаешься ближе, пока не упираешься лбом в его.       Он смотрит в глаза — в тебя, почти не моргая, и каждая морщинка видна как никогда. Ведь он все еще улыбается.       — Мои глаза такие же красные, как твои? — он проводит под ними пальцем, а ты стираешь потеки крови и слез с его щеки.       — Не совсем, твои светлее, ярче. Как молодое вино.       — Ну, я вечно молодой, — он ухмыляется. И ты с ним заодно. Но что-то резко снова не так. И ты снова ждешь.       — Знаешь, если бы ты не помешала мне сегодня, я бы захотел тебя обратить.       — Ты бы дал мне свою кровь? Сразу же?       Астарион прячет взгляд раньше, чем говорит, но ты уже знаешь ответ:       — Нет… наверно.       — Ты хотя бы спросил, прежде чем?..       — Конечно, — ты снова тонешь в его взгляде и веришь.       Интересно, в какой момент эта мысль вообще появилась… И снова он читает тебя. Видит.       — Я давно думал об этом. Не о том, чтобы сделать тебя своем отродьем, а о изменениях. Сперва та мерзкая личинка, о которой ты еще раздумывала, боги, как ты вообще могла думать об этом?! Серьезно, Тав?       — Я колдунья, не забыл? — но он только качает головой и недовольно смахивает прядь со лба.       — Одно дело получить силу и остаться при своем, — его взгляд липнет к каждой видимой части твоего тела, — и совсем другое — превратиться в неизвестно что! К слову об неизвестности: на следующий же день ты пьешь зелье дроу…       — Я тоже дроу.       — О, это весьма заметно, дорогая, уверяю тебя, но вы — разные. Очень повезло, что ты не стала пахнуть, как она. Боюсь даже представить этот вкус, — Астарион поморщился, будто перед ним положили кусок тухлого мяса.       — Все дело только в моей крови, значит? — но он проигнорировал твою устремленную вверх бровь и сложенные на груди руки.       — Да! И нет, — он делает ненужный вдох и начинает говорить гораздо быстрее: — Все дело в изменениях. Я бы не хотел видеть, как ты меняешься. Не хотел бы потерять тебя такую, какая есть.       Оу.       Он подается вперед, и ты трешься о его ладонь щекой и носом.       — И, наверно, тогда я подумал, что если обратить тебя — ты не изменишься так сильно. Твои глаза остались бы красными, кожа такая же пепельная. Только навечно. Ты бы… согласилась?       — Не отродьем, — он улыбается, но грустно.       — Будь на моем месте, ты бы дала мне свою кровь?       Ты точно знаешь ответ.       — Нет. Я бы побоялась, что однажды ты оставишь меня.       Он удивлен первую секунду, почти зол, но тут же смягчается:       — Значит, нас таких двое.       Вы замолкаете. Для тебя это слишком долго. И тебе не нравится меланхоличная нота. Он свободен, вот что важно.       — По крайней мере, — тянешься к нему и легонько щелкаешь пальцем по носу, — я не пыталась убить тебя, — он почти сразу ухмыляется. — Дважды… — а на это уже возмущается.       — Попрошу, я все-таки остановился тогда!       — С трудом.       — Дорогая, если бы ты только знала, что делает со мной твоя кровь, — он хватает руку и игриво прикусывает запястье. — Каждый раз, — снова скребет клыками, уже царапая и тут же слизывая крохотные алые капли. — Ты бы каждому барду трепалась, какой невообразимой силой воли я обладаю. Не то чтобы я против, — он поднимает глаза в немом вопросе, и ты киваешь. Клыки утопают в венах, и дрожь проносится по телу. Два глотка, и Астарион уже зализывает маленькие раны, окончательно закрывая их поцелуем.       — Все же это не отменяет ножа у моего горла при первой встрече, — ты чувствуешь, как он улыбается вдоль твоих вен.       — Но ты все равно взяла меня в свою компанию, — он снова целует ранки, — и почти ни разу не дала отсидеться. Почему, кстати? Помимо очевидного, конечно. Можешь не говорить, что я отрада для глаз, спасибо.       Это простой вопрос.       — Ты же не убил меня. Я решила, если ты не сделал этого при самом удобном случае, то могу уже не ждать удара в спину, — он только хмыкнул, не очень убежденный, видимо.       — Все еще удивляюсь твоим решениям. Ты предпочитаешь общество вампирского отродья, жрицы не то Шар, не то Селуны, гитьянки, иногда Карлах или Джахейры… — кажется, он начинал тебя понимать. — И почти никогда Уилла, Хальсина или Гейла. Про Минска не спрашиваю, его голова хороша только в качестве тарана, — ты не могла не засмеяться вместе с ним, — а кому нужен таран, когда эти волшебные пальцы, — и, конечно же, он ими зашевелил в воздухе, — творят свою магию с любым замком. И не только замком, — а на это расплылся в знойной ухмылке. — Почему?       — Привычка, наверное? Будучи дроу, твой основной мир — женщины. Я их понимаю и не жду особых сюрпризов.       — Тебе напомнить, как две из них едва не перерезали друг другу глотки?       — А для тебя это было сюрпризом?       — Туше, дорогая, — его смех шуршащий, и тихий, и теплый.       — И, опять, не прирезали же. А между тем, у Уилла оказался контракт, а у Гейла — сфера…       — Но ты все равно переспала с ним, — этот щелчок по носу получаешь уже ты, но Астарион спокоен и даже весьма доволен собой.       — Я же говорила — из жалости!       — О, в это я охотно верю, дорогая, потому что другой повод придумать просто невозможно. Неудивительно, сколько бы я ни молился, боги были глухи, — ты ждешь горечь в этих словах, но ее, на удивление, нет, только пустое разочарование. Астарион опускает руки под воду и начинает водить по твоим ногам, от разницы в температуре ты вздрагиваешь, но он не замечает, потому что для вас это давно стало нормальным. — Если Мистра сделала его своим избранным и кувыркалась с ним какое-то время, это говорит только о том, насколько все эти боги жалкие и глупые.       И все же ты знаешь, что он редко говорит о чем-то просто так. Если он сам вспомнил о Гейле, значит, ему это важно.       — Чтобы ты знал, — его руки на секунду замерли, но быстро снова заскользили по твоим лодыжкам. — Я не собиралась повторять с ним ничего такого. Даже без твоего замечания на этот счет.       — О, я знаю, дорогая, — Астарион прожигает тебя довольным взглядом. — В отличие от Мистры, у тебя есть вкус.       Ты снова расслабляешься, но, видимо, рано.       — А после, — он начинает уже не так уверенно, пожимая плечами и обводя взглядом то, чем вы заняты последний час, — нашего… нас… ты пойдешь к Хальсину? — его пальцы едва сжимают твои колени, но быстро отпускают и снова продолжают танцевать по коже.       — Нет, с чего ты решил? — ты правда не понимаешь.       Астарион никогда не ревновал, ну, не считая своего категоричного «нет» в отношении Гейла. Хальсину же едва сам не передал тебя в руки. Тебе всегда казалось, что он не против более открытых отношений. Но ты и не спрашивала, не по-настоящему. Для тебя отношения не менее зыбкая почва, чем для него. Ты видишь, ты хочешь, ты берешь — это ты знаешь, этому тебя учили. Ты не знала другой жизни в Мензоберранзане. И уж тем более не думала, что будешь связана с высшим эльфом.       — Обычно, ты предпочитаешь… снимать напряжение после особенно изнуряющих сражений, — он снова не смотрит на тебя, но не закрывается и не прячется за маской из самоуверенных улыбок и едких слов.       — Единственное напряжение мы сняли, убив твоего чертового создателя, — он все же поднимает глаза, и ты гордишься им. Действительно гордишься, понимая, какой путь он прошел и от чего отказался.       Но этого мало, он должен узнать кое-что еще.       — Ты первый в моем сердце, всегда, помни об этом, — Астарион смотрит на тебя, открыто и без масок, в рубинах его глаз только бесконечное удивление и неверие.       Ты ненавидишь это неверие. Он должен знать. Верить. Ты поддаешься ближе и шепчешь почти в губы:       — Я могу поцеловать тебя?       Он, наконец, расслабляется, его руки скользят вверх по твоим ногам, по животу, мимо груди и притягивают тебя еще ближе.       — Как я могу тебе отказать?       И он целует тебя. Идеально, как и всегда. Но впервые по-настоящему сладко. И долго. Твои руки теряются в его волосах, и ему нравится это. Ты знаешь точно, потому что он почти рычит, но не кусает, нет, только тянет тебя еще ближе к себе, и голова начинает кружиться, ведь ему не надо дышать. Когда ты больше не можешь терпеть эту удушающе-пьянящую сладость, он выпускает твои губы, но не тебя.       — Тебе не обязательно спрашивать, любовь моя, — его слова скользят по коже, вслед за языком, вдоль твоего уха. И ты почти не замечаешь этих его слов. Последних. И впервые сказанных. Почти. — Но я рад, что ты спрашиваешь. Идеальная. Каждый раз.       Ты дрожишь. Розовая вода уже холодная. Почти как он.       Он отпускает тебя с последним прикосновением губ к виску и подталкивает, чтобы ты встала.       — Иди, дорогая. Я предпочитаю тебя погорячее, — он улыбается, и ты не споришь. Если он улыбается, то и ты тоже.       Ты уходишь в одном белье и полотенце.       Все, что ты видишь, пока дверь не закрылась, как Астарион глубоко вздыхает и уходит с головой под воду и куда-то в свои мысли. Но тебе уже не так тревожно. Дышать ему не обязательно. А ты справишься за вас двоих.