***
Рюноске грубил. Рюноске насмехался. Рюноске смотрел с нескрываемым отвращением, приправленным, как табаско, чем-то самобытным и животным. Короче говоря, Рюноске был невыносим. Впрочем, как всегда. Накаджима только и слышал, что: «Тигр, медлишь». «Глупый тигр, прикрой меня». «Не понимаю, что Дазай в тебе нашел». Ацуши был вежливым. Ацуши не считал, что из-за его личных неприязней должны пострадать ни в чем не повинные люди. Ацуши был терпеливым. Но не настолько, чтобы выдержать все претензии Акутагавы. Они были отличными партнерами: расправились с врагом за считанные минуты, — но, к сожалению, не были друзьями или хотя бы хорошими знакомыми. Как только задание подходит к концу, Накаджима срывается, услышав вместо ни к чему не обязывающей похвалы раздраженное «мог бы и быстрее шевелиться». Он приблизился, чтобы заглянуть в серые глаза, которые от нарушения личных границ почернели. Закономерность была такая — Ацуши делал шаг вперед, Рюноске — назад, до тех пор, пока спина в кожаном пальто не уперлась в стену выхода на крышу, где они стояли вдвоем, обдуваемые со всех сторон ветром. — Слушай, я многое могу стерпеть, — Накаджима сам не узнавал свой голос, низкий, похожий на тигриное рычание, — но ты в самом деле перебарщиваешь. Он совсем не заметил, как их лица оказались впритык, но Рюноске не смотрел ему в глаза, только поджимал плечи и дрожал. Ацуши бессовестное пренебрежение его словами, да и в целом личностью, совсем вывело из себя. Он рядом с Рюноске всегда испытывал стойкое, давящее чувство унижения, а потому, словно ребенок, старался достучаться до своего оппонента. — Акутагава, — Ацуши для опоры приставил руку к стене, расположив ее непозволительно близко к голове Рюноске. Тот перевел недовольный взгляд, напоминающий больше взгляд пантеры в клетке, нежели человеческий. Они всегда, как два хищника в негласной борьбе, сталкиваются ядовитыми глазами и острыми словами в попытке посильнее задеть за живое, — я понимаю, что ты работаешь на портовую мафию и вовсе не обязан быть добрым или что-то в этом роде, но… хватит вести себя как сучка в течку! Холодная маска на жалкое мгновение трескается. Однако его достаточно, чтобы рассмотреть внимательно, как фарфоровое, почти неживое лицо Акутагавы покрывается румянцем, как он смотрит растерянно несколько секунд на Ацуши, глупо хлопая длинными пушистыми ресницами, но быстро берет себя в руки. — За языком следи, тигр. Берёшь на себя больше, чем можешь осилить. Жесты Акутагавы, его голос и поза — все выражало ничем не прикрытую агонию. Ацуши на мгновение кажется, что его лишили кислорода. Рюноске соображал быстрее: дал пощечину собеседнику и грубо оттолкнул Накаджиму так, что тот, растерянный, шлепнулся на задницу. Пользуясь замешательством, с помощью Расемона Рюноске, скользя по крышам, скрылся в неизвестном Ацуши направлении. Он сидел, потирая красное от пощечины место ушиба, смотрел на черную удаляющуюся фигуру и не мог понять, что сказал не так. Странное чувство одолевало внутренности. Акутагава в его сторону и не такое себе позволял. Единственное, что напрягало, это покрасневшие на короткое мгновение щеки Рюноске и его возмущенный взгляд. Господи, в какой момент жизнь Ацуши свернула не туда?!***
— Мы несовместимы с ним! — По гороскопу смотрел? — буднично интересуется Дазай, не удосужив вниманием недавно вошедшего в здание агентства альфу. Ацуши тяжело выдыхает, сдерживая желание высказать все, что он думает насчет нового предложения поработать в одной команде с Рю… Накаджима не хотел даже в мыслях произносить это имя, отдающее скрежетом зубов и стойким чувством раздражения. — Это совсем не смешно. — Конечно. — соглашается Осаму, листая журнал. — Это комично. Я имею в виду то, как вы смотритесь вместе, — наконец отрывает он взгляд от глянца, проверяя, сработала ли провокация. Убедившись, что Ацуши достаточно сильно нахмурил брови и надул щеки, удовлетворенно продолжает, — Так почему ты на этот раз не хочешь взяться за дело с Акутагавой? У вас же все-таки уже огромный опыт партнерства. Ацуши порывается сказать, что это вовсе не партнерство, а сплошное мучение, но вовремя одергивает себя. — Мы поссорились, — бурчит он под нос. Дазай встрепенулся. Губы изогнулись в кривой ухмылке. — Неуже-ели, — протянул он в своей привычной манере, отложил журнал и, показывая всю степени заинтересованности, подпер ладонями подбородок, — И что же случилось? Накаджима замялся. — Я сказал ему то, что думаю, он влупил мне пощечину, говоря, что я перегнул палку, и ушел. — Что конкретно ты ему сказал? Ацуши отвел взгляд и покраснел. — Что он ведет себя как сучка в течку. Осаму опешил, а потом не выдержал и прыснул со смеху. — Ацуши, — лицо стало серьезным, — тебе следует извиниться. Накаджима не понял. Он надеялся найти в лице Дазая поддержку, а вместо нее получил знакомое осуждение. — Он ведет себя как говнюк, а я должен извиняться? С какой это стати? — Узнаешь. Просто попроси прощения. Ацуши на удивление послушался, но… Разговаривать с Акутагавой было невыносимо. Рюноске никак не облегчал Ацуши задачу. Рюноске игнорировал альфу. Рюноске отводил взгляд. Короче говоря, Рюноске вел себя как Рюноске. А у Накаджимы сдавали нервы. Они договорились встретиться на вершине того же небоскреба, обдуваемого осенним ветром, чтобы обсудить детали нового дела, но Ацуши, ощущая укол вины, никак не мог расслабиться в компании Акутагавы. — Давай поговорим, — просит он, совсем отчаявшись, — пожалуйста. — Говори, тигр. Если ты в прошлый раз не все высказал, конечно. — Извини меня, — если бы Ацуши дал волю звериной сущности, он бы определенно в расстройстве прижал ушки к голове. Акутагава неожиданно перевел на Накаджиму нечитаемый взгляд. — Ты со всеми омегами так общаешься? Вопрос ставит Ацуши в ступор. — Нет, конечно, я понимаю, что вас, примитивных животных, не обучают, как должным образом нужно обращаться со слабым полом, но ты перешел все грани разумного. Ацуши инстинктивно приподнимает бровь. — А ты какое отношение к омегам имеешь? Повисает тишина странная, неуютная. Сквозь которую слышно, как Акутагава набирает в легкие побольше кислорода, в изумлении открывает рот, но глядя на ничего не понимающее лицо, закрывает. А Ацуши все смотрит на сжавшуюся фигуру, как на диковинного зверька. Разгадать его тайну не может. — Ты и в самом деле идиот, — выплевывает Рюноске в неприязни. Ироничный тон, содержание речи — проходят мимо. В голове лишь пышность ресниц, пухлые розовые губы и линия узких плеч, совсем не свойственная альфам. — Чёрт. Ацуши становится физически больно от осознания собственной оплошности. Акутагава так много ему грубил, так жестоко расправлялся с врагами, так отчаянно бился, что за налетом беспощадной ненависти было практически невозможно рассмотреть мягкую омежью сущность. У него внутри спотыкается сердце, он дёргается в попытке приблизиться к продрогшему (от чего?) Акутагаве, хоть и понимает, что для Рюноске в нынешних обстоятельствах его убить — раз плюнуть, а ему плевать тоже. Пусть грубит, пусть убивает. Лишь бы подпустил ближе. У Ацуши под кожей все чесалось от желания исправить ситуацию, извиниться как следует, а в голове, как заезженная пластинка, крутился вопрос «почему?». Почему он не догадался раньше? Почему Рюноске так сильно не был похож на тех омег, что с особым трепетом следят за внешним видом, вымеряют слова по линейке и прикрывают рот ладонью, когда смеются? Почему он всегда старался быть сильным? Бесчисленное количество раз подвергал себя опасности, хотя мог бы спрятаться за спину альфы. За спину того, кто рожден, чтобы защищать, любить, ценить и баловать. — Ты очень красивый, — сглатывает Накаджима. Очередное откровение за день поражает нервную систему. Прошибает все тело током. Он стоит в нескольких метрах от Акутагавы и делает вид, что не задыхается при взгляде на омегу, что теперь казался таким крошечным, но излучал такое огромное количество чувств, что Ацуши захлебывался в собственных. — Да что с тобой такое?! — Рюноске сдается первым. Он надвигается на альфу черным вихрем, и Накаджима уверен, что не выдержит напора. Кажется. Кажется, он скоро умрет. Тонкие пальцы сжимают воротник белой рубашки. — Я ненавижу тебя, слышишь? Ненавижу твою тупость, этот холодный ветер и наши совместные задания. Но ещё больше я не могу терпеть свой вторичный пол, потому что из-за него я каждый раз вынужден рассыпаться на атомы, и нет такой силы, что способна меня собрать обратно. Этот простывший от вечной мерзлоты город вовсе не заслужил, чтобы ты ради его чести раз за разом клал на кон свою чертову жизнь, я не позволю тебе сдохнуть, слышишь? Потому что лишь твое имя способно унять адскую боль. Я каждый раз не могу согреться, не чувствую ступни, руки, кожу. А ты… такой горячий, бешеный и совсем невыносимый! Со своим темпераментом огненным и желанием влезть в драку бездумным меня совсем раздражаешь. Его дыхание сбивается от бессвязной речи и холодной спеси в воздухе. Акутагава заходится в кашле, поникает плечами и в бессилии начинает дрожать, прикрывая лицо ладонями. Да, он не хрупкий, не следит с особым трепетом за своим внешним видом и рот не прикрывает, когда смеется. — Рюноске… Он жестокий и едкий. Грубит и смотрит презрительно. А сейчас — влажно и пусто. Внутри Ацуши что-то рвется, когда он видит первые слезы, упавшие на асфальт. Он не может разглядеть сквозь челку лицо Акутагавы, но подходит ближе к дикому зверю, томному морю мягко обвивает плечи, пряча от всего мира. Рюноске в его руках, маленький, глупый, продрогший, жмется ближе, не прекращая дрожать. А потом сокровенно прижимается носом к шее. У ее основания — концентрация шалфея и дикого мёда. Шалфей и дикий мед отлично сочетаются с приторной малиной. Какая глупость. — Я терплю твои выходки только потому, что от тебя вкусно пахнет. Так вот Рюноске не прекращает грубить и огрызаться. Рюноске краснеет и прикрывает глаза, когда целуется. Рюноске кусается. А Ацуши, похоже, безнадёжно влюблен в обладателя острого взгляда и нежной, хорошо запрятанной натуры.