Между двух огней

«Когда мы встретились, ты был жутким эгоистом…» Так началось их с Эммой близкое общение. Золотые деньки!.. Вот только тогда никто из них этого не знал, т.к. они друг друга не переваривали в принципе. Знали друг друга давно, во многом- со слов родителей, которым зачем-то понадобилось сводить их- абсолютно разных людей… Абсолютно одинаковых в упрямстве и нежелании замечать очевидное. У каждого была своя жизнь в мирное время- и были силы быть эгоистами в привычном понимании слова. Хотя… С этим понятием всегда непросто- настолько оно относительно. Всем не угодить. Марсель был тогда жутко занят- и это не считая работы в отцовской лавке. Он хотел быть служителем искусства, серьезным артистом, что может долго корпеть над пьесой для театральных подмостков. На тридцать персонажей. «Тридцать!» Чтобы гремел зрительный зал- от аплодисментов. И чтобы затем его слава как драматурга на весь мир- тоже гремела… Правда, потом начинающий великий артист столкнулся совсем с иным грохотом: грохотом расстрелов, что неслучайно и так некстати возник в детском неокрепшем сознании в той или иной детской головке… И это минимум, которого на первых порах вполне хватало. А все началось с того, что в его мирную, полную тихих радостей творца жизнь, а также лавку мясника ворвался нервный, вечно занятый, озабоченный чем-то Жорж. Пришла война. Она привела с собой взросление и осознание, что искусство дорого даже в своих самых малых формах- и способно стать для кого-то наилучшей броней. Улыбка может быть вместо винтовки, если очень надо. А самой дорогой публикой могут быть дети, потому что они способны видеть все краски этого мира- и в разы ярче, чем известный, но взрослый художник - и при этом искать (и быстро находить) чудо везде. Еврейские сироты, о которых ему говорил Жорж, действительно стали первыми неравнодушными зрителями, с которыми он дольше проводил время и к которым он проникся настоящей симпатией (а совсем не те хихикавшие от смущения девочки из кабаре). «Кроме детей твое искусство никто не воспринимает»- так позже заметил Ален. Несмотря на то, что он был скорее философом, аналитиком - и неплохо разбирался в военной обстановке по стране и за ее пределами, - здесь он отчасти оказался прав. Тогда и возник вопрос: можно ли факт признания детьми артистического творчества Марселя назвать самой чистой, наивной, ничем не замутненной, случайной, но- любовью?.. Любовью воспитанников к своему воспитателю - и наоборот. Кто знает!.. Хотя он никогда не считал себя терпеливым. Поначалу дети были слишком шумными. В каком-то смысле и вовсе неуправляемыми, несмотря на уже перенесенные беды. Они еще не могли увидеть всей картины происходящего- да и зачем… Приехав на новое место, кричали, играли. Кто-то быстро нашел себе собеседника и притих на одной из множества двухъярусных кроватей, или обнаружил, чем занять себе рот (что было большой удачей), а чьи-то шаловливые маленькие руки сделали так, чтобы ксилофон пел, даря ощущение радости и беззаботной жизни, похожей на игру и пестрый калейдоскоп увлекательнейших событий- одно удивительнее другого. Даже находясь в стенах древней крепости и слыша призыв Жоржа всех успокоиться, который нисколько не помог, Марсель чувствовал себя беззащитным, напуганным ребенком, куда более растерянным, чем иные дети, что были сейчас рядом… Выброшенный в реальный мир за пределами границ, что рисовало его порой слишком живое воображение, он казался и самому себе совсем беспомощным. Детские крики и смех сливались в единый гул, который создавал помехи и мешал слышать внутренний голос. Мысли с трудом преодолевали невидимый барьер из множества ощущений и единственной оставшейся эмоции- панического страха… И что он здесь вообще забыл? Единственное, что артист смог сделать- это, не чувствуя земли под ногами, опуститься у стенки, недалеко от группки тихонь, чтобы постараться успокоить хоть кого-нибудь. Для начала- себя самого. Уйдя в себя, Марсель начал гладить воздух руками. Пальцы чертили понятные только миму фигуры- и вскоре это небольшое представление заметили и дети. На их глазах взрослый, странно одетый дядя не читал никаких нотаций, сведя брови к переносице- только воткнул в выпечку горящую спичку и предпринял робкую попытку защитить огонь. Ребята быстро поняли правила и пошли в наступление. Вскоре Марсель расслабился и, расширив границы воображаемой сцены, вышел в центр комнаты. Маленьких зрителей стало больше- и множество горящих любопытством глаз были направлены на Марселя. И вот- его «звездный час». Ни либретто, ни реквизита как такового, ни сцены... Где серьезная публика? Позади ребят посмеиваются Эмма с Милой. Кажется, теперь его творческие поиски вознаграждаются чьим-то одобрением. Пантомима встречена на «ура». …Одна из следующих небольших постановок посвящена фюреру. По радио и черно-белому телевидению передают грозные речи на немецком, а дети смеются от того, как забавно Марсель и Эмма пародируют речь вражеской нации. -Юдан на дереве? – Нихт! И уже не так важно, что все это- урок выживания, прятки с целью маскировки. И дети, тренируя силу воли, сдерживают хихиканье, глядя на воспитателя- клоуна, - и юрко забираются на деревья во дворе, как только пара взрослых в импровизированной зеленой «форме», со свастикой на рукавах, приближается. Йозеф все же не выдерживает, потому что не может совместить образ молодого жизнерадостного учителя, каким был для них Марсель, с нацистами, с рассказами о жестокости которых их уже успели познакомить. Виновато опустив голову, мальчик мнется на месте. "Но Марсель такой смешной, а нацисты- нет!.." К сожалению, это оправдание простительно ребенку только один раз. Время летит незаметно, особенно для маленьких фантазеров- что бы ни происходило вокруг. Проходит не один месяц, прежде чем еврейская процессия, в большинстве своем состоящая из сирот, осмеливается покинуть приютившую их крепость в Страсбурге, чтобы отправиться на юг Франции. Спустя несколько недель они уже даже не в Лимоше, а в Леоне, - на поезде небольшой группой поехали в Бельгию. Клаус Барби-таки настиг их на одной из остановок. Можно сказать, что это и был самый серьезный «экзамен» по актерскому мастерству и для детей, и для взрослых: оберштурмфюрер - в вагоне. Дети стараются, выводят «Ave Maria», хоть тоненькие голоса все время норовят сорваться. А Марсель, спокойно улыбаясь, продолжает дирижировать даже под пристальным взглядом нациста. Словно ничего не происходит. Эльсбет, та самая Эльсбет- его сильная девочка, что будет улыбаться в любую непогоду, и для которой он готов разыгрывать маленькие камерные спектакли при единственном уцелевшем огарке свечи, - ведет ставший привычным бессловесный диалог с Марселем. В ее карих глазах читается опасение, что операция близка к провалу. Девочка чем-то приглянулась Барби. Марсель это тоже быстро понял, пока холодный сканирующий взгляд не остановился на его тщедушной фигуре. Еврей почувствовал себя на несколько мгновений кроликом, которого гипнотизирует змея. Ощущая то же, но с другой стороны, захватив контроль над вниманием невротика, что только что пытался из-за его плеча паясничать, смеша малышей, Барби уверенно отдает Марселю приказ следовать за ним. Пространство сужается. Напряжение между двумя людьми нарастает- и допрос можно считать успешно начатым. Давление. Холодное дыхание смерти в лице немца в черной форме. Приказы -и снова приказы. Клаус Барби ввинчивает в сознание собеседника «что-в-карманах». Звучит как код, шифр- не вопрос. В ответ- растерянное, робкое и наивное: «Ложка… Деньги… Усы.» Точка. Затишье… Ошибка? Но и здесь все проходит гладко. Усы есть не только у Гитлера, но и у заставившего смеяться весь мир Чарли Чаплина. Слава бессмертному искусству- и искусству как оружию в руках мирного населения в непростые времена!.. Так вся агрессия сходит на «нет», а беседа сводится к вопросам педагогики. Клаус Барбье уходит. Гроза миновала. И испуганная Эмма, открыв дверь соседней кабинки, попадает в объятия Марселя. Позже, когда они будут идти через Альпы, в холоде и обступившей их тьме именно она произнесет ту самую фразу, заметив, как изменился мим за время их близкого знакомства. А он скромно признает, что, несмотря на все пережитое, остался эгоистом. Но эгоистом, что дарит надежду детям, а не сидит в четырех стенах, растекаясь мыслью по древу в виде серьезных пьес, что не приносят практического спасения. Эта правда останется не озвученным на тот момент фактом. Историческим фактом.