Москва горит

      – Ненавижу, – глухо шепчет Мастер, и даже в этом шёпоте столько бессильной ярости и злобы, что у Воланда сжимается сердце. Хотя, говорят, сердца у Дьявола нет вовсе.       – Ненавижу их… этот город… что они с ним сделали? Москва была… была прекрасна когда-то, а сейчас… ненавижу, ненавижу всё это, пусть к чёртовой матери сгорит!       Мастер метался по комнате, во всех углах пытаясь найти покой, подсаживался к столу и почти сразу вскакивал, ломая перья, разливая чернила, отбрасывая страницы рукописи прочь. Он кричал и проклинал всё на свете. Досталось всем: Сталину, коммунистам, пропагандистам, патриотам, судьям, членам Союза писателей, критику Латунскому, начальнику театра Лиходееву, мужу Маргариты, случайным прохожим на улицах, которые «не понимают, неужели они правда не понимают, что происходит?!». Силы оставили Мастера. Подхватив со стола ворох листов, он подходит к печке, резко распахивает дверцу. Его тонкие красивые пальцы дрожат, стон рвущейся бумаги разбивает тишину.       Воланду невыносим этот звук, как и треск огня, пожирающего строки романа. Он соскальзывает с дивана, цепляет кресло у стола, осторожно усаживает Мастера. Опускается перед ним на колени и мягко отнимает скомканные, исчёрканные листы.       – Это же ерунда… черновики, у меня не вышло…       – Я в этом сомневаюсь. Поверь мне, придёт время, и черновики твоего романа будут на вес золота.       – Не будут. Из Союза писателей меня выгнали, пьесу запретили, роман… точно так же запретят. Если хоть одна живая душа его прочитает, меня распнут, как Иешуа, и похоронят вместе с этим несчастным романом про него.       – Тогда, позволь, мёртвая душа оставит это себе.       Под растерянным взглядом Мастера Воланд аккуратно расправляет листы, раскладывает по порядку и прячет в карман пальто. Это уже потом, ночью, подарив Мастеру столь ему необходимые часы спокойного сна, Воланд прочтёт их внимательно. Каждую строку и каждое слово. Достанет из потухшей печки страницы, успевшие обуглиться, ведь рукописи не горят. Особенно эта… о, ей Воланд не позволит сгореть.       – Это же просто бумага… мёртвая бумага, зачем она в…тебе?       – Жизнь и правда не могут быть мёртвыми.       – Их создал я.       – Вот именно. Их создал ты.       – Ты безбожно льстишь мне.       Голос дрожит и срывается. Воланд снизу вверх смотрит, но ничего, кроме низко склонённой головы и тени от взлохмаченных, упавших на лицо волос, не видит. Мастер никому не открывает своей слабости. Лишь Маргарите, пожалуй, но Дьяволу таким жалким и беспомощным показаться не может – боится уронить себя в его глазах.       «Мой глупый Мастер, разве ты не знаешь, что с такого пьедестала упасть невозможно?»       – Ненавижу… я так любил Москву, любил наш театр, и на званых вечерах мы литературу обсуждали, а не политику… мы писали о том, что важно, а не о том, что можно и правильно. На улицах ещё были цвета, много цветов, не только серый и красный. А теперь они испортили… они всё, всё испортили… Я задыхаюсь здесь, я думать не могу, писать не могу, у меня ничего, совсем ничего не получается… Иешуа так же свой Ершелаим перед казнью ненавидел?       Воланд мог бы сказать, что, хоть странствующий философ Га-Ноцри понял бы его, но и сам он эту боль, тоску безысходную в каждом слове понимает и знает. Воланд ничего не говорит – поглаживает колено Мастера, наслаждаясь мурашками, которые столь лёгкое и невинное прикосновение вызывает, и слушает. Мастера давным-давно никто не слышит по-настоящему. Боль, не находящая выхода, гниёт внутри и обращается в злость. А она, в свою очередь, в отчаяние и желание со всем этим покончить как можно скорее.       Маргарита уже делала попытку свести счёты с жизнью. Мастер за этой чертой не окажется никогда.       – Ну, хочешь, я спалю дотла этот жалкий городок? Добавим… немного ярких пылающих нот в его серость, как тебе?       – А ты… разве… можешь?       Мастер едва научился говорить Воланду «ты» – и до сих пор поверить не может, что проводит время с самым настоящим Дьяволом. Допустить даже мысль о том, что Дьявол чего-то не сумеет, – нелепо и оскорбительно, на любого другого Воланд мог и рассердиться за такое нахальство, но Мастеру можно – вообще всё. Воланд, не вставая, тянет его к себе за воротник рубашки, касается губами губ – и длит этот поцелуй достаточно долго, чтобы Мастер покраснел, уткнулся лбом ему в плечо и забормотал что-то стыдливо-неловкое.       Молчание Дьявола и есть ответ.       Москва пылает. С треском рушатся и обращаются в пыль красные флаги, тускнеют и гаснут звёзды, огонь рвётся к небу, ненасытно пожирая всё на своём пути. Этот мир больше не серый. И никакие лозунги, призывы и запреты больше в нём не звучат – всё перекрывает рёв неукротимого пламени.       Отблески огня в глазах Мастера – самое красивое, что Воланд видел в своей долгой-бесконечной жизни. А за это восхищение в голосе, смешанное со жгучим страхом и ликованием, он готов сжечь Москву ещё хоть сотню раз.       – Любое желание, мой дорогой. Любое, помнишь?       – Но как же ваша… твоя… любовь к прекрасному? Ты так восхищался Москвой и… местным народонаселением. Ты говорил, что у этого города могло быть великое будущее.       – Не может быть никакого будущего там, откуда изгнали свет.       – Ершелаим не горел.       – Видишь ли, возлюбленный мой Мастер, в Ершелаиме не было тебя, и я пощадил его. Но Москве пощады не будет.       Мастер не просит Воланда спасти город, который когда-то любил, людей, которых знал. Не пугается и не спрашивает, что же Воланд имеет в виду, называя его так. Он улыбается вдруг – в улыбке этой тоже пляшут черти, – подходит близко-близко, до боли крепко сжимает руку и шепчет почти в самые губы:       – Красиво горит.       – На огонь можно смотреть бесконечно… Не жалеешь, что твоего дома больше нет?       – Его не было, – говорит Мастер, и голос дрожит не от волнения или страха. От восторга. – Его нет там уже давно.       – Пойдёшь со мной?       Воланд не даёт ему ответить – обхватывает лицо ладонями и целует, пьёт восхитительно сладкий вкус этого восторга, этой бешеной пьяной радости, этой любви. Пьёт без остатка.       – Куда угодно. Да. С тобой – да.       Мастер на мгновение отрывается от губ Дьявола, а потом целует его сам, ещё более жадно и яростно.       Позади них горит Москва.